Зацепило?
Поделись!

Без сантиментов

Детство и отрочество Антоши Чехова

опубликовано 30/03/2007 в 16:37
Семья Чеховых. Антон - второй слева. Фотография С. С. Исаковича, Таганрог, 1874 г.


Южнорусский город Таганрог стоит на самой границе степи, у берега Азовского моря. Зимой тут дуют пронзительные северные и восточные ветра, пробирающие до костей. Летом те же степные ветра гонят пыль, которая срывает шляпы, забирается в каждую щель, забивает поры, сушит дыхание. И все-таки море и степь - две хрестоматийно свободные стихии, они позволяют разыграться воображению, мечтательно глядеть вдаль, мечтая о будущем...

Таганрог - чистая провинция, тем более такой она была в девятнадцатом веке. Народец жил здесь самый разный - малороссы, казаки, выходцы из великорусских губерний, греки, армяне, татары, евреи. Промышляли в основном торговлей, благо море под боком, ловили рыбу, гнали из степи скот. Существовали в городе и свои легенды, историческая память. Крепость на мысу Таган-Рог была основана еще при Петре Великом, потом разрушена и восстановлена при Екатерине. Но главное, тут то ли помер, то ли отсюда ушел странствовать в Сибирь, на Восток один из самых загадочных русских императоров, Александр Первый. В городе не просто чтили его память, полтора столетия назад он здесь был главный герой, единственная надежда на выход из бесконечной провинциальности, благо других очевидных связей с большой историей пока не возникло. Яркие персонажи, которые появлялись в Таганроге, быстро уезжали, и недолго хранили город в лирической памяти. Таганрог не лишен очарования, но понять его способны только люди совсем уж пресыщенные, повидавшие «Рим, Париж и Лондон» и вернувшиеся домой после долгих странствий. Тому, кто здесь родился, особенно в позапрошлом веке, когда еще не существовало нынешней сжатости пространства, простоты перемещения, телевидения и интернета, хотелось при первой же возможности унести ноги с «малой родины», расплеваться с ней безо всяких сентиментальных воспоминаний. Само это ощущение - «прочь, прочь, в Москву, в Москву», - на всю жизнь сохранил один из самых противоречивых классиков русской литературы Антон Павлович Чехов; оно потом с теми или иными вариациями будет проявляться в его текстах, - вместе с тоской по родному городу, пристрастием к нему издалека, даже заявлениями типа «делайте с моим именем что хотите, лишь бы это пошло на пользу таганрожцам».

Чехову выпало появиться на свет в Таганроге в 1860 году, на очередном переломе русской истории. Старая китайская пословица говорит: «Горе тому, кто живет в интересное время!». Антону Павловичу досталась интересная эпоха, но самому ему она казалась меланхолически скучной, почти беспросветной. Почему так случилось? - теперь, наверное, никто не сможет точно ответить. Да подобных ответов, скорее всего, и не существует. Знали б мы их, вероятно, сумели б понять все противоречия русского ХХ века.

И все-таки, вглядываясь в детство Чехова, можно уловить если не решение, то, по крайней мере, цельный образ этой русской загадки: «Отчего, когда у нас есть насыщенная и нетрагедийная жизнь, мы думаем, что она гроша не стоит, а когда ее лишаемся, десятилетиями скорбим и пережевываем воспоминания, как все это было?»...

Предки, которые устарели.

Антон Чехов вел свою родословную от крепостных крестьян южной и центральной России. Прадед и дед писателя по матери Герасим Никитич и Яков Герасимович Морозовы, оба - из крепостных села Фофанова (нынче Ивановская область). Но крестьянским трудом они давно уж не занимались, - торговали вразнос, бродили со своим товаром по городам и селам. Такие люди назывались на Руси офенями или коробейниками и составляли особый разряд торгового народца. У них существовал даже собственный говор (частично сохраненный Далем и Гиляровским), непонятный для окружающих.

По сравнению с большей частью забитого крестьянского населения, офени считались людьми свободными, смелыми, много повидавшими и испытавшими. Это о них поется в знаменитой песне на стихи Некрасова: «Эх, полным-полна моя коробушка, есть и ситец, и парча, пожалей душа моя зазнобушка молодецкого плеча»...

Дед Антон Павловича уже в юности был выкуплен своим батюшкой на волю, и в зрелые годы занимался тем, что теперь принято гордо именовать «бизнесом». По этим самым торговым делам в конце концов он перебрался на юг, где тогда было больше простору и дышалось свободнее, но, увы, почти сразу помер.

