Голливуд плодит сотни мифологий в год,
Но они не имеют сладчайшего источника и горькой силы,
И потому сгорают как спички.
Кино было устроено для того,
Чтоб музыка стала иллюстрацией,
Утратила способность к преображению,
Точно так же, как слово несколькими веками раньше.
Однако рок н ролл спутал все карты,
Он оказался более опасной игрушкой, чем они думали.
Один безымянный генерал сказал,
Давайте уже доделаем дело,
Просто зафиксируем людишек, как обычных потребителей удовольствий,
Потом квантовые сети легко завершат процесс.
Но одна певица из Пасадены,
Ее зовут Бет Харт,
Опять спутала им все карты.
Этот напиток из секса, агрессии и свободы,
Они с ним не умеют работать,
Он не поддается контролю.
Кто ее пропустил, не могут понять,
То же самое было с Морисоном и Плантом,,
На обезораживание у них ушли десятилетия.
Стерильность стоит дорого,
Бюджетные средства, социальные ловушки,
Так что пока есть надежда,
Что им банально не хватит денег
Для полного торжества цифры.
От нас, однако, потребуется чрезвычайное усилие,
Великое делание, чистый вопль,
Не Ом, не Ам и уж точно не Мама -
Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа
Поднялся северный ветер.
Люди из службы безопасности предупреждают:
Уберите вещи с балконов
У костра уже не согреться.
Не выйти налегке за вином.
Но и духота исчезла.
Каждый, кто хочет, уедет,
Спрячется, убежит от ветра.
Не повсюду же поднимается северный ветер?
Или повсюду, но не сразу,
Он приходит неожиданно,
Сдувая планы и ожидания.
Они смешно летят,
Кувыркаются по долинам.
Застревают в шиповнике.
Нам останется только
Развернуться к нему лицом
Крепче прижаться друг к другу.
К завтрашнему утру я должен написать текст о Спитаке.
Рука не поднимается начать его.
Я помню, рано утром в начале декабря 1988 года я вышел на Чистопрудный бульвар с собакой
и встретил девушку Лину,
мы с ней до этого виделись несколько раз, случайно,
познакомились тут же, на бульваре,
один раз долго курили в парадняке,
другой раз поехали в Челюскинскую.
Теперь она спешила в институт,
она училась в институте напротив школы, где потом учился мой старший сын,
там был один технический институт,
я всегда путал его название.
Лина была какая-то печальная,
на нее непохоже,
мы обнялись, и я спросил,
что с тобой?
Она ответила:
"Знаешь, в Армении землетрясение. Страшное землетрясение".
Уже потом я узнал о Спитаке,
все вокруг собирали вещи,
мы тоже собирали вещи,
зима, в горах холодно,
город стерло с лица земли.
Мы были в Спитаке
в начале 80-х годов,
ехали из Тбилиси в Ереван по этой дороге,
там дальше озеро Севан,
поворот на Степанакерт.
Начало 80-х,
путешествие двадцатилетних.
Никаких войн и землетрясений на нашей памяти еще не случилось.
Если я скажу, что настолько красивых мест
я больше никогда не видел,
это будет претенциозно и чересчур красиво.
В Спитаке армянская семья
пригласила нас переночевать,
мы пили вино,
закусывали лавашем с завернутой в него зеленью
и каким-то невероятно вкусным
копченым мясом.
Интересно, дожили ли эти люди до 88 года,
остались ли они живы?
И еще, у меня были родственники в Армении,
много армянских родственников,
двоюродная сестра моей бабушки,
выпускница Смольного института
Дарья Николаевна Тетеревникова
училась в Петербурге в Лесной академии.
В парке этой Академии мы с поэтом Мякишевым и собакой Линдой
иногда гуляем ночами,
когда едем проведать поэта Григорьева,
дежурящего в котельной на площади Мужества.
Дара училась в Лесной академии
и познакомилась с армянским мальчиком Аршо Бабаяном.
Они венчались в Эчмиадзине
потом уехали в Ереван,
в начале 20-х годов это было очень далеко от Петербурга.
