Зацепило?
Поделись!

Из сноваря

опубликовано 01/08/2020 в 15:03

КОНЕЦ НОЯБРЯ

Ветер, завывая голосами, сквозит
Через лабиринты пор и отверстий стен
И на бензиновой пленке — бегущих строках
Роятся цифры, и буквы слов — о чем-то свистят.

И ослепляющее Солнце бесполезно семенит,
Рассекая небеса и тлея;
И ты, озверелый ты,
Смоля и попивая жженую воду,
Давеча спьяну разбив себе колени
И вырезав ножом на венах все их имена,
Идешь и тушишь свой фейс о тень
Вгрызающихся в землю бульдозера клешней,
Эмигрируя с остановки на остановку
В поисках шконки, в которой под одеялом ждет
Хозяйский змий, — из поддиванного морного мира, —
Чтобы только удушить в собачьем кайфе.

А после: наипаче омой от беззакония моего,
И даруй же туне смиренье,
Дабы взошло, дабы светило пакибытие.

И каждую ночь лучение звезд выбрасывает число:
Не сосчитать до выигрыша, до смерти,
Убаюкивающей в прахе прародного,
Вида приветливого и недосягаемого,
Прощальную речь из будущего звезд произнося.

* * *

Свернувшись в первородное слово
На иссохшем берегу особистого Вавилона,
Тянусь в твои объятия, к твоим касаниям, –
Ты больше моего голода.
Уповая на дружескую песнь по райской воле,
В твоих глазах,
Словно в спичечной коробке,
Изумрудятся бронзовки
Как предвестники,
Чего не в силах предписать.

* * *

Словно в алкогольном делирии,
В рассеченном придорожными фонарями
В вечернем тумане
Выхватывать мелькающие фигуры
Людей с ножом в кармане
И их доискивающие взгляды.
А может се отхода того, чьи крылья
Знали понюшки в церквях перед баней.
Но так хотелось тому подохнуть
Промерзлой этой зимой,
Оставляющей бисер "испарин тревоги"
На восковой пепельно-серой коже.
И кто там внутри неё живет:
Мурлыкающий кот,
Или пожирающий изнутри крот?
И кого тот зовет?
Против эклектики жизни в бездверных речах
Вручить пистоля мальчику в лесах.
И будет он стрелять снова и снова
Мимо грачей, пока не сделает
Этого выстрелом верным полету.
И пустит мальчик рученьки свои,
В рукавах холодные ручейки,
В чернозем под взгляд предновогодний
Ржавой лампы фонаря.
И пусть дрожит земля:
Не осталось ничего, никого, никогда.
Замерзнет, провожая тепло,
Сонного мальчика рука навсегда.
И мысль защекочет тогда
Как хотелось пройти сквозь черепной коробки скорлупу
И плескаться в нежных витаньях, о Мария,
Прокусить твою плоть, дойти до нутра,
А следом и в ваакуме сердца в объятьях заснуть:
Как хотелось ребенком утаить себя в одеялах и шкапе.
Но вот, Мария, теперь пострижена ты
И не носишь цветы в своих волосах.

ПЕДЕРАСТ

Вьюнки на голове из золотой в оттенках пшеницы,
Греческий уверенный нос в профиль, серьёзные надбровные дуги
Над орехово-карими глазами, плывущими в легкой красноте сосредоточия,
И от слезного мясца до мраморного утеса скул — борозда,
И склоняет электрический импульс от губ, влажных в улыбке,
И эти позы изваянья, агрессирующие мышцы тела...
О калос, не кузминские Крылья,
И не об Антиное или Песне Ахилла,
А о твоем безумном наводняющем появлении.
Только искать и домогаться похоти других осталось,
Себя бросая на произвол унаследованной ненависти к собственной плоти;
И к другой, возможно, тоже.
Но только твое не оставляет мерзости осадка,
И каждая часть, и запах, на который слетаются пчелы,
Свежестью обдавая и опьяняя, не подступиться к тебе:
Так прожги мои глаза, словно на фотографии в детстве.
И захрани на свое бессмертье
Без эпитафий где-нибудь в Африке.
Пусть все возноет во мне,
Да только уже на мели, и на донышке мало.
Разогреть твой осадок же в ложке,
Чтобы пустить по тела своего нефтепроводам?
Синтетический кайф, да только этого мало...