Матушке Чехова Евгении Яковлевне к этому времени едва исполнилось 12 лет. Девочку отдали в «институт благородных девиц мадам Куриловой», где она обучилась манерам, хорошему тону и танцам.

Такое девическое воспитание дало плоды. Через всю жизнь Женечка пронесла убеждение, что сыновьям и дочерям надо обеспечить хорошее образование и взрастить у них способность сострадать другим людям. Она говорила: "Мои дети любят меня каждый по-своему. И я стараюсь любить каждого из них так, как это нужно именно ему".

Ласковая и отзывчивая, Евгения Яковлевна ценила и старалась понять не только собственных детей, но и всех их друзей и знакомых. Трудно сказать, насколько обоюдным было их взаимопонимание, но она почти не расставалась с Антон Павловичем, вела его хозяйство и в Москве, и в Мелихове, и в Ялте. Ей суждено было намного пережить своего знаменитого сына, она умерла в Ялте в 1919 году, за несколько месяцев до окончательного прихода большевиков.

Если о Евгении Яковлевне можно сказать - сама мягкость, то батюшка Чехова Павел Егорович - человек совсем другого характера и мироощущения. Такие как он составляют особенный тип русских, - крутых, своенравных и на редкость густых по насыщенности их жизни.

Родился он в селе Ольховатке крепостным крестьянином. Отец его, Егор Михайлович, человек сильного ума и еще большей воли, сумел дослужиться до приказчика на сахарном заводе, и, когда Павлуше исполнилось 16 лет, выкупил всю семью на волю. Павел Егорович получил редкое для крестьянского сына образование - закончил сельскую школу, выучился у дьячка пению, а у регента церковного хора - нотной грамоте и игре на скрипке. Увлечение церковной музыкой осталось у него на всю жизнь.

В семнадцать лет Павел Егорович гонял из Ольховатки гурты чертковских быков в Москву для продажи, и жизненного опыта, которого он хлебнул за время этих путешествий, хватило бы на несколько других, более спокойных судеб. Когда ему исполнилось девятнадцать, он был определен отцом к таганрогскому купцу П.Е.Кобылину, где занимался «торговлей по конторской части». Однако через некоторое время открыл собственное дело, и шестнадцать лет, с 1858-го по 1876 год, числился в Таганроге купцом второй гильдии, вел бакалейную торговлю.

В 1876 году Павел Егорович, как он сам говаривал, «надорвался» на строительстве нового дома, взял неудачный кредит и чуть не угодил в долговую яму. Он вынужден был бежать в Москву, где некоторое время почти бедствовал, а потом еще тринадцать лет работал управляющим у купца И.Е.Гаврилова. С 1892 года и до самой своей смерти в 1898 году он, как и Евгения Яковлевна, жил в Мелихове у Антона, присматривал за хозяйством, ухаживал за садом, вел очень любопытный дневник, а также делал для своего сына-писателя выписки из столичных и провинциальных газет. Благо выписывали их в ту пору щедро, по несколько десятков названий...

Однако с сыновьями Павлу Егоровичу разве что только в последние годы довелось пожить мирно. Война отцов и детей - не редкость в любые времена. Тем более распространенным делом была она в России, особенно после романа Тургенева, только подлившего масла в огонь.

В отношениях Павла Егоровича с детьми никогда не было идиллии. Их разделяло слишком многое. Павел Егорович - человек истово верующий, любитель монастырского богослужения, «почти старообрядец», - как он подшучивал над собой в минуты хорошего расположения духа, - нечасто мог найти общий язык с молодыми людьми, скептиками и едва ли не атеистами, почти поголовно верящими в «науку» и «просвещение». Я отлично понимаю, что такое «прогресс», - острил в свою очередь, споря с родителем, Антон Павлович Чехов. - Было время, когда меня секли, а потом сечь перестали. И это прогресс.

Дом.

Антоша Чехов родился в небольшом одноэтажном домике на Полицейской улице (улица Чехова в постсоветском Таганроге). Еще в начале ХХ века во дворе там расцветал вишневый сад, который потом перекочует, благодаря причудливой игре авторского воображения, в увядающее дворянское имение и станет чуть ли не символом уходящей России.