Дашенька Тетеревникова легко превратилась в армянскую бабушку Дару,
и если не знать ее историю,
никто не мог бы и подумать,
что она родилась в столице империи
и даже время от времени жила в Царском селе и Ливадии.
В семейном архиве, который хранится у меня в Челюскинской,
остались письма их отца,
полковника Николая Николаевича Тетеревникова,
просившего сестер был повежливей
с принцессами.
Дара и Аршо
были биологами,
академиками Армянской академии наук,
и вся их невероятно большая - по советским меркам - семья - жила на проспекте Ленина, дом 4,
у самого рынка.
Проспект упирался в Матенадаран,
соединяя эпохи
и подчеркивая невозможность их соединения.
Мне надо к утру написать о Спитаке.
Не знаю даже, почему так трудно начать этот текст.
Тишина
Дорога вьется меж полями,
Стоят деревни в полусне,
В домах старухи с костылями,
Не знают радости оне.
А наши матери остыли,
И наши деды взаперти
Лежат, покинуты в могиле,
Им не подняться, не уйти.
И Федоровское ожидание,
И Циолковского чертеж,
Всего – блудливые мечтания,
В них ногу сломишь – не поймешь,
Что с глупой техникой срастется,
Напишет кто программный код?
Звук, означающий сиротство,
Плывет.
Если бы вдруг я остался один,
Я бы поселился в Кинешме,
Снял тысяч за пятнадцать лучшую квартиру в городе
В двухэтажном доме девятнадцатого века
Окнами на центральную улицу,
Привез с собой несколько непрочитанных книг,
Больших, толстых,
До которых раньше не доходили руки,
Полное собрание сочинений Лосева,
Добротолюбие в переводе Паисия Величковского,
И ещё, быть может, не судите меня строго
Давно прочитанного Плотина и переведенного мною маркиза де Сада.
Современные книги я бы просматривал в телефоне,
Наверное, в Кинешме неплохой интернет,
Уже существует 4G или скоро так или иначе появится,
Ну, в крайнем случае я бы обошелся каким-нибудь обычным соединением.
Я бы ходил гулять на берег большой реки,
Иногда заглядывал в бар,
Не пропускал бы ни единой вечерни по субботам
И литургии по воскресеньям,
Познакомился бы с местным протоиереем отцом Василием,
Говорил бы с ним об Исааке Сирине и Романе Сладкопевце,
Об Аверинцеве и Экономцеве,
И иногда даже о Делезе и Агамбене.
Наверное, переезд в Кинешму
Мог бы стать для меня единственной возможностью
Встретить смерть спокойно
И с полным пониманием ее неизбежности.
А потом безымянный крест
На местном уютном кладбище
Лучше всего остального,
Особенно в моем случае,
Когда родовая память путается,
Сбивается
И больше напоминает узел,
Чем нить.
Отец Василий сказал бы мне перед смертью
Несколько утешающих слов,
Способных примирить меня
С путаной и мятежной жизнью.
Но я вряд ли надолго уеду в Кинешму,
Существуют люди, которым будет холоднее
Без моего присутствия в других местах.
Первоначально я думал, что это кончится где-то так,
будет град или мокрый снег,
ветер, цитаты, забытые в черновиках,
и несколько человек,
путающих события и имена,
которых было, в сущности, до хрена.
Теперь понимаю, что все это будет совсем не так,
необязательно град или мокрый снег,
тем более ветер и цитаты, забытые в черновиках,
а те несколько человек,
которые путают события и имена,
не восстанут от сна.
У меня сегодня весь вечер должен уйти на работу,
Прошлое мне по росту – сижу и тасую даты,
В тысячный раз понимаю, как здесь устроены соты,
Насколько мы медоносны, почему виноваты.
В русской картине мира многое неизменно,
Палицы, воеводы, армия, флот, суглинок,
Все, что я знаю с пелёнок, голос Укбара, Тлена,
Утешающий миф, заключительный поединок.
Юные существа, держащие оборону,
Не знавшие наших видений, не помнящие колена,
Как они могут отстаивать? - но отстаивают знамёна,
Последний рубеж у склона, побеленные стены.
