зимняя уборка

мертвый есть тело, в которое бог
заходит подремать. его окружает
морозная ночь декабря, одевает
поезд, стоящий в поле, женщины
с фонариками на лбу – юркие
квадраты из латуни и стекла, трясущиеся,
словно у них внутри лежат семена
или стрекозы. сквозь мрак
разом проявляются – молитва и вой, диаконы
из семинарии несут респиратор
и библию. и тарелку, и ложку,
и губку. им все еще невдомек – мертвый есть тело,
которое уже чисто. за богом убирает
земля, ее тема

лилия

куда-то делись мужчины из арок,
со стройплощадок, блеск руки
в ночном автобусе, тянущие
чемоданы на колесиках гости.
колкий ветер. туннелем под серыми блоками
вновь влачится обвитая цепью голова,
в ней пепел, муар. жили во времена,
созданные ни для чего – роились над нами
ангары пустоты. а любовь
с лилией параолимпиады в тылу,
любовь и ее зверье, бешено и покорно – не существовали,
так что лишь немногие видели их,
прочих нечем утешить

разговор продолжается

появляешься там, где была
в моих глазах – повсюду.
отступившая от меня вчера,
сегодня близка по-прежнему

словно уснула в токе крови моей,
чтоб не знал ночей без тебя

*

пятнадцать лет я не засыпал,
чтоб не знать ночей без тебя

пятнадцать лет я не засыпал,
лишь бы на миг ты уснула


*

словно бы не коротал я своих ночей,
подступавших к водке, текущей меж
времен, прошедшего и ненастоящего,
запутывая и отодвигая всё

кроме памяти


*

читай мне:
боль – сервисная книжка. читай:
тело – проводник по тени


*

не дождалась своего дня рождения,
маячащей в блике стробоскопа зимы, когда мчащиеся
поезда превращались бы в голубой пламень
в кустах над гнутой рекой


*

не ожидай меня,
мы одни – приглушенный зов
с того берега, но снег ли это,
или твое тело посмертно вернулось,
не встав на якорь, не знаю

снег всегда датирован


*

а то летел бы на зимнее поле,
на акустические экраны автобанов, и ты бежала бы рядом,
заиндевевшая в колоколах и лентах –
искра – сестра звезды


*

ты была моей кратко и просто. колли,
поднимающий облако кирпичной пыли,
ангел, несущий ягодку клюквы:

вот сколько тебя,
а ведь еще целый месяц


*

все это когда-то уже случилось.
всему этому суждено случаться вечно


*

бляди везли меня на вилах погрузчика
сквозь лужи машинного масла на опустевших фабриках,
сквозь электроалтари над продовольственной лавкой,
наготой воскресного захолустья,

где побежали в парк девочка и собака,
зимним вечером, давно

жить
я приехал


*

шепчу

шепот напоминает ужа
только вертикален


*

именно шепот о времени,
когда были платформы в алом блеске заката,
дети в фарфоровых сорочках, сдвигающие фонари,
стаями; когда звучал окрик

– мороз! –

и ласковая усмешка по поводу мороза
юной женщины, ее прищуривание:
время, когда любовь превзошла все
на свете

теперь нет света


*

той,
которая тогда усмехалась,
уже тоже нету


*

читай мне еще:
суккуб – это одноклассница, повтори:
прошлое – дни, которые еще длятся.
осмотрись


*

иногда так хочется получить тебя еще раз:
тот же состав
тех же самых генов

словно не было.
не прошли годы


*

иногда еще так хочется попробовать
той пищи, пыльцы,
спадающей на открытые плечи,

но не осталось даже тени яств,
даже пыли


*

много нового – ионные лампадки,
свежий пропан-бутан для кремации,
светомузыка на надгробьях

столько наработано
по ведомству сна, пламени,
хотя паразиты
остаются формой огня


*

ты же будешь стариться в мегаполисах,
музеях и читальнях, над которыми взойдет
заря новой печати и монтажа (столь тонкие вещи
много наработали, соревнуясь)

такого не будет


*

будет: другие жены
развозят саночки. другие жены шепчут:
тихо, лес


*

(а то и пройду мимо твоего дома, а то и
пойду в парк вдоль реки, набрав себе
хлеба для уток, застывающих
на воде каплями воска)