Раннее детство в большой семье - всегда праздник. Первые годы, вероятно, вообще лучшие детские годы у Антона Павловича. Когда он учился, уже жаловался, что детства у него отняли. Но младенчества никто отнять не мог и не хотел. И, хотя отец был строг, грозил, что на улице гулять нельзя, сапоги истопчите, а с дворовыми детишками общаться тоже нельзя, мало ли чему они научить могут, Антоша со старшими братьями Сашей и Колей и младшим Ванечкой (самые младшие, Маша и Миша еще не родились или баюкались в колыбели) всегда находили, чем заняться. У братьев Чеховых существовала своя голубятня, они играли в бабки и в мяч, а дома шумно возились, рискуя попасть под отцовские розги. Но мальчишки - всегда мальчишки, и до тех пор, пока они не обучатся грамоте, не начнут читать слезливые книжицы, жалеть им себя не с руки.

Лавка.

В 1869 году постройка вокзала и железной дороги заставили Павла Егорыча перебраться в большой двухэтажный дом Моисеева на углу Монастырской улицы и Ярмарочного переулка. Все семейство занимало второй этаж, а на первом помещалась большая столовая и лавка. На черной вывеске золотыми буквами было выведено: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». И чуть ниже другая надпись: «Распивочно и на вынос».

Эта лавка - особенный мир. Чем здесь только ни торговали: чаем, помадой, перочинными ножами, касторовым маслом, фитилями для ламп и самими лампами, лекарственными травами и снадобьями, дорогим прованским маслом и духами "Эсс-Букет", маслинами, мраморной бумагой для оклейки книг, керосином, макаронами, слабительным, конфетками, мармеладками, ваксой, селедками, табаком, сигарами, - и многим другим, вперемешку. Время от времени мальчишки-приказчики Гаврюшка или Андрюшка бегали вниз, в винный погреб, когда гостям или завсегдатаям хотелось выпить стаканчик вина или рюмку водки. Часто лавка превращалась в своего рода клуб, здесь собирались выпить и закусить торговцы, хлебные маклеры, матросы, железнодорожные служащие и даже афонские монахи. Городские новости чередовались с рассказами о дальних странах, благочестивые повести с солеными анекдотцами. Если Чехов-младший был в лавке, ему говорили: «Антоша, заткни уши, тебе это слушать не годится». Но какой же мальчишка станет затыкать уши, когда рассказывают скабрезную историю?...

Продавались в отцовской лавке и штучки совершенно уникальные, которые запомнились братьям Чеховым на всю жизнь. Например, «семибратняя кровь» или «гнездо». Семибратнюю кровь - трубчатый камень темно-малинового цвета, совершенно нерастворимый в воде, обыватели города Таганрога и окрестностей толкли в порошок и пили по столовой ложке три раза в день. Пресловутое «гнездо» же, в состав которого входили экзотические компоненты - нефть, живое серебро, азотная кислота, семибратняя кровь, стрихнин и сулема, рекомендовалось употреблять по четверти, один раз и навсегда.

Антоша порой спрашивал отца:

- Пап, а отчего семибратняя кровь?

- От лихорадки.

- А гнездо отчего?

- Вырастешь - узнаешь.

Вот в папашиной-то лавке Антон Чехов, в ту пору гимназист младших классов, вынужден был проводить по несколько часов в день, следить за торговлей, разыгрывать из себя хозяина. Занятие это он ненавидел. Еще бы, зимой в лавке холодно, летом - нестерпимо жарко. Нужно было постоянно что-то записывать в большую и толстую конторскую книгу. Да и хотелось быстрее сделать уроки, пойти на улицу играть с ребятишками, а тут сиди себе, соединяй дебет с кредитом.

Но и в лавке существовали свои удовольствия. То Андрюшка с Гаврюшкой расскажут что новое про голубей, то кто-нибудь из посетителей загнет увлекательную историю. Одна беда, если бы в гимназии товарищи узнали, что он так проводит время, торгует, дескать, мерзнет, стоит за прилавком, засмеяли бы, живого места не оставили. Россия - не Америка. У нас в хороших школах и университетах учились в основном белоручки, детки чиновников, новоришей или дворян, не привычные к труду и тем более ко всему тому, что потом получило имя бизнеса. Хозяйственная ревность, мелочная забота о деньгах - считались низким, недостойным «образованного» человека. В сознании Антона Павловича так и отложилось: с одной стороны культура, наука, прогресс, так называемые порядочные люди, университеты и издательства; а с другой - мир его детства, провинциальные торговцы, купцы, промышленники, мелкие мошенники, грязные монахи с Афона и маклеры. И между ними - никакой связи. Они навсегда разделились, объявили друг другу войну, Вишневый сад и Ермолай Алексеевич Лопахин. Чисто российская форма шизофрении.