Разбудит меня Ростов, да колокольным звоном,
Разбудит меня Иркутск, да кровью горячей по венам,
Пусть никогда не будет панихиды по всем влюбленным,
Плача по всем уязвимым, воя по всем дерзновенным..
Сегодня весь зимний вечер уйдет у меня на работу,
Чтобы там ни случилось - надо быть вместе и вольно,
Иначе по одному нас разберут как скот,
Пересчитают, построят, загрузят на скотобойню.
Осень в КаппадОкии, у нас зима,
Настолько ли мы высокие, что выше снов?
Видим грядущие сроки - не сходим с ума,
Собираем вещдоки, свой постыдный улов.
А Постник в своей пещере длит пост,
В его существование не верят, но он чист,
Откроются двери тому, кто в полный рост
Исполнив три желания, идёт на свист.
Стихотворение на смерть Ж-Л Годара, который в итоге оказался живым, а потом наверняка умрёт
Читаю текст на сайте о кино,
Сказано, что умер Годар,
Человек, который почти всегда бывал прав,
А также снял восхитительные фильмы,
Обладающие уникальным свойством,
Не покурив, их почти невозможно смотреть.
Жалко Годара, хотя ему было 88 лет,
Нормально в принципе, две восьмёрки,
В 68 году он был куда моложе,
Хорошо, что тогда не помер,
Не кинулся на овердозе
Не получил шальную пулю,
Не уехал к Пол Поту и Йенгу Сари
В джунгли
А вот сейчас, спокойно
Скончался в Швейцарии,
Хорошая страна для смерти европейских левых.
Дочитал текст, и в квадратике всплыла реклама:
Член будет стоять три часа.
А как же девушки, - подумал я, - как же девушки,
Читающие о Годаре?
Что предложить им?
Тоска и мак.
Снежок и соль.
Ты хочешь истины?
Изволь.
Она в простуде и ангине,
ей гимн не сродственен, мука
дней будет смолота пока,
и мы окажемся другими.
Кто просто труп,
кто больше груб,
кто язычок себе проколет.
Для поцелуев хватит губ,
но всех настигнет страшный суп
из парадоксов и апорий.
По долинам Шуона
он шел, неловкий,
в ожидании
окончательной остановки.
Нога в прыжке
задержалась немного
на облаке
первого слога.
Голова, однако,
все равно зависла
там, где ищут знака
и смысла.
В ноябре на севере сумерки даже в светлое время дня,
Поэтому ночь становится чистым
Пространством для приключений.
Каждый вечер в девять часов
Девушка ждет не меня в баре,
Стайка подростков обходит условности несколько неуклюже.
Однако у них есть время
На постоянные тренировки.
Звериное начало утверждает правила поведения,
Общественно-полезные штучки вынуждены отступить.
Разве что чувство сострадания иногда берет вверх над инстинктом соперничества,
Или наоборот, торжествует солидарность:
Зачем кого-то выбирать? Давайте вместе.
Это потому, что случилась революция,
И все мы дети революции, при любом раскладе.
Вот видишь, ворон напрасно примешивался к беседам,
Вопреки мнению Эдгара По, все случится по расписанию,
Смотри комментарий Глазкова, том 38, страница 2784.
Есть такая профессия - людей убивать,
Но полезнее мыть полы,
Есть такое занятие – сломать кровать
Или понятие – слезть с иглы.
Чересчур ответственно быть собой,
Проще всех приветствовать - стать любым,
Бесплотные духи курят нашу любовь,
Тянут через трубочку жертвенный дым.
У них в барах и гостиницах свои дела,
Парням там делать нечего – таков закон,
Не хватает, в сущности, помела,
Чтоб обернуться женщиной и выйти вон.
О холодном городе говорить, о бесплодном граде
При таком количестве человек,
Отвечайте же, Бога ради,
Где улица брошенных домовых? -
Там бродят оставленные красавицы, которые давно уже и не бляди,
И не обнаружить среди живущих иных из них.
Потому что заканчивается человеческий век,
И ветер почти затих.
Ветеран Люция Корнелия Суллы встретил Яна Пейса на улице Кристофора Колумба в Риме
И попросил закурить.
У меня только дурь, - ответил Ян, - никакой другой травки.
