Вклю­че­ние в хре­сто­ма­тию, за­штам­по­ван­ная вос­тор­жен­ная ха­рак­те­ри­сти­ка - луч­ший спо­соб за­бве­ния. Но Дмит­рию Мен­де­ле­е­ву, как ма­ло ко­му дру­го­му, скуч­но по­свер­ки­вать сво­ей пе­ри­о­ди­че­ской си­сте­мой в от­ве­ден­ном ему ка­зен­ной ис­то­ри­ей от­се­ке, он не оче­ред­ная мерт­вая ба­боч­ка - ред­кий эк­зем­пляр сре­ди ко­ри­фе­ев ми­ро­вой на­у­ки. Мен­де­ле­ев при­над­ле­жит кор­не­во­му ти­пу. Рус­ская жизнь, ко­то­рая рас­сти­ла­ет­ся пе­ред ним - не фон, от­те­ня­ю­щий до­сто­ин­ство мыс­ли, а по­ле, при­го­тов­лен­ное для па­ха­ря. Его на­уч­ное мыш­ле­ние - чи­стое твор­че­ство и под­чи­ня­лось за­ко­нам твор­че­ства. Ле­ген­да гла­сит, что свою пе­ри­о­ди­че­скую си­сте­му Мен­де­ле­ев уви­дал во сне. Это один из яв­ных слу­ча­ев так хо­ро­шо зна­ко­мо­го по­этам и про­ро­кам мгно­вен­но­го и окон­ча­тель­но­го про­свет­ле­ния. Для Мен­де­ле­е­ва ни­ко­гда не су­ще­ство­ва­ло оди­но­ко­го ра­цио­наль­но­го мыш­ле­ния, го­лой умо­зри­тель­ной тео­рии. Он счи­тал лю­бовь к жиз­ни, ис­кус­ство и на­у­ку «раз­ны­ми сто­ро­на­ми на­ше­го устрем­ле­ния к кра­со­те, к веч­ной гар­мо­нии и выс­шей прав­де», и ни­ко­гда не за­бы­вал об их прин­ци­пи­аль­ном един­стве. Ве­ро­ят­но, по­чув­ство­вать это един­ство ему бы­ло лег­ко, - лег­че чем мно­гим. Ведь он при­шел в сто­лич­ные биб­лио­те­ки и ла­бо­ра­то­рии из-за за­сне­жен­но­го Ура­ла, из про­сви­стан­ной ян­вар­ски­ми вет­ра­ми и про­су­шен­ной июль­ским солн­цем За­пад­ной Си­би­ри, он мно­го где по­бы­вал сам, на во­сто­ке, за­па­де, на се­ве­ре и на юге, - и ко­гда за ра­бо­чим сто­лом или на уни­вер­си­тет­ской ка­фед­ре раз­мыш­лял о струк­ту­ре ми­ра, о судь­бах стра­ны, знал о них не толь­ко из книг, не столь­ко из книг...