Автоматический Мак$им


Погасившись в кухоньке свечи вид проступили
в окне – там мзду змеиную взымал имярек-юнец,
побледневшим кроликом в панельной норы загоне:
мальчик дикий он, то юное тело в голубом одеяле,
посреди поля разбросанных инсулиновых лютиков пятен.
Гонюсь за тем, становясь все малым, и кличу через все расстояние:
– О, нежный мальчик, зацветут в садах когда мимозы,
то останется им осенним ветром лишь стать,
но не сумеют они так же нежно справиться
с дрожью, в этом сладком мире охватившей тебя.
Сопроводив за порог окна, мне бросает он свое тра-ля-ля:
– Меж нашими стенами – только сантиметры дыхания,
то успеется еще поцелуй окровавленными деснами
в гроб числа дискретного существования на краю
ложа, разделенного близостью корпусколов кацапа и пана.

Mein Krampf


Будущее уж не то, какое было однажды:
остервенело остро отсекаются встречи
забывается досмотр благовоний слез из ила
заглатываются кисельные берега из грудей жен
разрывается закатная лужа из глаза
и весь табор уходит в небо
в тревожной судороге
бьющего в набат
фаталь оргазма.


промочилось влечение беднеющей моросью к
первому в году свиданию в утомленного солнца свежести;
так зачем же рой пчел голосов знакомых всё раздувает живот
опрометчивыми обещаниями счастья и радостей, а следом упреками
в тяге к близости, о пограничных переживаниях и манипуляциях чувствами,
побуждая доверять всему сказанному, даже если оно выразительно
нечто умалчивает – когда и не подходишь к человеку в судорогах
из-за опасений и пересчета возможных болезней, которых раньше вовсе не
предполагалось, когда страх парализовал сочувствие и пустил в бега
подальше от ужасающего зрелища; пусть, и не такое еще
привидится и послышатся паранойей вспыхнувшей, когда
проживаешь мимом по инструкциям из книги по материнской линии
с вредными советами на каждый день, что выведены из аксиомы
враждебности мира как результата разрастающейся тревоги и
неснимаемых опасений и недобрых предчувствий под присмотром
окон и прослушки через стенки; но не запрещается же — наносить на
свои слои и подслойки зарубки отмеривания расстояния между
прощанием и маяка свечением, жадно сияющего в отдалении, забиваясь в
углы и нанося губительные увечья, под молчаливым согласием
притупленных рефлексов, подчиняющих себе или самого подчиняя;
если роман для Геракла — это просто овладение и получение удовольствия,
то он ничего не поменял бы все вновь — издаваемые звуки желанного
женского тела не отличны друг от друга: она кричит от боли вся в крови
или рожает, умирая и стоная в оргазме; транквилизированное восприятие
в неловкой сутулости замалчивания в телефонной трубке; а в режиме
ожидания контрастом сверкнули осколки памяти, где мы в былом
когда-то чувственно боролись с Сеней у меня на даче, или как мы
в городе Вольске мочились в раковины женских туалетов в парке,
а перед этим ходили публично за руки, чтобы ввязаться в драку;
но и это очень быстро кончилось, как и всякая радость, чтобы воз-
вращать ее вновь и вновь, бережно ракушкой обкатывая перламутром
до жемчужины вечности; а когда всё и вся шугается, то девушка или парень
за оплату и чаевыми сверху, покажут мастурбацию, только сам ничего
при этом не делай и в процессе не соучаствуй, наблюдая за проституированием
как на общее место социодрамы потоков различной консистенции, скорость
отклика увеличивая потребительской чувственности, где остаётся лишь выбирать
и быть готовым примерять и следовать; а усталость от этой предуготованной
просрочки выбранного делает странником, или странным отклонением в
стороны, где ещё не задуман и в планах шалаш на деревьях, и где земли
свято обязано смешивать, как кровь между разнородными творимой жизни
и жизнью творимой; а если выйти и вовсе за рамки психического, то все
что состоятельно для одних, а для других не —то не так уж значительно на пути
становления неотделимо цельного, помазанного в уделе человеческом – так я от-
пускаю себя перед сном, как если бы писал последние строчки перед сгоранием;


Когда разрушен ледовый покров,
выход на лед – запрещен и опасен!
Программа уже запускается и не
нужно дергать ее еще раз, чтобы
перезапустить и умножить сущности
окон на экране мозгового девайса.
Сообщения плодятся, все на взводе,
прорастают русские цветы зла, —
как прекрасно, не правда ли?
Ты приходишь без предупреждения
в заблеванном параде и дрожишь
в дверях. – Проходи, мой милый!
Падаешь молчаливо и только озноб
шевелит твои губы. В твоих глазах
кости становятся керамической посудой
для тех, кто окопается в земле.
Ты прошел сквозь двор, в котором
под снегом плита с одной лишь надписью –
didaleus. Ты весь в долгу и краткосрочен,
так останься сегодня здесь со мной, ахиля.
Я никому не скажу, что ты приходил.


