— У меня для тебя плохая новость — этот столовый тоже закрыт. Где ты не хотел, чтобы я положила тебе что-нибудь на тарелку.

— Не могли ее закрыть. Всегда закрывают лишь те места, где нам было хорошо. А в том мы ссорились. Вспомни! Наверное, временно.

— Да нет, постоянно. Уже и окна белилами помалевывают. Еще галочка в список.

Что творится (может твориться) в голове у Лето, пока он ищет, где бы обделать ряд незначимых делишек, без которых ему, однако, не продвинуться дальше по избранному маршруту (в принципе, продвинуться, но так и без любых дел обойдешься, надел лапти, пошел — и никаких «но»): два уродца ходят и закрывают подряд все заведения, что им приглянулись; она говорит, даже в той жопе мира, где случайным образом они поели перóги, закрылось то кафе на развилке — устроили аудит перед объявлением банкротства, два, мать их, иеремии — tak? — более-менее — sold! — и просит найти городок в мапсах гугл через скайп, ищи вокруг Кюстрина, говорит она, Костшина, поправляет он, а что там, всё, что там вечно, рынок, церковь, «хата польска», дорогу знает Тина, но ей нельзя позвонить, сама дорогу не помнит, потому что спорили, как ехать, в результате Мария слушала то одну, то другую, в прошлый раз ехали вообще по полю, зато купила курицу и колбасу, присылает ему фото колбасы, и вот эти сосиски, а как ты их нашла, ну так, они захотели, чтобы я их нашла, и явились сами собой, мы знаем, что нас ищут, а еще там «Боровка» — «Боровка» там? — такая противная, что не хочется даже искать, как же ее — Слоньск? — нет, я бы запомнила — слон, — думаешь, это от слона? — нет, но так легче помнить.

Показывает ему на экране яблочный пирог.

Великопольский? Любушский?! Западно-поморский!

А я бы мог показать голову Лето в виде диалога, как записывают алгоритмы в виде команд, невнятных непосвященным, поскольку в ней, пока он ищет, как бы залатвить свои справы, проскакивают — в обоих направлениях — реплики вроде:

— Не так уж болезненно не как в прошлый раз бар на малом рынке куда помнишь мужик зашел с контрабасом а сортир в подворотне рядом где секс-шоп или кáнтор?

— Кантор, наверное... Слишком светло было — для секс-шопа.

— Теперь в нем керамику продают горшки из бунцлау удобно и не ходи никуда!

Едва ли он отдает себе отчет в настоящем обмене репликами, приграничный ритуал занимает его голову почти целиком, граница есть граница, и сейчас, когда границы якобы отменены, рубеж стал еще опаснее: хоронится в жухлой пограничной траве, ожидая в тени несуществующего шлагбаума, и всегда готов сигануть оттуда — в виде патруля или блока бетонного, к примеру. Все эти годы Лето подозревал, что рубежи никуда не делись, а призрак свободы — действительно призрак; те, кто утверждает обратное, — суть биороботы, хотя концепция биороботов поселилась в его мозгах значительно позже. Надо постоянно быть начеку, чтобы не сплоховать, когда начнется, пусть некоторые и говорят, что уже началось... Пирог дает трезвящий эффект, Лето выныривает из параллельной реальности, выпадая из нее в окрестности города, который он якобы только что искал на гугл-мапсе вместе с Рукой, которая в данный момент находится у себя дома, и которой, похоже, пора проснуться. Эффект отмычки, отпирающей чужую страну.

— Дамочка одна вчера... — сказал он, придерживая телефон ухом. — Нет, не знакома, а сегодня всем нам смс-ка пришла, сама понимаешь, какая... Им-то хны, они переболели только что, до единого...

— Ерунда, мы вчера кислую капусту ели, это знаешь какое средство! У нас с тобой крепейший иммунитет, я тебе еще защиту дала. Забей — просто забей. Ничего не будет.

