— Давай Дорз!

— Ну, слушайте, я так давно знаком с их песнями, что уже не испытываю такого восторга.

— Как, ты не любишь Моррисона?!

— Нормально я к нему отношусь, но давайте я вам поставлю новый альбом Кэн…

— Блядь, Яковлев, еще скажи, что Пинк Флойд круче Дорз!

— Конечно, круче…

Кастрюля с пылающим самодельным грогом из прогретых коньяка, белого вина и прочих ингредиентов (рецепт утерян навсегда) наполняла по кругу стаканы. Спор разгорался нешуточный, хотя напиток вызывал ту степень внутренней теплоты, которая позволяет спору оставаться… спором, не больше и не меньше.

— Нет, это не Селигер! — выдохнул Яковлев, скидывая на землю здоровенный «станковый» рюкзак и осторожно прислоняя к дереву чехол с гитарой. Гитара, кажется, была какая-то беспородная, специально для путешествий, но обращался он с ней нежно и аккуратно, как с самым дорогим музыкальным инструментом на свете.

И правда, это был не Селигер. А берег Белого моря.

Хотя как — берег?

Длинная полоса грязи до горизонта, в которой ближе к нам кое-где просвечивал грязный песочек.

А здесь, наверху — обрыв с соснами. И какая-то маленькая охотничья избушка на краю. Конечно, не Селигер.

Странно понимать, что больше мы не увидимся. Не приеду я на Щукинскую. То есть приеду, конечно, но не к нему, не станем мы пить на кухне чай, не достанет Лёха из загашника бутылку коньяка, не спросит: будешь?

И я — как дурак все последние годы — не отвечу ему: ты ж знаешь, я за рулём...

Я знала его таким: четким, чутким, упрямым и упорным, короче — драйвовым солдатом рок-н-ролла, верным юношеским идеалам. Не давал себе спуску, не любил грузить своими проблемами, но готов был идти за друга до конца, не юлил, не увиливал, был яростен, нежен и задумчив, стремился к ясности, жил в любви, играючи музЫку.

Взял, и перешагнул. Идет такой по тропе в горах, похожих на Большой Кавказский хребет, по краям гор — молнии, эхо барабанов и хулиганский гитарный риф в соль мажоре.

… газель дергает, под ней суетится бессмертный глупый мужик, трос срывается, а железные крепления с чудовищной силой отскакивают прямо по рукам узбека, расхерачивая их в мясо. Кровища. Бессмертный мужик (которого спас разрыв троса) вылезает из-под газели, глаза его делаются безучастными. Он вдруг объявляет, что очень спешит, прыгает в авто и уезжает. (интересно, когда до него дошло, что газель чуть не снесла ему голову?). Вся эта коллизия длилась минуты полторы, а в оставшиеся секунд 60, без всякой паузы узбек №2, не обращая внимания на товарища (а из узбека № 1 убедительно хлещет кровища), снова вяжет веревку, прыгает в газель. Дерг! Тыр! Жжжр! Я в ужасе держусь за руль, и тачка, как младенец из мамки, вылетает из канавы на дорогу (а шины эффектно размазывают по асфальту кровь..).

Не знаю, насколько подробно возможно поведать историю первого эротического приключения, но каждая деталь его настолько вонзилась в память, что пренебречь ими в этом рассказе я вряд ли смогу. Как, впрочем, и всякий раз, когда рассматриваю швейную иглу.

В старину люди имели размах. Прадед мой, Павел Васильевич Филимонов, точно знал, какие слова он произнесет перед смертью: «раньше надо было думать!» Найденные в минуту вдохновения, слова хранились в записной книжке, ожидая своего часа. Пока час не пробил, Павел Васильевич служил в Одесском порту инженером. Кажется, ему приходилось руководить самым возвышенным железнодорожным объектом Одессы, который назывался Эстакада. С большой буквы. В Одессе любят большие буквы. По Эстакаде паровозы гоняли от Пересыпи до Карантина.

Интересно вышло, что прадед мой, словно античный бог, восседал на перекрестке четырех стихий: у границы земли и воды, где по воздуху, дыша огнем, бегают локомотивы.

Настаиваю – восседал. Глагол употреблен не для красоты. Время было такое: заседания да отсидки. Приличные люди относились к ситуации с пониманием. За теми, кому не сиделось, бегала злая милиция.

Блондинка – венец творения, свет жизни героя, его судьба. Блондинка: миф XX века, созданный Голливудом и Рейхсканцелярией. Работа над образом кипела параллельно по обе стороны океана. Вот только валькирии, прошедшие кастинг у доктора Геббельса, были все на одно лицо: Лили Марлен под фонарем в Вальгалле.

Голливудские звезды, они про жизнь. Они вроде зодиакального круга, где любая смертная женщина может найти свой небесный архетип, неважно, с перекисью или в натуре.

На студенческой фотографии сорок второго года Галина Орлова, моя бабушка, явно канает под Джин Харлоу. Мимикрирует — мимими. Кокетливая кошечка в кудряшках. Ангелок себе на уме. По сравнению с оригиналом, она была чересчур по-славянски курноса и брови не выщипывала в нитку, но все равно — похожа. Посмотришь — и в «Иллюзион» идти не надо.

Голоса. Их было много. «Голос Америки», «Свобода», «Би-Би-Си» — конечно, самые вражьи. Их позывные мы знали наизусть. Еще вещала «Немецкая волна» из Кельна, такая беззубая, что ее почти не глушили, зато ловилась она не только на коротких, но и на средних волнах — на дешевом супергетеродине с ферритовой антенной. В дебрях КВ иногда можно было встретить и редкого зверя с русским языком, вроде «Голоса Ватикана», который тихонько (передатчик верно слабенький) ныл о чем-то своем, духовном. Но это в пользу бедных. По-настоящему интересной – и новостями, и музыкой, и чтением вслух – была первая троица.

Если бы я писал роман, то обязательно назвал бы его «Мать нерожденного». С прологом в стиле рэп, который исполняют два русских еврея из южного Бронкса, переодетые афроамериканцами. Первый должен быть похож на Данте Алигьери (a la guerre come a la guerre), второй, разумеется, на Максима Горького…