*

итак: все время кажется,
что снова встретимся,
что еще свижусь – вечером
возле часовенки храни нас господь, хранимой
ветвями в опоке


*

мои руки, покрупневшие,
наверно не отвечали бы твоему
лицу

наверно отвыкли,
однако не масштаб шкал
и не привычка, но длительность тишины
удостоверяет разлуку


*

итак:
прерванное было всего-навсего жизнью.
разговор продолжается

сон о голове под жидким небом

пацаны из малогабаритного автобуса,
они бегут с мачете, чтобы проредить город,
а девушка выходит из подземного зала,
доверив отцу арфу из папиллярных линий. две тени
оставляющие трансвеститы: свою
и своего предыдущего воплощения,
тот, кто дышит в машине скорой, мягко
и медленно – будто бы брел в хлебах,
постукивая в окна. ночь,
в которой глаза видели далеко
и глядели бы дольше – если бы не концерты,
под патронажем животных, старцы,
согнанные в тренировочные казармы –
если бы они огляделись в этой самой реке
пламени или чутья, в этой самой
голове незрячей, но крепкой

исповедующий отворачивается

лето сдурело от зноя – начинает, как бы
шепча литанию. кирие, кирие элейсон. – дни шли
широки и раздуты, как бы изнутри
их разносило светом. ты стряхивала
с плеч сухие травинки и стебельки,
одевалась, а я собирал их, на ощупь они напоминали
папиросы. вечером, встав на колени, клал их по
очереди на язык как облатки. были
горьковаты на вкус. ночи забегали
украдкой, на мгновение, а садом
текли реки из дымящегося стекла
и пес облитый бензином светил нам ко сну.
мы не заснули ни разу.

так помню

смерть и птицы

обугленные зимородки в тени, на крыше,
ивовые ветви нависли над ними.
в перьях кустистый дым, пронзает насквозь
управляющие крылами мышцы

и голову – подсвеченный боулинг
на сидящих на мели галеонах.
умершая ползет в дым,

уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака
каждое из прежних имен наших
с ней, в любом из мест тишь

до краев. я бежала
там – указывает – нить железобетонной пряжи,
увязывает – репьи в трубах
калофильтрации –

моим был мир

пригоршня соли

городок лежащий среди холмов,
твои вечера и зимы: впереди у нас – вечность.
твое кладбище. там мы вертели дырки в земле
и сыпали соль, чтоб умершие
могли приготовить пищу
и растопить лед

(на льду мертвые, говорят, оскальзываются,
кухня же мертвых пуста без соли)

(я не уверена,
что когда-либо понимала, что это значит.
это увлекает. чего-то не было, а после есть)

живу той зимой,
для меня те дни еще длятся. шампанское
и серебряные дети в мороз, когда они
звали, сбитые на бегу: где обозный, где капо,
где твое королевство,
каменюка?

(люблю выдумывать новое.
казалось бы, все-то мы уже знаем, но это вовсе не так.
общалась тут с собачьей тренершей)

каменюка, ты – в каменьях,
мой стылый шепот, когда говорю – там,
в известняке, на медных подушках,
в парках, где лампы гудят как кислотные прииски,
в палисаде при том-то доме,
над теми-то озерами – спи,

спи

(сейчас я располагаю одними лишь словами.
это меня весьма занимает)

да будет хватать тебе соли

прощание с и.

расстаемся быстро и тихо,
незачем прикармливать память.
отдает зубную пасту, кр?жки,
банку мыла. делится. забирай.
ночь придет. бери же.
ночь нашего первого бдения,
когда был я обнят, когда я был бит блеском
торчавших где-то вдали балконов и сосен,
когда являлся чьим-то,
кто молвит правду сквозь снег
и сквозь пламень

нынче зола это я, мое

рождество на берегах звериной реки

*

дело было в местечке, по зиме,
когда расхаживали с вертепом по сытым
домам. снег лежал и вздыхал.
был четким.
глядел

и небо походило на свору перерубленных псов,
а может и чертей, когда проносили фонарь,
серебряные иглы в глазах – мерцанием
советских ракет обнадежены,
строги

здорово, колядчики
тогдашней лютой зимы, обходя дозором
местечко, отапливаюсь вашим блеском