Лето стоит в кабинке туалета, куда попадают через двери обменника, и пялится на блестящий постер, наклеенный на стену над стульчаком. Изображает он облака — не очень белые облака на не очень голубом небе. В небе тонким черным фломастером, польскими словами, но как-то скомкано и не слишком грамотно написано: ебай русию и скурвиного сына. «Какую русию предлагается ебаить?» — думает Лето. Верняк Червонную, с которой явились сюда знаменитые «руские пероги», что вовсе не русские и уж совсем не пироги, а обычные вареники, только при шкварках. Тем более что ее давно уже ебаят, показательно зачеркивая на ценниках слово ruskie и добавляя ukraińskie.

Чуть ниже на облаках печатными буквами корректно призывалось «ебать тех курв партийной платформы». Еще ниже другая рука начертала кириллицей: «Помнишь! Братья Словяне!» А поверху через всю синеву некто процарапал по картону огромную, но оттого не менее бесцветную, а в силу этого загадочную надпись — BARLINEK.

Называлось — держать след. Собственный след. Долгий склад без крыши, белые бетонные сваи ребрами ископаемого ихтиозавра, ихтиозавтра, сказала Рука, хутор, крыша из красной металлочерепицы, по ней — черной металлочерепицей — нечитаемые каракули, белковая черная икра на белковой красной, забор, поворот и объявление о рейв-вечеринке в доме культуры Мюнхеберга; следующий поворот и следующее объявление, йоу, круто, пускай себе порейвят в доме культуры; четыре дня назад все было точно так же, дорогу он узнавал с острой радостью, хоть прежде уже проезжал ее раз сто или двести; так узнаешь в толпе человека, с которым давеча познакомился на тусовке.

С десяток раз точно. С пяток.

Хотя нет: многое изменилось — с тех пор. Позапозапозавчера была цапля на поле за «Четырьмя липами», сегодня нет цапли. Перед границей полагалось повторять: я невидим, я невидим, я невидим, я невидим; едешь и твердишь — эсму нередзамс esmu neredzams их бин унзихтбар ich bin unsichtbar, — и таким образом поднимаешь занавес между сознанием и подсознанием, перемещаешься одновременно в смежных мирах, там пересекая смежную границу, пока здесь кто-то встает на досмотр, сканирование кодов и, возможно, штраф и кое-что похуже. Хотя что именно на сегодня значит «хуже»?

Зато можно ехать молча, кордоны отменены.

Сегодня Лето моет руки, вытирает их насухо серыми пупырчатыми салфетками и ощупывает лоб и виски, вспоминая, как вчера провел рукой в районе правой брови, будто сгоняя муху, и ощутил боль, вроде электрического разряда во лбу, за бровью, но больше разряд не повторялся, как он ни тыкал в себя подушечками пальцев, как ни простукивал костяшками. Однако боль догнала, обволокла голову медузой, игольчатые лапы всосались в мозг, спрут с пузырчатой головкой душит щупальцами, режет глаза, во рту пересохло. А запахи еще чувствуются. Капуста.

Лето упорно пытается представить себе себя в один из тех десяти, даже пяти пусть раз, он не уверен в своей попытке, ведь с некоторых пор он стал невидимым. И не имеет словарного запаса, чтобы с его помощью вспоминать. Две булки с котлетой в середине, завернутые в фольгу, и один кофе из автомата на BP между Вартой и Одером. Лето помыл машину на мойке самообслуживания и ждал, пока деминерализованная водичка стечет с нее в землю, удобренную гектолитрами крови самых разных народов. Крови в этой земле столько, что невозможно вообразить; она, само собой, зовет, но зов ее растворен в зове ночных полей, лесов, трасс и морей смерти, плещущих вдоль межей, опушек и обочин. Разливанных, надо сказать, морей.