* * *

Ты так далеко от родных мест
От детской кроватки
Ты так далеко от объятий мамы и папы
Ты так далеко от игр и в Волге купаний
Ты так далеко от весны
От апрельского поцелуя, а после в июле
Ты так далеко от своей могилки
Что все чаще — не желал бы рождаться
Ты так далеко от близости
Которая постоянно куда-то отлучается
Ты так далеко
Что теряешь надежду
Ты так далеко
Что остается лишь одиночество в кармане
Пожирающее в целом и малом
Ты так далеко
Но все ведь нормально
Ты так далеко
Но ты улыбайся
Ты так далеко
Держись — ещё немного, но надо

* * *

Через арабески припоминаний наблюдаю
Как в иллюминациях Петербурга
Мылится в пену небесная ткань:
Неумело прачка луну прикрывает,
Расплескивая цветения вишневого велюр.
Но лысеют деревья — березовых баррикад мундир,
И лишь сосны под гулкий ветер с залива
Шевелят свою копну взахлест волны.

Словно Ариадниной нитью,
Искать в словах жизни эквивалент —
И все же переспрошу — а эквивалент чему?
Соединяя обрывки снов и воспоминаний,
Структурировать воображаемые миры,
Через них себе возвращая объятий поцелуй.

Иногда твой образ — просвет в помутнении,
И к нему на костылях я тащусь, и тянусь за тобой;
То лишь уход, след твой безвозвратный и гордый,
В тоскливую нежность забравшийся вор.

Иногда ощущаю, что безусловно в раздающимся смехе живу,
То этого срамлюсь, и в Лете где-то за гранью уплываю,
Дым в глаза машинально вгрызая,
И рассудку почвы не оставляя, в безызвестности брожу.

Иногда вся реальность схвачена и обозначена,
То в жар и холод — впадает и утопает;
Слагается немой паралич, безысходно возбуждая,
В ранах, молниеносно порвавшийся покров.

Растлилось детство,
От него лишь поддельная сказуемость,
Да бумажный непотопляемый плот,
В рябине деревенской у окна застрявший,
Покуда бежал за парным молоком
К любимым к завтраку шоколадным вафлям.

ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ, КОГДА БЕЗМОЛВЕН ТЫ

Предвкушение сна — пятнистое проявление рассвета на стенах,
И если днем устремление к вечности, то в ночь
На восьмом этаже мальчик постель пропитывает умиранием;
Откуда он смотрит понуро,
Как варится кофе в турке и как
В сигаретному дыму желтеют зубы,
Чтобы поутру выгнать за дверь
К шаржу и безбрежному морю
С посланиями в бутылке в виде эпитафий.
Ветер гонит корабль набрать сердцу скорость,
Взирающего со склона на красоту,
Ожидающего ближайшего столба, или кювета, -
Ведь не ведает оно остановок, но верит в большее,
Что сокрыто за гримасой жалких слез.
Но со дня на день, я обещаю, перерезать
Этой бляди глотку по поверхности плоти,
Той, что паразитирует на жизненном пространстве,
Оставляя в онанистском видении лишь плоды сорняков.
Но сердце в нетерпении стремится взять за руку
Твой голос, твой запах, в парфюмном пиджаке,
Чтобы не дай боже раствориться в переходе,
Обращаясь как бы из будущего с тоской по утрате,
Почти без надежды на причал в соединении воображаемых миров,
Ведь может и нет тех рук, зовущих к объятию:
И себя невозможно, себя в говорении нет.
Только супротив — ожидание мира свыше,
Что изначально был дарован мне.

* * *

Слова не сплетаются рифмой в ряд,
Расползаясь дурманом среди лиц, домов,
Движений машин, деревьев, столбов,
Кочующихся туда-сюда и вверх.
Посудомоечный гель красной надписью
Пузырится: help! (и где-то там голоса детей)
Тогда коктейль беспамятства: водка и феназепам;
Где проснусь через сутки:
На петербургских окраинах, или в Подмосковье,
Или в постели...в обнимку врываясь в нутро?
Воскуренный и опьяненный взгляд
Не сосчитает приливов и отливов дней.
Миметическое присутствие
Как небрежный танец теней
Ложится на колени,
Ложится фантомными запахом, голосом,
Ложась телом, докса красоты тянется к полости статуи.
Укротив объятием шелка тонкой ткани,
Что-то удерживает даже истончающееся.
Они говорят: все истончается,
А как же спасенье?
Скинуть ризу —
Родиться, чтобы стать —
Стать песчинкой и жемчужиной стать —
И тени за стенкой под барабанную дрожь:
НОА! КУА! РЕСТ!
Поэтическое отмеривание мира
И эти навязчивые образы, как будто все выдумано.
Но другого тогда и нет,
Линия и имя — не низвержение, но
Выявление скрывшегося за блеском.
Не молнии, не быстротечных облаков,
Не покачиваний кустов и не бьющихся о берег волн.
Не тот блеск, но дурной,
Выставляющий себя как Wert.
Убегающее воспоминание резвости детей,
И через лужу переплыть океан,
Которые бы смогли на палубе бумажного корабля.
Мальчишка стрельнет из рогатки
По раскрашенному окну —
И вот продувает свежим светом фонаря тоскливый вечер.