первым шел ян – огонь,
и кшиштоф – бог-искупитель в защитном костюме,
затем ты, мне не вспомнить твоего имени,
еще марк – последний король польский

да кто ж знал об этом? кто ж
знал? откуда взялась та влюбленность в белизну,
вечная, кто решил, что восток это мертвые,
поющие ночами ламенто, непрестанный марш
окаянных, эта беда

вздыхай, снег.
вздыхай. глядите,
колядчики

наши дергающиеся тела
в перьях и рукавицах, укрывающих то,
чему должно стать – текущие под нами
реки или женщины: юность –
странствие в мякоти летучей рыбы

однако не застолбили,
не выгрызли нор:
ни ген,
ни пророк

не возвращайся, время – больше не нужно.
кровь – доспех мой, наденься на меня изнутри.
вздыхай, снег, вздыхай.
слепой народился


*

синева в жестяных фонарях
и пятеро мужчин с мешками меловой штукатурки на санках,
и пятеро окрутней в капюшонах
тогда от меня бежали

пели миру в вигилийную ночь
с трубкой для осеменения гомосексуалы,
с бешеной маткой телевизионные лесбы
превратную свою песнь

я шел вглубь мороза
и видел корову,

бог висел над ней, облепленный мухами,
и был как спящий в окаменелой крови хирург,

на электрическом стуле, с рукой
на яйцах, обоссанной

пронзал его месяц
морщинистый и емкий,
словно его оттрепали ротвейлер, песий царь
и жид – достойный столп человечности. свечи

горевшие в пенисах из стекла, дети,
да, чада европы в латексных коронах,
негр, несущий часы эволюции –

исчезали разом,
сладко и ядовито

о мир, от меня бежали
карлы, воя по вниманию снега
к своим резко оборванным жилам,
любовь, и она знавала великие моменты,

и нарожденный – хотел быть рядом
и был рядом яростно, когда ночью
он облик твой изменял – к животным
адаптированный, безокий


*

эта ночь размаха и слепоты,
и волоченья за руку вдоль бережистой речки,
где то, что было нами,
могло бы быть тенью

тягала бы эта тень пилу или нож,
была бы засалена по посещению мышцы

ночь, которая всегда здесь.
для пустоты. для шика.
для возобладания ничем.
для ветра

и хирург дает ей цветок из медицинской книжки,
и мусорщик поит ее супом из канала теплоцентрали,
чтобы стала рингом,
вызовом – ты!

заговорить,
но не позабыть:

тело
ожидающее разве что нежности и удара,
боль, не обретшая в нем отдельного имени,

также женщины,
все женщины, которые меня будили,
были кратки, шелестом крови в огне,
из сральника выводя колесницу,
а после подбирая коней на бойне

(и женщины проносились над городом-телом,
разбрасываясь хабаром из воровских малин,
головами в пакетах-маечках)

заодно мертвых, которые в цифре 8
наблюдают не пару кругов, но бесконечность, поток
гемоглобина в заржавленных скафандрах
(жаль, что им не суждено проснуться)

и снег – море в беге по линии, уводящей в зенит,
снег – золото партии

и те, что были богом,
были бы парой стариков, прощающихся,
увязая в своих дыханиях,
елозя по стеллажам из искривленных костей,
а третий меж них был бы эхом:

– ты видел взрыв? ну, говори.
– эх! отче. я был внутри

хранитель

нет больше серебряных шин,
пробегающих заснеженным видеорядом
в клипе агнеты и фриды. нарезающая бороздки тьма
и чистота – нет двух сестер в схватках,
в фиксации. расслаиваются перья
в мелиоративных каналах,
ветер бьет висельника,
сдирая с него кожу.
что, выспался? – шепчет.
жестоко работаете, бобыли,
для мглы, для пустыни

камнетес

как если бы лето никогда не кончалось,
как если бы телом навечно стал холст,
порошица с плеч от вошли и вышли. радиоточка
передавала: сердце коллонтая,
склеп – шепотом – хвалим тебя,
иисусе христе!

но это было давно, не вспомню сейчас,
нес ли крест, отливал ли пули
там, где есть место жизни, поездам, птицам,
становящимся ожерельями искр над городом.
смерти нет места

пофиг, да славится, пофиг

и сумерки объяли меня,
разлегшиеся на траве рыбы в сварочных масках,
сумерки надежных занятий: каланчист, ревдик,
капо

и эхо было хрупким,
шепелявящим
подобно выдоху газа в позолоченном сейфе:
чао!