Было зябко, кофе обжигал, а через несколько минут нужно будет было (сложное будущее время!) выбрать путь и думать о ночлеге, что в течение двух булок и двух котлет не казалось жизненно важным, заправки же вокруг сияли, как межпланетные аэродромы. Кофе не обжигает, обжигает огонь. Что тогда делает кофе? Жжется — как крапива. Вправо пойдешь — в Слоньск попадешь: на Ландсберг, на Крону Немецкую, на Шлохау. Прямо пойдешь — в Фитц попадешь, в Витницу, разливающую любушский лагер в пузастенькие бутылочки; из Фитца лесным трактом на Гожув, он же Ландсберг; на Валч, он же Крона; на Члухов. Влево пойдешь — и пропадешь: Берлинхен. Миннхен, Миннхен, поехали в Берлинхен! А что там, Аннхен? Там Курфюрстендаммхен. Однако без гарантий. Котлета — да, а в остальном: прошло сто или даже двести лет. Шлоппе у нас — Члопа, Берлинчик теперь Барлинек, Померания стала Поморьем. «Ну так, — взвешивает он, — не вернуть ли обратно и Кресы, ебать тех курв?»

Всё в языке, всё в мозгу, вирус тоже, октопус болевой, стоит изгнать его из головы, как он покинет и тело, но нет языка, чтобы его заклясть, языки больны, в них прячется невменяемость. Держи след! Связь неисповедима и неотвратима. Чем чаще туда-обратно, вчера с кем-то, завтра без никого, тем летальнее для дороги делаешься сам: для путевых точек, граничных переходов — словно ты, пройдя маршрутами взад и вперед, кого-то взяв, кого-то оставив, привнося одно, удаляя другое, получаешь право их, маршруты, стирать.

— В них прячется невменяемость, — говорит Лето, Рука смеется, можно сказать, ржет. Смеется крайне заразительно, оттого Лето охотно пересказывает ей что угодно, любую чушь, лишь бы смеялась:

— ...Вижу, воспринимает меня философски, абстрактный цинизм ее не смущает, и вдруг — история! Оказывается, министр наш писал в твиттер, что во время его последнего визита в Киев, в смысле, после того визита, когда самолет уже взлетел, видимость была прекрасной, и он типа сделал то, чего никогда не делал раньше — сфоткал город внизу. Будто бы знал, что видит его таким в последний раз. И должен был его зафиксировать. Иеремия херов... Помнишь? Сон Иеремии? Должна же ж, ведь ты церковная была.

— Я давно была церковная... теперь меня от церкви тошнит. Не помню я сон.

— И я вот — нет. А — был. И плач был, плач помню. Телефон! ...Одиноко сидит город... многолюдный... стал как вдова. Был должен зафиксировать. Должен был измерить храм. Перед разрушением, чтобы после восстанавливать можно было.

— Я тоже. Я тоже отчего-то помню, что плач.

— И не в том штука, вдова или не вдова, бомбят или нет, что за фрукт наш министр, гей, гой или гай юлий там цезарь: главное, не человек давно, биоробот, и нечего ему фоткать людские города, тем более писать о них в твиттер. Срать он хотел на эти ваши города, он сам любой разбомбить готов, едва повелят... Сфоткал, иезекииль хренов. О, нашел! Нашел. Не Иеремия — Иезекииль. Иезекииль, иезекииль; два «и». А она: представь, ты сидишь, к примеру, с заказчиком в ресторане, деловая встреча у вас, всё нормально, пришли к соглашению, пьете красное, а он тебе — «люблю я это белое!» — и глоток. И больше ничего, дальше по-прежнему нормально, но у тебя в ушах: «люблю я это белое». Плохо объяснил, непонятно.

— В них прячется невменяемость, — повторяет Рука, — это так смешно!..

Их маленький поход — туда и обратно.

Местечко началось с ювелирного салона и скупки золота и серебра. По дороге к гостинице попались еще два-три ювелирных — по одному на каждое рондо, которых всего два или три. Золото, следовательно, в городе имелось, а вот пероги в гостиничном ресторане не имелись. Возможно, тоже стали невидимы. Когда Лето спросил портье, оговорившись, что рискует показаться некорректным, тот посоветовал спуститься на цокольный этаж.

— Паньство посмотрят меню, и, если что не подойдет, пойдут в город. А так — внизу терраса с видом на озеро.

— Пан считает это место лучшим?

— Нет, не считает, но и жалоб не пока было.

Лето спросил портье, едва они вошли — даже не заселяясь. С балкона стало очевидно, что основой городка является озеро, оно было как глаз, рощи вокруг — как ресницы. Отель помещался над правой бровью, если считать, что взгляд направлен от них. Свеженький променад, совсем, похоже, недавно выстроенный за евроденьги, зазывал на полноценную прогулку по глазной впадине. Они сняли куртки и спустились.

