Зацепило?
Поделись!

В чужой стране, наверное, будет война

опубликовано 14/07/2012 в 03:59

* * *

Жили-были балагуры,
жадно пили хлебный квас,
и втроем любили дуру,
и любила дура нас.
Как по Сретенке ходили,
по Рождественке прошлись,
праздногульные задиры,
у которых заебись.
Есть особые причины
жить, петляя, рвать силки,
ибо черные машины
умно рвутся напрямки,
в них сидят отнюдь не бляди,
и у каждого в груди,
нет не надо, бога ради,
бога ради, пощади.
Дым сигарный, пешка — в дамки,
затянулся — благодать,
парит ноги Нострадамус,
чтоб яснее настрадать.

* * *

Конопля моя, мигрень,
мак, свинцовый обморок,
умываться стало лень,
обтираюсь облаком.
На столе стоит стакан,
чай в заварном чайнике,
вечность свистнет: по рукам, —
остальное — частности.
Руки, ноги, голова,
ночь — подружка лакома,
дурь — хорошая трава,
лень — настойка макова.

* * *

Кади, Касталия, касторка,
история, гремучий чад,
я знал, что вечность стоит столько,
что я совсем не виноват.
Втопи, паскуда! — чудо-норов,
хай над полями, бой часов,
сор в небесах, промокший порох,
и рай, закрытый на засов.
Я научился делать ноги
навскидку и наперекор,
топтать промокшие дороги
и лепетать полнейший вздор.
И пусть! Она меня растила,
к земле гвоздила, вверх звала,
необозначенная сила
животворящего тепла —
печь, путепровод, одеяло,
подруга, пасынок, трава...
Летит над площадью меняла,
меняет вечность на слова.

* * *

Клубные пиджаки, короткие юбки,
только попробуй у меня, и выйдешь червой,
развалины, липкая ярость, отправимся покурить и выясним отношения,
слишком красные губы, слишком длинная сигарета.
Клади мне ноги на плечи, клади с прибором
на обложки глянцевых журналов, облатки против зачатья,
я бывал в Зачатьевском монастыре, я все понимаю,
но название — хочешь — не хочешь — странное.
В городе синонимы ведут войну,
улица, магистраль, проспект, переулок,
дом, жилище, бордель, кинотеатр,
я тебя выебу, когда перегорит проводка —
она произносит эти слова с удовольствием, растягивая губы.
Современный человек обречен на упадок,
в коктейле «Маргарита» трудно найти след вестника,
но у бармена такие острые уши,
что при желании можно придумать все, что угодно.

ТРИ АВГУСТОВСКИЕ ЭЛЕГИИ

1.

Вислоухий день бежит, тявкая, никаких новых запахов, никаких сенсаций,
только Лукреция Борджия выдержала осаду двенадцати проходимцев
и умывается в ванной комнате на улице Католической веры,
ей прислуживают два негритенка с черепаховыми гребнями в волосах.
Ее острая грудь царапает кафель, ее черные ногти чертят пламенеющие узоры
на спинах нежных прислужников,

и осень, еще далекая в Риме, подступает к Москве.

2.

Каюсь, я всегда думал, что девушки прекрасней уже тем,
что им нет причин скрывать свое состояние раздвоенности, опустошенности, одиночества.
Предположим, сидит длинноногая в баре, курит короткую французскую сигарету,
мечтает о футболисте «Лацио» про прозвищу Аривидерчи, который улыбнулся ей однажды из окна спортивного автомобиля, мечтает, щурится и врет бармену,
что снимает квартиру на Патриарших,

а сама снимает комнату в Новогиреево, да и это только до тех пор,
пока осень, еще далекая в Риме, не подступит к Москве.

3.

Не из-за того, что у меня нет денег и у подруги моей нет денег, и у наших общих друзей нет денег, мы сидим в Подмосковье,
тогда как армии итальянских болельщиков громят германских болельщиков
в предгорьях Альп,
и Бенедитто Муссолини по прозвищу Чуб уже выиграл свою первую битву при Савойе и умывается в быстропенной речке,
наблюдая, как светловолосая дива, несущая всю тяжесть земли в раскосых зеленых глазах, опускается перед ним на колени.

За первым сражением надо дать второе, за ним третье, за ним четвертое и забыться,
сжимая в руках древко знамени римского клуба.

А мы сидим в Подмосковье, где корабельные сосны
царапают спину неба, и звезды, постанывая от удовольствия,
скатываются на землю. Зачем говорить о звездах,
если они состарились и не умеют падать.
Звезды, которые крепко прибиты к небу,
подобны красавицам, застывшим в креслах парикмахеров и визажистов.
Их использование ведет к разрушению ткани.
На них только мельком взглянуть, и ты увидишь, что осень,
еще далекая в Риме, подступила к Москве.

* * *

В чужой стране, наверное, будет война,
чайник кипит, собака подложила под голову лапы,
тишина, быт, запахи мирного времени. Балагуры
отсмеялись свое, и новости,
в которых все больше угроз и все меньше результатов футбольных матчей,
приелись.
Кому, скажете, это будет интересно,
что один, с лицом мятежного ангела,
и другой, с лицом состарившегося хоккеиста,
не поделили несколько тысяч жизней.
Я говорил ему: катастрофа
приближается незаметно,
а он мне с улыбкой,
пойдем, мол, и выпьем кофе.

