* * *

Поначалу лишь голуби и чайки с карнизов
летали диагональю в рамках окон и неба.
Но позже стали заметны в них тяжелее
оперением птицы, по краям крыш взлетающих.
Стал подмечать, что их появление значит
нечто большее, чем беспричинный интерес.
По наблюдениям, они любили далеко не чистое, а грязное
и даже скорее с мерзотенкой на послевкусие.
Но эти птицы все не хотели себя показывать,
приходилось их все больше и больше заманивать.
И вот однажды они заявились будто целой гурьбой,
а их обтекаемый взгляд прокладывал шпалы насквозь.
Никогда не видел таких птиц вблизи,
вроде как это их называют падальщиками.

* * *

Пока двурукое государство Солнцеверт
вмирает от древних американских Афин
в глазищах балов — кенотафы и полоски
черные крепа на фотографии божков.
Они зажимают пассатижами ихтамнетов
в пассатизмы*, говоря о теплых местах
в рекламной фирме. Сулейман, где дверь?
Дверь, через которую я войду не туда,
не в тот трамвай, где никого нет, и уеду один.
Таких людей, которые садятся не туда,
в Америке изгоняют из общества, из города,
как изгоняли всяких уродов и недолюдей.
Но под патриотами** горит чужая земля —
она тоже больно родная и неизвестная,
как то направление, куда едет трамвай,
трамвай, в который садишься не туда,
где как будто никого нет и едешь один.

* Пассатизм — движение в прошлое (понятие Маринетти)
**Patriot — американский зенитный ракетный комплекс

* * *

Как хорошо, когда приходит Пушкин.
Как хорошо, когда приходит Хлебников.
Как хорошо, когда приходит любимый.
Но приходит не любимый, а его фантом.

* * *

Разин в человечьей шкуре в тризну
вышел из холмов заросших,
глянул в дельту Волги, рёв издав:
«Режьте семя поперек,
не жалейте амплитуду,
черенки в земле стаити,
возрастёт и поле у того —
много свидев, выводите,
где шумят дожди, ветры
носятся среди, края берегов
не видно впереди, грозы
метят дерева, вышек столп
стоит огнем — поклонитесь,
впредь молите, этот паводок
недуга верх дугой обняв
засияет слов ли цвета пелена!»

* * *

Кого, куда ты валишь злая тишина?
Век милый сердцу обняла, спору нет, но... —
зеркало даёт ведь необнадеживающий ответ.

Под тобой — вмерзают влажною разлукой,
за тобой — в бреду ветра срывают кипарисы,
по бокам — рвут палец пальцы рук и суетят глаза,
впереди тебя — трещит, но не бразда,
точно сам хребет как оголенный нерв
измеряет все прыжки в фарсахах,
а над тобою — как всегда, в небесах горит звезда,
и возможно смотрит бог, или кто совсем другой.

Все рученьки суровые, правителей,
я целую с нежностью язвительной,
простите уж все учиненные хлопоты:
вклиниваюсь ли я в стройность строгую,
и дождём-с ли мы все выводы и проводы?

Из погребов глядят соленья банок,
батареи из бутылок крепкого,
проросшая морковь и луковка,
на столах селедок головы —
вот и весь простор для поводов.
Но вдруг ни они, ни мы опять не уйдем вовремя,
и все заплещется снова и снова в гоне и рое:

Там новые певцы буржуазии
Там новые певцы заводов и окраин
Там новые певцы расстановок сил
Там новые певцы декадасьона
Там новые певцы тоталиризмов
Там новые певцы олигархии
Там новые песни детей отчизны
Там новые песни детей интернационала
Там новые певцы земли и ада
Там новые певцы небес и рая
Там все новые песнопенья невозврата
Там в старом мире все ново и невыносимо...

Искажения в зеркале остаются отражениями,
и всё молчание забирает с гулом замирание.

* * *

Если искажение лиц и треск жизненных сил –
ничего не значат, то, возможно, создатель –
ни при чем, а если что щупальцами издали,
из самой холодной и темной отдаленности,
парализует всю нервную систему, сбивая ее –
может быть, то, что что-то и задумало,
но все это вирусологическая гипотеза –
похожая на фантастику из книг и фильмов.
Конечно, не стоит и сомневаться в том,
что мы – всех сильней, шустрей, главней,
а Бог не может быть не на нашей стороне,
т.к это наш Бог с давних времен – автомат!