— Если ты в Польше, надо обязательно заказывать пероги, — говорила Рука. Иногда концепция уточнялась: — Если ты в Польше, надо обязательно покупать колбасу, иначе зачем ты сюда приехал?

Вместо перогов заказали бургеры. Польские бургеры — как польские повербанки. Черт знает, откуда они взялись, но пашут будьте-нате. Дело действительно происходило на полностью остекленной террасе, даже плоская крыша была из толстого стекла. Лето задумался, как это выглядит зимой — сидеть серым днем под толстым слоем снега, но Рука заверила его, что зимой на веранде никто не сядет. Они выбрали столик поближе к озеру, а за столиком ближе к бару сидели немолодые мужчина и женщина и пили пиво. Когда Лето сделал заказ, официантка ушла вглубь ресторана и вскоре вернулась с великанскими порциями мяса с овощами для тех двоих. Пара была одета в странную крикливую одежду, у женщины на футболке имелись пайетки и рюши, но дешевой ее футболка не выглядела. Мужчина носил сверкающие кроссовки, причем тоже не из простых.

— Они пьяные? — спросила Рука, когда им принесли любушское пиво в бокалах с надписью Witnica, на которую никто из них не обратил никакого внимания.

— Пьяные. Но деньги у них есть.

— Деньги есть, — кивнула Рука, — это заметно. Притом не вполне легальные. Откуда тут нелегальные деньги?

— Сигареты, — привычно ответил Лето, так, как он всегда отвечал в приграничных районах. — И бензин. Курение по-польски — «паленье», а топливо — «паливо». Вот и вся арифметика.

— Какая арифметика? — спросила Рука. Лето не успел объяснить: подали бургеры. В его бургере из кабана оказались сразу две котлеты, каковой факт лишил его на некоторое время способности к рассуждению.

— ...Сейчас мы позакрываем им тут всё.

— Ага! — подтвердил Лето. — Позакрываем, вкусно. И поделом. А то так вкусно, что слишком быстро естся.

— Ну да, бургер всегда быстро естся — такова их природа...

Каждая пахнущая свежей стружкой лесопильня, сверкающая на солнце силосная башня, каждый воткнутый в поле за деревней ангар подразумевает производство, хозяина и рабочих — ранний подъем поутру, тяжкий труд днем, кусок мяса с картошкой и соусом вечерами, — глоток за глотком восстанавливает Лето свое умение рассуждать. — Булочка в зернах сезама — труд-труд-труд; хозяин-хозяин-хозяин... Может статься, что в местах, где им нравится, кто-то делает больше, чем положено, и таких мест не должно оставаться, или для того, чтобы им нравилось, достаточно просто любить свою работу, но если чересчур любишь работу, станешься биороботом...

— Зайдем — и место, считай, умлажец.

— Кто такой умлажец?

— Не знаю. Чувствую только, что он не живет больше. Труп.

Еще двести тридцать километров — и ныла уже не одна голова, но и кости, где тоже имелся мозг. «Это не он, — внушает себе Лето. — Я не безответственен, просто это не он». — «Не стоит кокетничать со смертью», — говорит собеседница. — «Какая собеседница? А... по телефону!» Кто с ней кокетничает? Это она с нами... встанет и ждет, потом взмахнет юбками, пахнёт сладковатым застарелым пóтом, пройдет мимо. Слишком много думает — та, которая говорит. Лето ловит себя на том, что говорит с людьми, которые с ним не говорят. Вначале слегка напрягается, что разговаривает сам с собой, но это не так. Он, как игла звукоснимателя, перескакивает с одной дорожки на другую, нынче не то что прежде, нынче чем меньше думаешь тем труднее промыть мозги когда ты не думаешь соцсети и агрегаторы новостей не могут вычислить твой профиль подстроиться под него вплести свою хуйню у дороги в твои извилины, ты нейтрален для токсичного; закажи себе значок с буквой «эн» большой и круглый он мысленно прикалывает значок себе на куртку но булавка прямо не держится один поворот по часовой стрелке превращает «эн» в другую букву Лето возвращает ее на место та валится в обратную сторону эффект неожиданно тот же удивительная буква «эн». Толстая алкоголичка в черном плаще пересекает площадь, на которой группу несовершеннолетних, укутанных во флаги яркой расцветки, увещевает полиция, те хрипло орут свою «Славу!» и уходят; «Кто первый будет в доме?» — кричит им вслед беззубая алкоголичка в черной майке со стеклярусом, пророчица, догадывается Лето, пророчица пересекает бульвар и оказывается на Старувке: мощеной улочкой, как утка, переваливаясь, идет она и взлетает, и, истончаясь, летит.