кончено. да славится.
пофиг

и пара женщин, приземленной
и механической крови, везли меня
в такси-холодильнике сквозь не мою ночь,
и проблески, и квадратные лучи –

вырванные вдруг из густеющей тьмы,
в которой камнетес наклоняется к молнии
и ждет – как он уверял:

там жду тебя я
и в скорбь претворяю ярость

приверженцы

не то китаец-астронавт,
мчащийся сквозь мишурные ночи галактики,
(ночи нынче выплавляются в китае).
не то заря над гипермаркетами,
кассирши в колпаках санта-клаусов
считают шары, в которых снег опыляет спины дельфинов,
а потом видят: зверство,
зона из стекла. не то это угаснет.
пройдет. пускай же меня
отпустит: этот гнев
набухший в одиночестве рук на терминале, обруч
аргонового сияния над головами толпы – ангел,
агент веры и педерастии, ислам рождества христова,
ислам – бестия с гор

владелец

смерть снилась мужчине,
села против него и ссала. пух и перья
вставали из урины и собирались в птиц,
и лето, как прежде лицом к лицу
как головы личинок, белые изнутри. тебе
принадлежит мир – шептала. и
тут этот спящий мужчина заплакал,
как будто вспомнил что-то – чей-то рот, руку
и то, что после: вакуум –
панцирь пустоты, когда сон
отлетает, проходят дни

голубицы

голова, снятая с шеи кентавра,
парк, где четыре женщины в брезжащем свете
пили борыго из рваных рефрижераторов
и жидкость для омывателей.
именно там мы встретились
и разлучились. ради той клятвы мрачной
на зимующем поле, для рук запускавших
кровообороты разгоряченного газа –
случилась та ночь – и бляди, мои
бляди в нежности и в насмешках
как голубицы в снегах над монастырем,
они пели ламенто

глория

так сыплет вдруг снег
и возникают в белой метели. мир
вновь несет им коробки китайских
цитрусов, зазывая – бензин, бар

и бог над ними в стеклянном хейнкеле,
воздев булаву гёринга. глория.
глория. мой дражайший

возникающий в белой метели – импульс
брался из зажмуривания глаз,
из взмахивания рукой, будто
меня искали –

та рука, что подняла меня с земли,
глаза, что поросли травой, но осыпающийся снег
подсказывал им: это там

месса лядзинского

гончая окидывает золотым глазом
стаканы, лежащие в нужнике гири,
хрустальную люстру.
луна светилась над нами –

налитая вишня,
и выблеванный ксанакс на клеенке
или же серые пуговки с плащаницы

мы вместе были на мессе лядзинского,
по-над шеренгами потухших окон,
над заиндевелыми часами
кооперативного банка

как бог,
зажигающий свечи в глухонемом,
как негр в танке посреди павшей бастилии –
так было там

вместо внутренностей: пчелы –
правильное мясо, венчание кислотой – ночь прет
хоспотом робела – пел по радио охман

там мы лежали, плакали
и согревались лучащимся враскудляк лядзинским,
в его летучем бассейне
жалеешь теперь?
жалею

отдыхайте, стаканы, спите
в нужнике, гири, нет уже лядзинского,
уже нету

гончая, отвернись,
негр, вылезай из танка,
потуши, боже, в глухонемом свои свечи

лядзинский, лядзинский,
видится мне ночью, во сне,
будто бы в капле

будто бы вскачь по реке из замерзших бритв

робеющий и смертельный:
сын солнца в бутылке

стыд и вишня

гадко блестят швы
после расставания,
словно бы линька какого-то ужа в стробоскопе

или мольба о сне.
о передышке, нисходящая с той высоты,
с дымами. это там он обустроил угол,
туда сносит памятки:

год у алтаря.
год у параши.
ее запах: стыд и вишня – дышать,
сука

птица едва ли

но и у тех, кто в задумчивости
спроектировал щелк секатора,
устроил на фундаменте высокое пламя,
ах – шепталось. но и у тех,
кто впал в вакуум – пустоту с ружьем,
подумал о пляжах, укрытых торнадо,
о навигации, словно знал, куда ему плыть,
куда идти. мои садоводы
вечно держатся праха. мое
всё. словно случилось уже
давно, не здесь. и не над
нами разворачивалась любовь.
любовь – птица едва ли