* * *

Пустяки, что в Атлантике мореходы искали оправдание смерти,
верблюжьи бега, нефтяной бизнес, проникновение ислама в Европу,
Роже Городи, открывший мне Сен-Жон Перса, предпочитает нынче Генона
и аплодирует славным ребятам из рок-группы «Черный сентябрь».
Мне жалко прежде всего идеалов свободы,
детских книжек с борцами за независимость на обложке,
ласкового Кастро, изысканного Геваро,
любвеобильного Леонида, серьезного Юрия,
громких слов на пионерской линейке,
сломанных детских игрушек, собранных народу борющегося Вьетнама.

Я не Пригов, я без всякой иронии,
в двумерном мире было проще соединять провода.

Иллюстрации

купив книжку о стихийных бедствиях
в электричке, два тома, твердый переплет, нечеткие фотографии,
смотришь и думаешь — как же прочен и холоден человек,
делать детей после всего этого, играть в шашки

особенно поэтична, разумеется, черная смерть,
венки из живых цветов, чеснок и другие лекарства,
и еще, говорили, если танцевать, не прекращая ни на минуту,
умрешь от танца, а не от язв в паху

мне нравятся имена смерчей, тайфунов и ураганов,
моя маленькая подруга Камилла, никогда не прячь в косы свои роскошные черные волосы.

* * *

Секс, разумеется, гораздо лучше сна,
и походит на смерть только тем, что чреват новой жизнью,
впрочем, для Сергея Афанасьева и Александры фон Магдебург
забыть свое «я» в объятьях гораздо страшней, чем проснуться с проросшими ногтями в просторном, добротно сколоченном гробу.
Ату нас, паиньки! Доброй охоты!

* * *

Купи мое безумие,
продай свои часы,
услышь, как в полнолуние
надсадно воют псы.
Святые собираются
за горы, за моря,
нет рая — вот авария
в кольце календаря.

Один визжит: прыжок и ввысь,
другой — замри, остынь,
итог истории — лендлиз,
а не трава-полынь.
Вода горчит, но греет ром,
в домах царит уют,
и только после похорон
зароют иль сожгут.

Как славно. Площадь. Беготня.
И никакого страха.
Гильотинируйте меня,
чтоб не подох от рака.

* * *

Александр Дугин — философ, —
и все рассмеялись.

* * *

Когда я был в Америке, она мне нравилась,
нравились грудастые негритянки, седобородые негры,
разбитые поезда метро, уличные гитаристы,
слишком быстрый Бродвей, слишком короткая память.
Но меня никогда не интересовали люди в костюмах,
особенно если я им не был представлен.
Издалека, навскидку мне нравились только негры,
арабы на разбитых машинах, наркоманы в предутреннем Центральном парке...
Но приходилось ходить в гости и говорить обязательное: добрый вечер,
как вы, сударь, отлично смотритесь на этой фотографии с президентом Рейганом.

* * *

C`est la vie
mais ou est la mort
ты прости меня
я многое стер

pour aimer
il faut faire l`amour
костюмер я
иль трубадур

шли по площади
падали ниц
если проще были бы —
обнялись

постояли
куда теперь
то ли в Бенарес
то ли в бордель

* * *

Поднялся ветер. Его называют афганцем.
Говорят, дует с юга. Пыль до трехсот метров.
Сценарии будущего, — думаешь? Я всю жизнь занимался
составлением сценариев прошлого. Конокрады
в твоем роду, и лошадники, и вероятней всего, полководцы,
монархи, их сестры, их братья, даже, возможно, слуги,
оперные, балетные, пригородные челядины,
есть такое подозрение, что темные личности, от них у полиции нравов никаких известий,
и с другой стороны — столяр-краснодеревщик из Западной Белоруссии,
который навскидку резал удивительные наличники,
прославившие русский Север.

Снимать из космоса как мы занимаемся любовью
может помешать только ветер. Только афганец.

* * *

Не знаю, что происходит с нами.
Вечер. Утро. Тяжелая голова.
Говорят, все правила заключены в Коране,
говорят, тому, кто хоть раз покурил траву, все уже трын трава.
Трын трава, на каких плантациях тебя растили,
какой нелепый итог усилий тысяч племен,
босоногое одиночество совершенствует чувство стиля,
едем на автомобиле, направо — Лесбос, налево — Армагеддон.
Я вижу — не железные кони, не грохот космических экипажей,
не тысячи экранов, не искусственный виноград,
а бывшие когда-то веселыми персонажи
в шеренгах, руки назад.
Бояться совершенно нечего, тебе мои страхи —
кисель киселем, скука, вороний толк,
мне кажется, что в солидарности разбираются только собаки,
оттого, что не каждая собака — собаке волк.
И нет у них этого обязательного, как ЛСД под марочкой на конверте
письма, посланного на е-мель, то есть абы куда,
солоноватого предощущенья бессмертия
после суда.
Сентябрь—октябрь 2001 г.