Завеса между подсознанием и сознанием временно истончилась. Он удивлен тем, что ему удается реагировать на светофоры, затем осознает, что светофоры в обоих мирах синхронизированы. Зато рассинхронизованы сезоны — и вообще календарь. Он проезжает работающую «Боровку», но сегодня не «хандлёва неделя», не торговое воскресенье, она не должна работать, проезжает мимо закрытой «Боровки», потом все же разворачивается, едет назад, на парковке достаточно машин, он входит в «Боровку», ничего не покупает, так как ему ничего не требуется, выходит на улицу, возвращается, берет «Люблинскую вишневую», платит, едет вперед, среди цветущих лугов пасутся коровы, а кое-где еще не стаял снег, сугробы серо-грязноваты и напоминают пасущихся коров, нет, это не коровы, вернее, не сугробы, а если просто смотришь плазму, то тоже не так штырит, если при этом не думать, хотя штырит, конечно, смотря по тому, о чем ты готов подумать, городской житель при виде обугленной панельной девятиэтажки думает одно, сельский — другое, дикторша в плазме кончает при каждом произнесении слова «масакр», будто вся пролитая упомянутыми ею жертвами кровь прилила в пещеристое эфирное тело, теребящее ее под юбкой или под тем, что там на нее надето. «Когда я стану президентом Земли, — клянется Лето, — то первым делом велю разбомбить все заводы, производящие плазму».

Решение спуститься на террасу гостиницы оказалось единственно верным, жалоб было — ни одной, а пиво — свежим, они поднялись в номер и вышли в город, неплохо бы еще выпить, подумали они параллельно, только где? На рыночной площади все закрыто, наверное, не сезон, один лишь ресторан, по виду охотничий, с богатой дичью, работал, внутри сидели по-особому одетые люди: хотя вряд ли что-то здесь было безумно дорого, но в любом случае в него не всякий зашел бы; в том же доме находились ломбард и пункт скупки драгметаллов, второй ломбард со скупкой помещался через дорогу, а посреди площади среди вековых деревьев стоял обменник — деревянный домик размером с киоск, они подошли ближе, но курса нигде не было, у них тайный курс, решила Рука, зависит от того, что ты скажешь, войдя; какое кодовое слово, уточнил Лето, вспомнив, как осенью делал тест в Варшаве. Кодовое слово акции, которого он не знал, было «слон»; с него хотели взять в два раза дороже, чем обещал сайт, он возмутился, тогда девица с той стороны кассового окошка ткнула пальчиком вверх, туда, где на полочке сидел белый слон размером со среднего чау-чау: «Слон?» — спросил Лето, и ситуация разрешилась.

Местечко давным-давно опечатано сургучом, занавешено шторами. Скорее всего, до них Барлинек посетили другие ангелы, какие-нибудь Тины-Марии.

— А здесь нет такой беды, какая у них обычно бывает, — удовлетворенно заметила Рука.