* * *

Вообразить если, то какой Маленький Принц
из меня сейчас скорее Чудовище из сказок,
чьи корни паранойи ведут кустистый лабиринт
всегда к выходу и обладанию всей державой бед.
Удивительно ли, что рядом не так часто кто-то рядом,
когда и не Принц, и без флуоресцентного решерше,
когда без поисков стыдно за:
желания, влечения, радости, мечты, дурь, расстройство, несдержанность и другое... Но вот если по трубам стучит сосед, то:
он просто решил постучать без нужды?
Может он проверяет пустили ли воду по батареям?
Не учиняя разбирательств через преграды,
если прислушаться, то можно все расслышать.
Особенно если сохранились металлические спектры
звучаний нуминозных труб,
и батарей-металлофонов,
плотно выкрашенных эмалью чистоты.
Мои тощий хрепет из горла перебиваем всем,
но особенно вороньем — на смену привычного ора чаек.
Вокруг мокрая сепия, вонь тела, короста болезнеявки на коже, и немного настроение —
просто паршивое, как дела и времена:
что там осталось не вычеркнутым из списка дел?
(Я, ра-зу-ме-ет-ся, насмехась)

Фрагмент №20

(в антимодном неовинтажном стиле)

Под мысле-зенитом парят клином эпиты
над гашем сажи жухлых лип и лазеек кор,
извитые сновав сердобольные петли рытвин;
от вентеляции ясеня катарсис стынет проче
неблагодарным и безжалостным лицом
обруселой обезьяны с именем Дорьяна,
оттекая красу и утемнея тела рислую течь его;
когда негодные скаты разами кривят и атукают
заборов и крыш ладоньевые пласты — купоров
чердачных хилых этажерок, сгоняя ночами всех
бездойных козлов душегубов, пасующих крылы
сорокопутовых горл в свитые органов порты —
можно ли верить их теням и вязям без фасций?
Где доньев краймы, не ведая дна и верха для твори,
цело любы, только исчахнет сон их Дорьяна, сдают —
правят ли судами новые бури, тверди не вторя попятно?
Затишье гавань Вены предречит наворот бури с бурей,
другой и той, что так рядом, деля вертикалью горизонт
новейшей истории старого, где мы также фантомы и дале.

Фрагмент №4

Грохочет стройка, маршируют крыши
в асинхронном ритме.
Вминают в стены Улисса
сирены, улиц захвативших.
Из белых своих грудей,
кружась над происходящим,
ларусы ветрорезки вырывают
дикий крик мезозоя.
Шторы строят гримасы и рожи,
бдительность раздувая.
Стекает грязный пот по ранам,
когда один, и тот прискорбный,
язык сплетают голоса чужие.
Фантомы от карниза до карниза тягают
канаты, чтобы исчезать было незаметно.
В комнате шаткой черным пламенем
свечи сгорают, нехотя супротив содрогаясь.

На прощание

Иногда бывает уже наготове ждешь с надеждой
окончательно конечного случая в верчении
передразниваний мигательных сирен в стороне,
будто и отпевает кто уже по псалтырю вполголоса,
когда в сердце нехватка — пусть и именно ножа.
Тогда всё сбегается, будто на репетицию Литии,
всё спадают осадки и сыплет штукатурка с потолка,
всё опылив взаперти даже минеральной крупой,
всё переждало, сбегая с места или под действием,
по низу подсохли еловые ветви, понесло с иголки ...
И исчезли из ротации напевов строк в голове:
«Не ходи туда, рискуешь берег свой найти там!»

* * *

Под красное одеяло прилягте
лжецы к мертвецам прижато.
Оградами кусты топорщатся,
молча вытирают голые глаза,
стыдно закрыв врата в никуда.
Попросилось, продуло, затмило,
убедило прервать затянутое,
даже лучше, что без отпевания,
поначалу лишь больно, потом проще,
травой прорастет постель грядущая.
Ничего не будет за этим позже,
просто такова череда историй,
что были отпущены на экзаменацию.
Отцепился, нарушил ожидания,
не скрежетом зубов, без паники,
или оправдал ожидания блюдений.
То, что рождено мертвым, не мрет:
и вот я уже мёртв, уже как прежде.
Празднуйте и гоните прочь трагику,
от смешно выпавшего совпадения;
отпразднуйте и забудьте, не стоит оно того.
Для кого и был уродом, ушел таким же дальним,
для кого был же другим, стал близостью иной.