Хорошо курить табак
И марихуану
Помирать всегда ништяк
Поздно, а не рано
И от раны ножевой
Лучше, чем от рака,
Доктор болен головой,
Лечит нас однако.
У меня здоровый дух
И немало плоти,
Если прах, - пусть пах и пух, -
Все равно умрёте.
Я всегда даю разрешение использовать личные данные,
Имя фамилию, номер телефона,
Социальным сетям, компьютерным базам, банкам, фирмам по продаже автодеталей,
Дело в том, что личные данные, разве что кроме отпечатка большого пальца в загранпаспорте,
Только всего ярлычки на витрине. Меня там нет.
Конечно, избыток социализации делает их в чем-то значимыми,
Можно остаться без денег, можно даже без жилища - при самом неудачном раскладе,
Человек, однако, ложится в постель голым и встаёт голым,
И если он не привязан, скажем, к пижаме, или к блинчикам Людочки, работающей с 10 до 18 в ООО Антенна,
Поймать его невозможно, кто б ни ставил ловчие сети,
Не налаживал камеры, не объявлял операцию перехват.
Кони, отвязавшиеся от имени, скачут по степи.
Просыпаясь, каждый берет свой компьютер,
Телефон,
Обозначает границы личного пространства,
Постулирует индивидуальные интересы.
Я помню
Веселые общие трапезы,
Манную кашу для детей, яйца всмятку для взрослых,
Чай из большой зелёного чайника,
Бабушкино варенье, которого хватало до лета.
Я помню походы в ближайший кинотеатр на последний сеанс,
Обязательно шаловливая рука под платье, рука на зиппере,
И никаких разговоров о недопустимых приставаниях.
Все приставания считались допустимыми и желанными,
В крайнем случае можно было отвести руку
И рассмеяться.
Где это было, на какой земле?
Как мы не заметили перелёта?
Я был, и второй раз меня не будет
Места, куда не успею,
Мужчины, с которыми не сойтись один на один,
Женщины, с которыми не проснуться,
Мальчишки, с которыми не сыграть в футбол,
Девчонки, которых не зазвать прогуляться к реке,
Студенты, которым не доказать преимуществ Спарты перед Афинами,
Ночи без сна, где ни меня, ни моих книг,
Рыбы, птицы, звери, ящерицы, змеи, пчелы, ангелы и остальные существа в восьми мирах,
Будьте благословенны!
В деревне между Каширским шоссе и метро Коломенским
зимней ночью окна светились жёлтым,
жилыми оставалось пять или шесть домов,
можно было идти по единственной улице
в сумраке редких фонарей,
и чувство затерянности настигало тебя
где-то у третьей избы со стороны Каширки.
Таня жила в четвёртой,
мы топили печь и пекли блины,
запивали их портвейном Кавказ,
через некоторое время выбегали голыми на крыльцо перекурить,
шли в сортир босиком по снегу,
смеялись,
утром умывались талой водой.
Таня говорила,
когда всё это закатают в асфальт,
я уеду отсюда навсегда,
в Париж, в Варшаву, в Касабланку, в Рио,
может быть, во Владивосток или на север Хабаровского края,
у меня там родственники,
на берегу Охотского моря.
Сегодня некто Максим Новиковский,
то ли блогер, то ли журналист, по-своему яркий парень,
написал о Коломенском на свой лад.
Я подумал, что когда гулял там лет пять назад,
даже не мог сообразить,
где стояла деревня.
Таня вышла замуж за берлинского фотографа Тео Купера,
жила на станции метро Розалюксембургплатц,
одна остановка от Александрплатц по линии на Панкофф.
Когда рухнула стена, наркотики стали дешевле.
Таня умерла в 99 году,
ей только исполнилось 36 лет,
она перепутала героин с белым китайцем,
белый китаец заглянул ей в глаза и отшатнулся,
сколько там было воспоминаний!
В те времена между Коломенской и Каширской
по той же самой причине
ребята откидывались сотнями, если не тысячами,
так как пУшеры не раздают инструкции к препарату,
а порошок, - что с него взять, -
он и в Африке белый.
Любимое село Алексея Михайловича
во всей своей потёмкинской красоте
стоит и молодеет на берегу Москвы-реки.
В хорошую погоду
купола сверкают на солнце.
Ну что скажешь, дорогой друг,
Дорогой враг,
Заходим на новый круг
Или так,
Проходим последние города,
Последние страны?
Никогда?
Или просто рано?