На втором круге они попали в известного рода мышеловку. Ряд прусских домов шел вдоль крепостной стены, бывшей крепостной, разумеется, или ничуть не бывшей, а выстроенной как актуальный прикол из старых кирпичей, оставшихся после артобстрелов; руины всегда в моде. Между фасадами домов и стеной всего несколько метров: если два мальчика из одного класса живут в этих домах один на первом этаже другой на третьем этаже один из окна всегда видит стену другой парк как они потом встречаются в классе будучи с разных планет может окна во двор предположила Рука тогда оба видят это — кивнул он на блеснувшие в просвет между домами стертые до неразличимости хрущобы, Plattenbau, как это плоско звучит, «платтенбау», ну почему, с болью в голосе спросил Лето, так стали строить везде, утешила Рука, до войны ведь все почти жили как Лотте, помнишь, как жила Лотте? а тут отдельная квартира, кран из стены торчит, покрути — вода льется, чего еще хотеть!

— Разве это не бедность? — спросил Лето.

— Я не говорю про бедность, я говорю про беду... В этих их наших городах.

«Я узнал бы у кого-нибудь, где бар, но видишь, они и так пьяные, без баров», — сказал Лето, уклоняясь от следующего пьяного встречного с пакетом «Боровки» в руках. Не пьяными были лишь дама, выгуливавшая чау-чау, и девушка, убегавшая от инфаркта, с довольно неспортивным лицом и совершенно неспортивной фигурой. Один бар был открыт, но из него несло прогорклым маслом (вероятно, масло в нем кончилось еще до того, как начало кончаться повсюду); они миновали его как зачумленный и в приятно хаотичной лавчонке (полуновострой, полупсевдоампир: мыло, селедка, алкоголь) нашли бутылочку с яркой мультяшной этикеткой, Lubelska wiśniówka — чаще всего в подобные бутылки разливают яд, но они знали, что это; теперь к озеру, но там показалось неуютно, на маленькой пристани мужики пили пиво — хочешь туда? нет! — возле пристани светился павильон с детскими игровыми автоматами, небольшая фамилия, укрывшись от ветра, аппетитно уничтожала вафельные рожки с мороженым: на площади, объяснил отец семейства, на углу площади есть отель, надо войти — и будет мороженое...

Болело все. Главное Литву. Миновать. Зачумленную быстро. Как.

Когда-то он обожал Литву. Преодолена или стерта начисто?

Они сидели на скамейке на рыночной площади, пили вишневку и закусывали ее мороженым в шариках, шоколадным, фисташковым и крем-брюле. «Если они тут что-то делают из еды, у них неплохо получается», — констатировала Рука. Пара металлических лебедей сидела на бетонной тумбе в фонтане перед скамейкой, порываясь взлететь, но так и не взлетая. «Помнишь, твоя мама спорила с нами, говоря, что видела в мае лебедей на льду?» — «Помню. Наверное, это были сухие лебеди, как и эти. А лед — искусственным». Мимо мрачно прошагал парень с двуцветной лентой, глядя в никуда, вернее, лицом он смотрел в никуда, а приколотой к полупальто лентой — в окружающее пространство. Поляк или беженец? Его хотели убить или он готов убить? Значит ли это «дайте денег» или «я даю денег»? Он отменил пандемию, только не знает, что его пандемия началась с этой, нашей, его лично скорее всего не коснувшейся, а теперь сменился код проверки на лояльность; он этого тоже не знает, но код выучил.

Глазница озера, прогулка меж ресниц, еще бары, открытые, но пустые, закрытые ювелиры, женщина с чау-чау, шахматист Ласкер, четвертый сын синагогального кантора, родился в Берлинхене, третий круг, но синагоги нет как нет, ни в виде руин, ни в виде склада или хотя бы дошкольного учреждения, все тот же алкоголик с пакетом обогнал их, стоило им замешкаться у пирса, видишь хороший ход — не делай его, якобы сказал Ласкер, найдешь лучше (за павильоном с игровыми автоматами неспортивная бегунья завязывала шнурки спортивной обуви).

Сказать, что глаза Лето слезятся — ничего не сказать. Слезы из них ливмя, отключая периферийное зрение, но перед собой он продолжает фиксировать простейшие, насущные вещи: дорогу, чужие машины, аистов, людей. «Может, я их убил. Иеремия, ёпшаламать. Сидят как вдовы... Не заморачиваться или предупредить? Либо я их, либо они меня!»