Хор.

У Павла Егоровича Чехова существовала в жизни одна большая страсть - церковная музыка. И когда обстоятельства позволили, он собрал церковный хор из кузнецов города Таганрога. Сам по себе этот хор, как духовное и культурное явление, был чем-то совершенно замечательным. Можно представить себе, как дюжие мужики, в большинстве своем совершенно неграмотные, после тяжелого дня, - кузнечным молотом махать - это вам не пописывать бумаги - собирались на спевки и с почтением слушали своего регента. Павел Егорович иногда забывался и говорил им:

- Это поется в ре-миноре.

А они ему в ответ:

- Павел, мы ж нот-то не знаем. Ты нам лучше это, на скрипочке наиграй.

И он наигрывал им на скрипочке.

Хор Павла Егоровича бесплатно пел по престольным праздникам, сперва в храме знаменитого Греческого монастыря, принадлежащего Иерусалимскому патриархату, том самом, где несколько недель простоял пустой гроб, якобы с телом Александра Первого, а потом - в домовой церкви дворца, где Александр Первый жил.

Все хорошо, да только силачи-кузнецы пели басом. Разбойника - всегда пожалуйста, а вот ангельских голосов у них не выходило. И Павел Егорович привлек к занятиям хора старших своих сыновей. У ребят же, увы, не оказалось, ни таланта отцовского, ни пристрастия. И богоугодное дело обернулось сущим адом. Мальчики, прямо скажем, жалели себя из последних сил. Вот что рассказывал старший из них, Саша Чехов:

«Тяжеленько приходилось бедному Антоше, только еще слагавшемуся мальчику, с не развившейся еще грудью, с плоховатым слухом и с жиденьким голоском... Немало было пролито им слез на спевках, и много детского здорового сна отняли у него эти ночные, поздние спевки. Павел Егорович во всем, что касалось церковных служб, был аккуратен, строг и требователен. Если приходилось в большой праздник петь утреню, он будил детей в два и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь. Находились сердобольные люди, которые убеждали его, что лишать детей необходимого сна - вредно, а заставлять их не по силам напрягать детские груди и голоса - прямо-таки грешно. Но Павел Егорович был совсем иного мнения и искренне и с убеждением отвечал: - Почему же бегать по двору и кричать во всю глотку - не вредно, а пропеть в церкви обедню - вредно? На Афоне мальчики-канонархи по целым ночам читают и поют - и ничего им от этого не делается. От церковного пения детские груди только укрепляются. Я сам с молодых лет пою и, слава Богу, здоров. Для Бога потрудиться никогда не вредно...»

Особенно унизительным казалось мальчишкам пение в домовой церкви дворца, где собиралась по праздникам таганрогская аристократия. Они были уже почти подростки, в храме стояли с родителями их гимназические товарищи, а им самим не только не нравилось петь в церковном хоре, но еще они были уверены, что хор этот поет плохо, очень плохо, а сами они хуже всех.

Послушаем снова Александра Чехова, только постараемся не разрыдаться:

«Неуверенность в своих силах, свойственные детскому возрасту робость и боязнь взять фальшивую ноту и осрамиться - все это переживалось, действовало угнетающим образом. Само собою понятно, что при наличности таких ощущений голоса доморощенного трио дрожали, пение путалось и торжественное "Да исправится" не менее торжественно проваливалось. К тому же заключительный куплет приходилось исполнять обязательно на коленях, и строгий регент требовал этого, забывая, что на ногах детей сапоги страдают недочетами в подметках и каблуках. А выставлять напоказ, публично, протоптанную, дырявую грязную подошву - как хотите - обидно, особенно же для гимназиста, которого могут засмеять товарищи и который уже начинает помышлять о том, чтобы посторонние были о нем выгодного мнения... Антон Павлович всякий раз краснел и бледнел от конфуза, и самолюбие его страдало ужасно. Дома же, после неудачного трио, всем троим певцам приходилось выслушивать от строгого отца и оскорбленного в своих лучших ожиданиях регента внушительные упреки за то, что его осрамили собственные дети...»