После станции Конечная-1 следует Конечная-2,
за которой есть Конечная-3 и так до
пересчета всех возможных букв в алфавите и матёрых цифр.
Когда люди, вылезшие из капусты, расхаживают
свои биометрические и психологические данные,
то стоило бы их подогреть рядом с печью в пару,
то есть свое носимое
до раскрасневшейся кожи,
а после до бледного снега.
Говорят, в камере высокой прожарки должны
выходить токсины, плачи и тяжкое бремя,
временно на выходе разливая
полноту ощущения чистоты по телу,
будто через него венеком пропарили и душу,
в молоке ли или кипящем котле.
После за застольем наблюдаешь одну белую коробку,
а за окном полупрозрачный силуэт в зеленом сиянии,
рядом с тем недостроенным домом,
куда норовит и убегает кошка к своему порожнему.
Белая коробка зашумела древами и отдавала ладаном:
белое платье на голое тело и ступни в таби Мартена Маржела,
не проваливающиеся в сугроб:
мерцает, пульсирует и не подает знака.
Я возвращаюсь домой,
чтобы закончить школу,
заново закончить университет:
куда податься в перевернутом детстве,
где следом не надо будет возвращаться заново?
Не будет никакого заново, — спокойно раздается по кухне.
Коробка потерялась со стола.
Мы рассказываем свои истории и вылазки к другому воздуху,
которые крутятся и светятся — но не пара ли замолчать?
Достал мой рот, бесконечное повторение
и даже самый страшный сон — упразднение.
Послушай, послушай меня, послушай...
Омут, ничего не остается кроме причитания.
Дай лишь услышать о твоих и моих похождениях.
Дай лишь услышать о том, как нас бросили и мы бросим родителей.
Дай лишь услышать, как многое планировалось,
но после не ласточка даже пролетела, а все блять сорвалось.
Дай лишь услышать мой и твой фальш, что мы будем вместе и со всем справимся.
Дай мне услышать поддержки, что я все со всем... проебусь.
Какая разница между нашими бедствиями бывает однажды,
когда в бездну прыгаешь с парашютом или без.
А народ всегда другой перед рюмкой зубровки, к слову сказать.


В некоторые места уж лучше бы было опоздать,
не бывая в них среди первых;
и уж лучше бы было удержать телефонный контакт,
обмениваясь поравнявшимся сопением,
когда внутренняя зима:
морозит,
морозит,
морозит…

Стоянка


Это просто луна забередила чувства,
и заискрился аритмией взрывающийся лик.
Это просто расчехленная винтовка «Монтекристо»
изрешетила крышу до излучения звезд:
пустыня, голод и кочевник издалека бредет;
сейчас он рухнет рядом, а может на грудь, прижимаясь
смущенно, надрывно произнесет: я одын!
Еще немного и поведет в ближайший кишлак,
где под шатром по памяти будет читать Рудаки,
словно не слезая с верблюда, и добавит украдкой:
я спасал свое семя, амброзию из рая, разбитого у ног матери,
не для земли, — и рука скользнет по бедрам.
Это просто удержался закат в сердце,
а дыхание направило в сторону зари,
и вот он рядом уже задремал в бесслезной улыбке.


В его глазах бунт юности — дилемма Суркова:
вдыхать порочный чистый воздух служебного покора,
или кокаин пророка Д'Аннуцио времен итальянской Дучи?
Ноги переминаются в марокканской жаре по наличной улице,
ткань прилипает к телу и слышен одержимый крик Майлза Дэвиса,
строчкой иглы по винилу вызывающего кларнетный дух Бадди Болдэна.
Тоска шевелит пальцами по слоновой кости,
вздыхают нимфетки, прикладывая шелк ко лбам и декольте,
и вновь силены под сенью деревей глотают джин.
Стены миража, галлюцинации доверия — россыпь неба,
искрящийся салютующий взмах в батуты облаков —
и прыжок к земле как спадение засланца.
Слишком много музыки и бурлящих пен раскачки корабля,
моряк, в тебе: и только я в твоей жизни захуя?


Я хочу быть твоим фолловером:
пройтись языком по твоему профайлу,
посчитать до конца все нюдсы нашей
Одиссеи по переписке.
Я хочу быть твоим псом,
что ждет у коврика с ночи до утра
и иногда устраивает обиды с истериками.
Я хочу стать твоей кожей,
что сдерживает поллюции органона,
случающиеся на рассвете солнца.
Извини, но я не хочу тебя, когда ты бежишь,
и я знаю, что лучше всех тех сук,
которыми ты пользуешься по первому зову…


Автор:

Саша Андер

в других рубриках:

Кастоправда
>