Встали с утра - глядим -
В небо уходит дар,
Мир целиком под ним
Мним, - как отмечал Бодрияр.
Пыхтит и работает генератор простых ответов,
генератор работает - ответов нет,
оттого, что кого- то сживут со свету,
ещё не значит, что сгинет свет.
В мире молниеносно случается разное,
вчера был четверг, и опять среда,
оттого, что власть отменяет праздник,
ещё не значит, что праздники не празднуются никогда.
Будет день, и люди уступят технике,
станут хуже играть в шахматы, скакать в длину,
но даже это не значит, что нечем будет утешиться,
тем более не значит, что мы проиграем войну.
Любая жидкость при определённых условиях доходит до точки кипения,
любые тенденции имеют предел и срок,
если включить в размышления возможность сопротивления -
всё ещё не так плохо, и сам ты ещё не так плох.
Тебе себе о тебе
Море месиво мрак
Юнгер Эвола Тириар
Какие странные тексты мы обсуждаем в паузах между любви
Как много секса в паузах между любви
Все решает контекст
В городе марафон бег
Флаги перекрытия всех дорог
В городе полный Паскаль Киньяр
Кто тут благ
Кто тут шерп
Кто тут шар
И каков итог?
Хорош Уэльбек
Единица рассыпается на миллиард
Выпить и выйти вон
Тоже дар
В городе амфетаминовый марафон
Дурацкие мы обсуждаем вещи друг с другом, смешные,
Ходим по кругу, толкуем сны,
В городе усиление ветра, бесплатные мили,
Предчувствие гражданской войны.
Кто успевает накинуть сачок на дальнее,
Пусть оно трепещет и бьётся - приколоть под стекло?
Нет ничего печальнее,
Чем высушенное будущее - воплощённое зло.
Ещё говорят - человек не умеет обращаться со временем,
Человек и время убивают друг друга, смотреть на их поединок всегда тяжело,
Опора наша последняя -
Бежать избыточного размышления, то есть освоить обычное рукомесло.
В опыте ничего постыдного нет,
Разные искушения ждут нас на обочине дороги,
Если прямо пойдёшь - ничего не найдёшь,
Ни принцессы, ни кореша, ни зверя для ловитвы,
Я вот всегда сворачивал в маковые поля,
Чтобы во сне увидеть, куда двигаться дальше.
Предгорье
Русский Кавказ
Имеет больше отношения к русской державе,
Чем к русской стране.
Поэтому здесь и сейчас
Я больше державник,
Чем странник.
Внутри, а не вне.
Горше цикуты мне будет изгнание
Из полиса русских снов.
Оказывается, есть болезнь Хантингтона,
Когда-то он возражал Фудзияме,
Гора превратилась в вулкан и выплюнула внутренности
На незащищённое человечество, раненое деконструкцией.
Только столкновение цивилизаций
Спасёт нас от гнева Земли.
Облака нависли под углом к земле,
Напоминает уютный второй этаж дачного дома,
Хочется дотянуться рукой и потрогать крышу.
Когда-то всадники шли по тропе, теперь по дороге поднимаются автомобили.
У кентавра был острый нюх и юное сердце,
Мудрый взгляд и готовность к самопожертвованию.
Однако маги, заставившие металл отталкиваться от воздуха,
Оказались удачливей Икара.
Ушедшего не вернуть, но облака висят точно так же,
Как в тот день, когда Орфей выбрался из пещеры,
Вышел на белый свет один, без Эвридики,
И стал добычей для женщин самого разнообразного происхождения.
Петь любовь следует с осторожностью,
Облака защищают нас от гнева богов.
Но что защитит от изобретательности магов?
На день рождения Мурада Гаухмана
Художнику говорят
Рисуй красиво
Будешь продаваться в Париже.
Он отвечает
В эпоху большого взрыва
Ад ближе.
Художнику говорят
Не терзай наши очи
Мы и так слепы.
Он отвечает
Ближе к ночи
Укрытие - склеп.
Художнику говорят
Мы не хотим, не надо
Подобного знания.
А он расставляет знаки
Через время полураспада -
К сиянию.
Прихоти памяти
Из того, что человек думает о жизни,
очень мало того, что он думает о смерти,
больше он думает о времени, исчезающем на глазах,
о проявившейся седине, о пропавшей силе удара,
о друзьях и подругах, оставленных в Париже и Касабланке.
Кстати, о Касабланке. Есть еще Маракеш,
Фес, Агадир.
Карфаген в конце концов, - но это в Тунисе.
С кем там воевали римляне? - не помнишь?