Разумеется, такие переживания не добавляли религиозного рвения и певческого энтузиазма. Антоша часто жаловался братьям: «Какие же бедные-несчастные. Другие дети играют на улице, читают книжки, а мы должны шататься за отцом по церквам и выставлять себя на посмешище».

...Уже взрослым, сложившимся литератором, Чехов писал к Щеглову: «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание - с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, оно представляется мне довольно мрачным. Религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям; мы же это время чувствовали себя маленькими каторжниками».

Гимназия.

Как бы то ни было, репетиции хора утомляли и не приносили никакой радости. А ведь приходилось еще успевать делать уроки, тем более задавали на дом полтора столетия тому назад не в пример, как сейчас - очень и очень много.

Учился Антоша Чехов в Таганрогской классической гимназии, одной из старейших школ России. Гимназия эта была основана в 1809 году и пользовалась доброй славой уже больше полстолетия. Она долгое время оставалась единственной школой, дающей право на поступление в университет для всего Приазовья. Ученики съезжались в Таганрог даже из Керчи и Феодосии...

Гимназические годы Чехова пришлись на время реформы образования по образцам графа Д.А.Толстого, который разделил все средние школы на классические гимназии и реальные училища. В реальных училищах упор делался на преподавание естественных и точных наук, в гимназиях же - на древние языки, историю и словесность.

Увы, умственные настроения той эпохи никак не способствовали расцвету классического образования. В моду входил Дарвин со Спенсером, и все это казалось ужасно далеко от чтения Плутарха и Цезаря. К тому же, не хватало умных преподавателей по греческому и латыни. Если верить воспоминаниям современников, большинство классиков были страшными занудами. Достаточно вообразить себе хотя бы чеховского «человека в футляре»...

Для Антоши самыми сложными оказались младшие классы, когда надо было сочетать зубрежку латинских глаголов и греческих падежей с лавкой и хором. Занимался в те годы он ни шатко, ни валко, но всегда увлекался словесностью и естественными науками.

В 1876 году, когда Антон учился в пятом классе, Павел Егорович с семьей вынужден был бежать из Таганрога в Москву. Антон остался доучиваться еще на три года. Жил он в том самом доме, который построил его отец. Дом этот выкупил старинный друг Павла Егоровича, Гавриила Парфентьевич Никаноров. У этого Гавриила был племянник, Петя Кравцов, готовившийся к поступлению в юнкерское училище. Антон давал Пете уроки, чтоб не быть нахлебником, и крепко сдружился с ним...

Избавление от строгой родительской опеки стало счастьем для Антона Павловича. Он почувствовал, наконец, свободу, подолгу бродил по родному городу, гулял в окрестностях, весной летом и ранней осенью целыми днями пропадал на море, ездил к Кравцовым на хутор, учился там стрелять из ружья, объезжать степных жеребцов, с двумя своими большими черными собаками ходил на охоту и на рыбалку. Вымахал он к этому времени, был почти двухметрового роста, крепкий веселый парень...

Не терял времени Чехов и в гимназии, развлекался, как только умел. Издавал с товарищами юмористический журнал, придумывал подписи к карикатурам на преподавателей, писал первые рассказы. И драму под названием «Безотцовщина» А.П. тоже сочинил, будучи еще гимназистом. Даже думал предложить ее любимому своему таганрогскому театру, где давно уж стал завсегдатаем. Но таких простых путей к славе не существует...

И все же первый шаг в литературной карьере Чехов сделал в именно в гимназических стенах. Учитель Закона Божьего отец Федор Покровский прозвал его Чехонте, и эта школьная кличка надолго станет его псевдонимом..

Барышни, девицы, подружки...

Красивый высокий юноша, любивший дерзкую шутку и острое словцо, к тому же живший почти один и, в глазах ровесников, хлебнувший жизни, естественно пользовался большой популярностью у местных барышень. К тому же счастлив тот паренек, у кого есть старшие братья, - они с радостью познакомят тебя со всем тем, с чем так хочется ознакомиться в пятнадцать-шестнадцать лет...