Ничего, - откликнулся ветеран. – В походах мы курили и не такое,
Но когда возвращаешься домой, всегда хочется
Усовершенствования закона республики.
- Дай я тебе сыграю, - предложил Ян. – Все равно никто не услышит.
Когда Луна запляшет над Тибром
И в движениях на вилле Боргезе появится общий ритм,
Мы скажем, что творение закончено,
Можно больше не думать о проскрипциях.
- А что проскрипции? – Виноградов подошел к ним откуда-то сбоку, -
С проскрипциями было даже как-то веселее.
- Брось, - ответил ветеран. – Знаешь, как это утомляет -
Каждый час вытирать клинок краем одежды.
- Да, - сказал Ян. Не хватает гитарного соло,
Просто запила, чтобы расслабиться.
На экране банкомата написано: покажи лицо
и сумеешь без карточки брать бабло,
Ты не представляешь, какой уже год, Гюльчитай, мы тусуем в романе "Мы",
И насколько оно меня заебло.
Выйти из этой прозы можно только на свет,
Пройти не закрытым на засов проходным двором,
Кстати, у тебя не осталось ещё сигарет
Без картинки, напоминающей, что мы все умрем?
В Питере минус двенадцать.
Во Флориде плюс двадцать два.
В Австралии есть ехидна,
Слизывает слова.
Участь людская постыдна,
Пока ясна голова,
Зато она же прекрасна,
Когда плывет голова.
Алкоголь, вещества, фигурка,
Рисунок на зимнем окне,
К неязычнику, Дурга,
Что ты имеешь ко мне?
Живем-то мы, конечно, долго,
А толку-то?
Для Ба это, вроде бы, все равно,
Она будет спать.
Ка тоже легко выйдет
Через беззубый рот,
Но как ей возвращаться через уменьшившиеся,
Почти невидящие,
Поблекшие,
Потерявшие свет глаза?
И зачем?
Иван Иллич много говорил о медицине,
Медицина не вызывала у него никаких симпатий.
Я вот думаю, когда буду умирать, кого позову первым,
Священника или врача?
От этого многое зависит,
Сказал мне вчера ночью человек
На пересечении Пестеля и Литейного.
На голове у него была соломенная шляпа.
В минус пять это смотрелось странно.
Снег летел на лобовое стекло, пела метель,
Дальники нельзя было включить - ничего видно,
Месяц бока вороного не озарил, не было месяца,
Небо затянуто, да и через крышу автомобиля не очень-то увидишь небо,
Зато его можно себе представить по книгам и свидетельствам небовидцев.
Вчера, по дороге на Всенощную,
Зимняя сказка была явлена в более концентрированном виде,
Но и там, на коновязи у церковной ограды, лошадиных сил стояло изрядно, даже не сосчитать.
Человек, впервые пытающийся расчертить годовой круг,
Сам по себе был, конечно, куда умней любого из нас,
Даже того, кто листает задачник по квантовой механике
Между завтраком и партией в настольный теннис.
Я подумал о холодке всеобщности
85-летний старик знакомит своего сына
с пятидесятилетней избранницей.
Она кормит его ананасом,
он облизывает ей пальцы
и смеется.
Лошадь прадеда на картине
поводит карим глазом.
Фортепиано 80-х годов позапрошлого века
Поскрипывает.
Сын с подругой решают,
что надо вести себя как можно нежнее,
обстоятельней,
как настоящим взрослым.
Хотя подруге нет и двадцати,
и вся картинка кажется ей
цитатой из ненаписанной пьесы Фридриха Дюрренматта.
Я думаю, где-нибудь в Никарагуа,
на берегу озера, неподалеку от табачной плантации,
в собственной отеле, сидя в шезлонге на открытой веранде под крышей,
делая глоток за глотком низкого по тону плотного дыма,
запивая его черным ромом
и думая об отдалении и одиночестве,
я чувствовал бы себя великолепно.
Все эти прожитые годы не висели бы на мне
как лохмотья любимой, но истрепавшейся одежды,
я бы их почти не помнил, потому что последний подарок Пабло Эскобара
моему здешнему приятелю Доминику
оказался слишком весомым.