арабские древности были когда-то финикийскими.
Фатима говорит: хотя бы научись разбирать цифры,
узнавать согласные на уличных плакатах и граффити,
читать наизусть начальные суры, а дальше
отец увидит тебя, и ты ему понравишься,
я уверена, он ведь поэт, стихослагатель,
знакомый дервиш ему уже сказал,
что младшая дочь выйдет замуж за чужестранца.
Кстати, в Тетуане у меня есть знакомый кади,
он первый раз поцеловал меня, когда мне было двенадцать,
так что обойдёмся без лишних обрядов,
ему всё равно - мусульманин ты, христианин
или даже еврей.
А отцу будет приятно.
Зато ты сможешь попасть в Мекку и в Медину,
а когда мы вернёмся в Харьков - бросишь меня, если захочешь.
Я уеду в Россию, буду зарабатывать уроками арабского.
Вот и славно,
Никаких обязательств.
И когда будет кофе?
Пристают, - говорит, - ко мне мужчины,
как бы их отшить, - говорит, - не могу найти способа.
Сидит, смотрит в окно, умирает от одиночества,
потом садится за ноутбук и раскладывает пасьянс.
Кажется, Хаймито фон Додерер, - последняя прочитанная ей книга,
она просматривала её по работе, надо было написать аннотацию для журнала.
«Убийство, которое совершает каждый».
Совершенно не помогло. К тому же он был нацистом, - утверждают в комментариях, -
не слишком себе нацистом, но более или менее в экзистенциальном смысле.
Читал Гвидо фон Листа, несколько раз встречался с Германом Виртом,
рассматривал его этнографические коллекции.
Но ей то что до того, для неё
любой мужчина агрессор, любая истина – травма.
Она даже представить себе не может, что лет двадцать тому назад
подобных проблем просто не существовало.
Наоборот, женщины искали мужчин, жадно ловили их внимание.
Виноваты слова, которые разлетелись по цифровому пространству,
более привязчивые, чем влюблённые девочки-подростки из соседнего подъезда,
более настырные, чем уличные ухажёры,
более липкие, чем случайные любовницы,
названивающие через четырнадцать часов после уверенного «я домой»
и пытающиеся договориться о новой встрече
в тот самый момент, когда турка готова выплюнуть пенку на индукционную варочную панель,
и голос из глубины постели требовательно вопрошает:
С кем ты разговариваешь?
И когда будет кофе?
Ранним утром, в Челюскинской, не выспавшись, пишу:
Совершенство присутствует хотя бы в том,
как шумит ветер и раскачиваются вершины сосен,
я это видел с самого детства,
одну и ту же картину.
Вершины мачтовых сосен раскачиваются на ветру.
Никого нового в таком наблюдении нет,
литератор позапрошлого века пытался бы описать, как
Ташевский выходит на балкон в синем халате
(я бы добавил, почёсывая яйца,
но литератор позапрошлого века
отказался бы от подобного наблюдения,
постарался бы забыть,
что и он сам, выходя летом на балкон,
иногда почёсывает яйца).
Но я не стану описывать, как Ташевский вставляет
в электронное устройство маленький табачный окурыш
и начинает реализовывать любовь 21 века
между органикой и цифрой.
Изо всех видов любви именно этот скоро начнут изучать в школе,
рассказывать о способах и приёмах,
расписывать удовольствия и возможности.
Пока же расписные облака плывут по подмосковному небу,
надуваются в Царства и рассеиваются на глазах.
Остаётся ещё немного времени, чтобы дышать,
немного времени, чтоб убить себя кислородом.
Вот сомнительная истина:
всё, что нас не убивает, делает нас сильнее,
смерть ещё надо выстроить,
подумать, что делать с нею,
с этой необходимой точкой в конце разлапистой и противоречивой фразы,
подвести разграничительную линию или попросту - как судьба -
увидеть небо в алмазах
и подземные погреба.
Самое утомительное занятие - ожидание,
сдали карты, но игра никак не начнётся,
можно так просидеть годами,
щурясь на солнце.
Но проживаемое время не сводится к этому, так что вперёд,
птицы - на юг, ты - на север, и шут бы с ним,
вокруг суетится добрый народ,
от плиты поднимается добрый дым.
Мы едим тех, с кем невозможно взаимопонимание,
скажем, растения мы понимаем хуже всего,
иногда раздражает само материальное существование,
собственно, естество.