Вернувшись, они спустились на террасу, Рука надела черную кофточку с красными узорами, а Лето не переодевался, все та же официантка была очень мила, и не от того даже, что Лето оставил ей хорошие чаевые после обеда, а просто так — в этом фрагменте приозерной впадины все были милы; пока он смотрел винные бутылки, особо не проницая их сути, Рука заметила здоровенные бизешки в стеклянной горке: о, «Павлова»! да, «Павлова»! они потрясающие, шефиня сама испекла сегодня, возьмем обе, бери то вино, официантка положила одну белоснежную павлову на широкое квадратное блюдо серого цвета а другую павлову в картонный сундучок с серебряной бахромой он взял два бокала красного а потом еще вторая снежная павлова на свет из сундучка потом еще, я заберу этот сундучок с собой, смотри, какой красивый; стекла террасы отражали их внешние и внутренние миры; озеро спало и не спало одновременно, в нем дрожали огни противоположного берега, но сам берег спал. Безумно вкусные павловы, просто безумно, как же ты нашла их, спросил Лето, я просто подошла, и они там были. Он фотографировал их отражения в стекле — вместе с павловой, бокалами вина и свечой, которую принесла официантка, в крыше они отражались интереснее, чем в стенах, правда, одни только лица, остальное попадало на ребра перекрытия. Видишь хороший кадр — жми, Лето жал кнопку, но ничего не получалось, Рука отобрала у него телефон: вот так, видишь, вот, смотри, так. Вот.

Кукольное лицо бейбы баскетбольного роста на рецепции и тачки на парковке, каких не было вчера, каждая под сотню тысяч — утро давало стране угля. На федеральную дорогу они выбрались с ощущением, что уезжают, а что-то остается в ночных стеклах: вчерашние отражения казались слепками душ, в которые верят индейцы, и повезло, что они заключены в коробочку телефона, а если что и застряло в месте ночлега, то разве что бледные размытые тени, колебавшиеся при свете свечи.

— Откуда такие машины? — смутился Лето; он всегда спрашивал, даже если ответа не могло быть, поскольку Рука обязательно знала ответ.

Крутя руль, Рука и в самом деле порассуждала о разных пластах жизни, не всегда заметных для посетившего город стрейнджера: ты понял, сколько здесь ювелирных, а там, где мы ночевали в прошлый раз, не было ни одного, вообрази, что у них сейчас сходка — где брать алмазы, сидят внизу и решают (Лето кивал головой, думая о том, как алмазные короли наблюдают их выцветшие в солнечном свете отражения).

— В Берлине это никого не удивило бы, почему должно удивлять в Берлинчике?

Первая деревня на этой — новой для них — лесной дороге называлась Лубянка.

— Любянка? — спросил Лето.

— Нет, Лубянка. С твердой «эль».

— Ага — протянул Лето. — Ага...

Завеса между подсознанием и сознанием временно истончилась. Он удивлен тем, что ему удается реагировать на светофоры, затем осознает, что светофоры в обоих мирах синхронизированы. Зато рассинхронизованы сезоны — и вообще календарь. Он проезжает работающую «Боровку», но сегодня не «хандлёва неделя», не торговое воскресенье, она не должна работать, проезжает мимо закрытой «Боровки», потом все же разворачивается, едет назад, на парковке достаточно машин, он входит в «Боровку», ничего не покупает, так как ему ничего не требуется, выходит на улицу, возвращается, берет «Люблинскую вишневую», платит, едет вперед, среди цветущих лугов пасутся коровы, а кое-где еще не стаял снег, сугробы серо-грязноваты и напоминают пасущихся коров, нет, это не коровы, вернее, не сугробы, а если просто смотришь плазму, то тоже не так штырит, если при этом не думать, хотя штырит, конечно, смотря по тому, о чем ты готов подумать, городской житель при виде обугленной панельной девятиэтажки думает одно, сельский — другое, дикторша в плазме кончает при каждом произнесении слова «масакр», будто вся пролитая упомянутыми ею жертвами кровь прилила в пещеристое эфирное тело, теребящее ее под юбкой или под тем, что там на нее надето. «Когда я стану президентом Земли, — клянется Лето, — то первым делом велю разбомбить все заводы, производящие плазму».

"/>