Где-то полтонны белого порошка.
Доминик боялся хранить эту роскошь в собственном доме,
а я купил отель с отличным подвалом,
предыдущий хозяин устроил там хьюмидор и шкафы для бутылок рома,
но и холщовым мешкам с порошком осталось немало места
за бронированной дверью.
У Доминика, конечно, семья и дети,
а мне через неделю шестьдесят,
и в принципе, так или иначе, чем раньше, тем лучше.
Хотя хотелось бы еще немного покувыркаться.
Говорят, демографическая ситуация
и политическая система в моей любимой стране
пришли в полный раздрай.
Там пахнет новым государственным переворотом
и новыми хозяевами, что куда хуже.
Но отсюда все это кажется вполне преодолимым,
и, по крайней мере, все дурное, что должно случиться, если оно и случится,
то после моей жизни.
Здесь не принято говорить "после смерти",
местные жители верят, что это приманивает злых духов,
как будто ты режешь сырокопченую колбасу
перед носом голодной собаки.
В глубокой провинции два поэта
Пишут совершенные тексты
На мало кому интересном наречии.
Один говорит другому:
Все бесполезно.
Другой отвечает: в начале прошлого века
Несколько сотен раввинов
Публиковали комментарии к Торе,
И иногда им казалось, что это уже никому не нужно.
Потом случился Холокост.
Потом появился Израиль.
Мы с тобой - не евреи, -
Говорит первый поэт,
Но ты прав, остаётся надежда.
Волосы судьбы
Собрать в хвост сюжета
Можно словами на любом языке.
Джон Наринс уходит
Говорили
Не спорили
Просто рассказывали истории
И поскольку этих историй хватило бы на весь мир
Пожелали друг другу спокойной ночи
Один пошел через мост
Другой прилёг на диван
Выкурить перед сном ещё одну трубку.
В разных местах люди добывают стихи,
Они добывают их в открытых карьерах и шахтах
Из разлуки, ненависти, закатов, рассветов, странствий по горам, измен, поцелуев, ожиданий, пристрастрастий, бедности, одиночества, фарта,
Из двенадцати месяцев и двенадцати лет,
Из христианства, буддизма, шаманских ритуалов,
Из Кроули и Ошо,
Из фрилава и квира,
И ещё, как известно, из БДСМ-практик.
Они добывают их из сочинений старых авторов,
Картин старых художников,
Музыки старых органистов,
Какого-то Леонина, например,
Игравшего в соборе Парижской Богоматери
Кажется, в 12 веке.
Но здесь уже слишком много пустой породы, - подумал Иван Францевич,
Прогуливаясь ночью по Воскресенской набережной
И наблюдая блики света на поверхности тяжёлых вод
Сумеречной реки.
На другом берегу за спиной
Остались Кресты.
Из стихов под эпиграфом
Ну что ещё тебе скажу я,
Не спать! Нам время кажет дулю,
Рабочий отливает пулю,
Что ж? Дунем, плюнем, разотрем.
В рай отправляться в одиночку
Смешно. Приятнее вдвоем.
А вчетвером? А вместе, скопом?
А если Азию с Европой
Удастся ухватить собой? -
На правый бой, на свЯтый бой.
Когда иначе думать станешь,
Под что-то точно попадешь,
Проснешься - если в Тегеране,
То хорошо - едрена вошь -
На Колыме немного хуже,
Там слишком холодно снаружи.
Пустяк, тебя заводит речь,
Его - картечь, ее стеречь,
Как он по клубам, не домой.
Как это грубо, Боже мой,
Когда мы все к Тебе придем,
Ты нам построишь новый дом,
Ты нам устроишь чистый свет,
Аль у Тебя такого нет?
Тогда прости, оставь нас тут,
Где люди плохо, но живут,
Где пьют вино, где курят план,
Где верят в море-окиян
И земли лучшие за ним.
Так что не бе, повременим.
Поспим, проснёмся, будет снег
И город, тонущий во мгле,
И тысяч несколько телег,
Раскатанных по всей земле,
О том, что краток этот миг,
О том, как долог этот век.
Я сочинил одну из них,
Поскольку тоже человек.