Из серии "документальное"
Сегодня вечером, поворачивая с новой московской дороги, ведущей от Дмитровского шоссе к М-11,
я вдруг увидел море и горные вершины, убаюканные облаками,
неужели - мелькнуло - так странно предстают в лучах закатного солнца холмы законсервированного мусорного могильника в начале Лихачевского шоссе,
ведущего от платной дороги в сторону Старого Долгопрудненского кладбища,
где лежат мама, отец, бабушка, дед.
Секунду-другую я смотрел на вершины и море, как будто под ЛСД,
и только потом понял,
что не вижу землю,
вижу небо.
Просто вижу небо.
Давно уже нет социализма,
а жиче смутно, смутно,
особенно в Подмосковье,
где воспоминания наплывают на текущие обстоятельства,
болезни, печали, глупости,
на то, о чём пел Мик Джаггер
в своей самой известной песне,
ещё на чувство вины после глубокого опьянения,
на невозможность помочь близким разорвать паутину.
Знали ли греки паука, ткущего время?
Как они его именовали?
Арахна - другая, она смогла бы соткать нам бессмертие,
в принципе, олимпийцы легко убивали и за меньшую дерзость.
В этом-то всё и дело.
Неужели вы думаете, что мудрая воительница с Олимпа,
эта русоволосая и сероглазая мстительница,
само рождение которой связано со смертоубийством,
просто взревновала к мастерству мастера?
Как бы ни так!
Она разорвала ткань нашей вечности,
вечной юности, - как заметил бы Лосев,
сняла, - как говорится в отчётах чиновников, - вопрос о возможности совершенства.
Арахна повесилась,
Всегда побеждает Афина Паллада.
Не надо целовать задницу козлоногому.
Лучше смутное жиче, чем такое прозрение.
Не многие способны на убийство,
но способные на убийство собираются по ночам
при свете Луны
Смотрят,
как старик спускается по лучу
раздаёт детям подарки.
Одному - улыбку,
другому - счастливый сон,
третьему - крепкое сердце.
Способные на убийство разжигают костёр, курят,
бросают окурки в огонь
расходятся.
Многим из них надо рано вставать,
Иных ждут в постели,
кого-то в баре,
кого-то на дороге.
Женщины на прощание
танцуют танец,
запрещённый несколько веков назад
в Южной Индии.
Смотрю в окно с двадцать четвёртого этажа,
вижу дома, автомобили, ярославскую трассу и леса за Звёздным городком, где живут космонавты,
умершие родственники проплывают в расписных лодках мимо долгих окон,
их губы шевелятся,
они хотят сказать
не бойся
встретимся и всё вспомним.
Каждый живёт внутри черепной коробки,
пусть повадки его легки и движения ловки,
но выход возможен лишь через плоть, входящую в плоть,
так придумал Господь.
Ещё он придумал ввести суровый запрет,
чтоб сами мы понимали, что - преступление, а что - нет,
где неуправляемые телодвижения, неконтролируемые вспоминания,
а где только умствования и желания.
Вот в зубах сигарета, она голосует на перекрёстке,
черты лица правильные, но прикид неброский,
уверенные грудь и ноги, никакого макияжа и даже
не смущает брошенное: я - Даша.
Казалось бы, никакой опасности для заповеди и завета,
если бы не танцующая сигарета.
Никуда не деться от прошлого, своего, чужого,
когда роешься в бумагах и потом моешь руки,
понимаешь -
лишившиеся крова -
воспоминания
в чемодане уложены стопка к стопке -
фотографии, рукописи, имена,
выпить бы стопку,
а на хрена
умасливать эго, говорить - ну это
просто прошлое, и ну его на х,
желтеющие газеты,
осыпавшиеся времена,
фотография Солженицына, аккуратно вырезанная, на обороте английский текст
о демонстрации докеров против, простите, Маргерет Тэтчер,
такой, простите меня, интерес,
такой вечер,
и не помогает дружеский трёп, подогнанный витамин,
нынешнее видение идеала,
прошлое, хрен бы с ним,
если б не задевало
Болезнь - дождь на северо-западе в ноябре,
он может прекратиться к утру,
а может идти до самой зимы,
но всё равно темно,
и деревья стоят голыми
внутри раскалывающейся головы.
Иногда дождь превращается в снег,
ты просыпаешься,
и глаза режет ослепительная белизна
на ярком солнце.
Болезнь, кризис, переход,
без них мы были бы простым цифровым кодом,
вещичкой, распечатанной на 186-D принтере,
ловцами ложного бессмертия
в сумерках нескончаемых блужданий.