все мы тоскуем здесь, лео

следы рук оттиснуты в песке, ворох поблекших букв
и фотографий. глаза, в которых плещется
отблеск озера, женщины скользят вниз к воде
и исчезают нежно, словно световые сады
на закате. известно лишь то,
что остается по уходящих сезонах, эра
немого кино – депеши и телеграммы, от которых определенно
зависела чья-то хрупкая жизнь. лео,
утомленная солнцем быль об отхожем месте (все
мы тоскуем здесь, лео). вечерами
отворачиваемся в ту сторону,
ветер пересыпает горячий песок – вялое
и легкоплавкое величие тела. тень
есть в каждом из нас.

ожидает нас тень

семь лет

этими семью годами пахнет туман,
кристаллы – крылья утомленных богов. согласно
неким легендам мы никогда не жили,
не было никогда жженья, твоих
и моих теней, когда, жарко сплетясь, они гасли
в сумерках. женщины шли
и превращались в птиц, безбольно
утекало время, выгорали краски,
хотя я столько раз говорил, – там.
теперь копаться в отбросах. мрак
теперь. малые, озябшие дети,
вылавливают из воды наши
шмотки, притаскивают те памятки,
ведь смерть это остров. плыли к ней что ни год,
на что ни ночь легчающем судне

---

Закрыв книгу Хонета (род. 1974, Краков) — «алису» (1996), «прямиком в ад, сыне» (1998) или «играй» (2008), — понимаешь, какие мы все друг другу чужие. Даже если свои. Самый близкий, родной человек может внезапно взять и уйти — насовсем. Ото всех — с Земли под землю. На этом факте изначальной несродности строит Хонет свою поэзию. Чтобы не строить на рассыпающемся песке веры в вечную или хотя бы продолжительную любовь и дружбу, в счастье или завтрашний день, он ставит дом на льдине; наподобие иглу.

Анастасия Векшина, первый переводчик Хонета на русский язык, писала в 2012 году: «Поэзия Романа Хонета состоит из песка, теней, животных, птиц, больных и мертвых тел. Это поэзия анатомическая, ‘копающаяся в прахе’, — попытка примирить полет и разложение». Тогда это было так; сегодня это почти так. Сказанное относилось прежде всего к томикам конца прошлого — начала нового века, то есть, к периоду поисков и конструирования «загробных, подземных, пограничных миров, ненароком пересекающихся с нашим миром где-нибудь в зеркале лифта или пруда». В двух последующих сборниках Хонет нашел способ: попросту не замечать разницы между полетом и разложением. «Апофеоз частиц» как апофеоз жизни. Точно так же предлагающая регулярные трипы в Зазеркалье поэзия — в целом — избавляет нас от вопроса «реальна ли жизнь», тем самым примиряя с нашей, кажущейся нам реальной жизнью. А еще порой кажется, что Хонет случился, чтобы поэзия польская могла, наконец, смелее выходить из тени Милоша и Шимборской. «Я — младенец, не способный отличить краюхи от зернышка тмина», — Чеслав Милош в «Песнях Адриана Зелинского» (1943–44) намекал на то, что взрослый-то как раз способен; более того, вынужден различать, выделять, избирать. Вовремя тормозить. На маршруте в запределье поезд Милоша обычно не пересекал границ тени, но следовал вдоль них, предпочитая обзорные экскурсии: «Посмотрите налево, не смотрите направо!» Таким образом впоследствии формировалась удобная и красивая поэтика взвешивания и раскладывания по полочкам в рамках разумного сопоставления. В ней хорошо чувствовали себя не только старшие Адам Загаевский или Анджей Сосновский, но и младшие Яцек Денель или Иоанна Лех, активно утверждающие себя «вне Милоша»: «тень/ есть в каждом из нас...»

Один из самых значительных поэтов сегодняшней Польши. Премия им. Виславы Шимборской (2015). Книги: «пятое королевство» (2010), «моим был мир был мир» (2015), «тихие псы» (2017). В издательстве Ивана Лимбаха планируется выход книги «псы памяти» (150 стихотворений): «шепот напоминает ужа/ только вертикален...»