Едва ли не о первом куртуазном эпизоде в жизни, наверное, тринадцатилетнего Антона Чехова, рассказал в своих воспоминаниях его младший брат Михаил:

«В нашем дворе жила старушка С., которая у наших родителей нанимала маленький флигелек. За ее шепелявость А.П. прозвал ее "Шамшой". У этой Шамши была дочь Ираида, гимназисточка, которая, по-видимому, очень нравилась будущему писателю. Но ухаживания Антоши проходили как-то по-своему. Однажды, в воскресенье, Ираида, в соломенной шляпке и наряженная как бабочка, выходила из своего флигелька к обедне. А.П. в это время ставил самовар. Когда девочка проходила мимо него, то он что-то сострил на ее счет. Она надула губки и назвала его мужиком. Тогда он со всего размаха ударил ее прямо по шляпке мешком из-под древесного угля. Пыль пошла, как черное облако. Как-то, размечтавшись о чем-то, эта самая Ираида написала в саду на заборе какие-то трогательные стихи. А.П. ей тут же, на заборе, ответил мелом следующим четверостишием:

«О поэт заборный в юбке,
Оботри себе ты губки.
Чем стихи тебе писать,
Лучше в куколки играть».

Через год-другой у Антоши случались уже и более серьезные приключения. Одно из них заставило его, как он сам признавался, навсегда поверить в «любовь с первого взгляда». История известна со слов А.С. Суворина, издателя газеты «Новое время» и давнего друга Чехова:

Однажды в степи, в чьем-то имении, юноша Чехонте, в ту пору еще гимназист, стоял у одинокого колодца и глядел на собственное изображение в воде. Подошла девочка лет пятнадцати за водой. Она так пленила нашего героя, что он без единого слова обнял ее и стал целовать. Они даже нескольких шагов не сделали от этого колодца до самого вечера, пока девочка не засобиралась домой, - возвращались родители. Она почти забыла о ведрах, а он совсем не хотел смотреть на свое отражение, - ему было теперь на кого взглянуть...»

И все-таки...

Антон, и особенно его старший брат Александр Чехов, много раз говорили, что у них остались горькие воспоминания о детстве. Субъективное ощущение в таком тонком деле - самое главное, но есть смысл поглядеть на всю эту историю и с другой стороны.

Павел Егорович и Евгения Яковлевна Чеховы вырастили шестерых детей. Все они не просто выжили и выучились (что для провинциальной среды того времени - случай почти исключительный), но и были творческими людьми, с исканиями, метаниями и сложными жизненными перепутьями.

Кстати, кроме Антона этот род подарил мировой культуре еще одного гения. Сын Александра Павловича, Михаил Александрович Чехов - великолепный актер, пытавшийся на московской сцене воплотить антропософские идеи Штайнера и Белого, отъехав в 20-е годы в Америку, создал там актерскую школу, без которой была бы немыслима история Голливуда в ХХ веке. Перу Михаила Чехова принадлежит и замечательная книга воспоминаний, - один из своеобразнейших текстов, написанных в прошлом столетии на русском языке.

На пустом месте таких совпадений не бывает.

Куда более сложным, чем это может показаться на первый взгляд, было и отношение Антона Павловича к религии. Дело даже не в том, что в его библиотеке всегда хранились богословские и богослужебные книги. И не в том, что он, - по свидетельству друзей и знакомых, - ни единую Пасхальную ночь не провел в своей постели, все бродил у монастырей и храмов, слушал колокольный звон, пристально вглядывался в лица. Хотя применительно к Чехову и само это хождение у церковных стен - сильная метафора. Но речь идет о чем-то большем. Как рассказывал, пожалуй, самый близкий друг Чехова последних лет его жизни Иван Бунин, любимым собственным рассказом у Антона Павловича был «Студент». И то потрясающее чувство потерянности, и в то же время общности, спасения через эту общность, приобщенность, - которая пронизывает этот текст, - мог выразить лишь человек, знавший церковную жизнь изнутри, читавший кафизмы, выстаивавший долгие сумеречные утрени... А ведь «Студента» написал тот самый Чехов, что часто повторял, в духе своего времени:

«Я врач. Я видел, как умирают. Вера в бессмертие мне смешна».

***

Русская культура знает двух литераторов, выразивших сполна человеческую расщепленность, не цельность - Достоевского и Чехова. Но там, где у Достоевского бунт, идеологии, страсти, рвущиеся в клочья, у Чехова все прикрыто мягким юмором, легкой такой печалью. Никакого надрыва.

Вот он глядит на нас, чуть прищурившись, со своего хрестоматийного портрета. Кажется мягким, интеллигентным, вежливым, безопасным. Этот жесткий, неровный, коварный, вечно ускользающий Чехов...