* * *

Ваши урны из ссор
выцвели под лучами ядерного ока
По всем ветрам унесенных в простор,
а пока дышать и уходить в свой закат,
Побитые кости под градом военных огней
никогда не перебьют дыханье
Лазурная даль за персиковой нежностью вечерне,
Вновь – небо и – пение оросевшей травы
развенчают все наши нагие муки стараний
Чтобы вновь, чтобы вновь
Я спрошу облака: куда мне податься?
где повода нет,
вновь и вновь,
Ваши урны из ссор выцветают под
стирающим песнопением птиц,
и звериная шерсть, деревьев шелестенье;
У кого стоит учиться?
Ветра располагают – у них, с точки зрения вечности.

ВООБРАЖАЕМАЯ ЛЮБОВЬ

Болезнь укрывает одеялом
От жара ненасытных дней
И меж поцелуев на шеях
Меж ностальгической тяги к ласке воды
И по пути к озеру на склоне леса
Вокруг спеси парящих запахов парфюма и влекущих тел,
Дурманят мужчины и женщины трением с кожей мира.
И меж этого покажется присутствие тех,
В ком еще не родился,
Для которых, пока не придешь, не живешь.
Какая глубина в твоем лиловом небе, танцующая дева?
Комната зальется трепещущим изумрудом,
По твоему оттененному лицу скользят радужные лучи.
И как мне двигаться вплавь, когда среда вся застыла?
Я столбенею,
Невольно колышась, чтобы только:
Застать, запечатлеть движения линий,
Аромат белых лилий и твою подусталую улыбку;
В надежде унести тебя с собой.
Останься! Я расплескаю все краски мазками,
Твой голос на моей прямоугольной бумаге.
Выпей же! И в тебе воспламенится огонь,
Стыдом и поркой потухший:
Раньше вдыхали мы божественный дух,
А теперь воскурения гашиша... .
"Омой же ноги свои в озере моих слов",
И пусть станут бархатом на ощупь эти слова.
Торопи же! События твоей красоты оставят меня вдали,
Где я буду испытывать ностальгическую тягу к ласке воды.

ГИВ МИ ЛИБЕРТИ

Под клубящуюся смирной легкость мира
Пусть кочевой песней сфер
За окнами-мыльными-пузырями
Вернувшиеся с Востока в ночном хмеле
Звезды нас провожают, а мы
Растворимся, аккомпанируя свистом
И настукивая в джеме ритм,
Непременно достойный Земли и Небес.
И где-то проскользнет феноменально
На пересечении Максима Горького/Рабочей и Гагаринской
На богатовское «ну что ж, поддадим!» отвечает запив
Бодрое полонского с протяженностью «ой бля!» —
Прямо на границе Петербурга и Саратова.
А что до тебя — не заебало ли еще
На катафалке гасить себя до завтра?
А может пошлешь всех к хуям мудаков?
И стать среди тех самых красивых и душных
Да хоть шаловливо-токсичным в контр-изломе
Κυνικóτερος βíος*, проходя уверенно против
Всех форм малодушного нетерпения:
Успехов и тумаков;
И всем братьям и сестрам
Старой эпохи и новой традиции
Передавая свой праздничный «шалом!»

* киничнейшее житие

* * *

Утро: ранний подъем, виталóги,
В облачном леопарде небесный лазурит,
Засолнценеют в колыхании поля подсолнухом,
В руках раскаленный мак в негу склонит.
И вот уже вечер: уходит в иссиня-черную складку
Подбитая люмьеровская луна в медном соке;
Блюзом танцует, воображая, память:
Вместе будут те, кого здесь рядом нет.
И напоет под саксофоны соло:
Все прекрасно, милая Маркиза,
Позади хлопками расцветают пиротехнические огни;
Унеси в ночи, себя разоблачая,
И не вздумая, что не напишешь ни строчки,
Письмо свое пиши, раздавая кладезей гроши!

РАС-5-Е

Малиновый рот для аленьких губ с рук:
Просыпайся, нам пора по грибы, да ягоды в лесок,
Под еловые развалы и белесые березы,
А супротив ветра гонят живописные верха,
Мимо свирепых дворов с оскалом и плевком.
Увидев могилы и среди них прореху:
— Думаю, что и нам найдется там место,
Не нравится подуманное, но
Не оставаться же безгробными и жданными…
— А кому вообще может нравиться, что ты думаешь?!
Что ж: tutto va bene, как ты говоришь.
Но давай же спросим себя: полон, или пуст я,
Suit qua, природа стерпит пустот?