Зацепило?
Поделись!

Взбирающийся лес

опубликовано 08/01/2017 в 17:47

ВЗБИРАЮЩИЙСЯ ЛЕС

Листая воздух моложавый – рукой уверенной и лживой –
Мужчина лысый и поджарый – в шинели, стало быть, служивый –
Дымя цыгаркою дешёвой, гулял по плоскости плешивой –
С подругой жалкой и лажовой – в тулупе скверного пошива –
Стояла осень – лист пожухлый – кружился над осиной чахлой –
Вдали – кроваво-красный, жуткий – закат означился над чащей –
Мужчина пальцем по планшету – водил, шепча: «Парашютисты
Облюбовали пустошь эту – в сорок втором году – фашисты –
Здесь шли бои, моя Наташа, мы шли на смерть порядком пешим –
Вся полегла пехота наша – до одного, Наташа, где ж им...» –
Тут он осекся – вытер рожу – и продолжал, ладонью режа
Холодный воздух: «Втёрли тоже и мы фашистам – только где же…» –
Он вновь осекся – и с размаху – Наташу прижимая к моху,
Рванул шинель – потом рубаху – потом тулуп – ан нет, подвоху
На грош не верила Наташа – она была агентом СМЕРШа.
– Ты лжешь – была победа наша! – Но осеклась милицанерша:
– Мы были третий день на марше – до нитки под дождем промокши,
По старшинству шли – те, кто старше, – воспоминанья нету горше –
Шли впереди, – мужчина лысый опять точил умело лясы:
– И тут – Наташа – эти крысы на нас направили фугасы –
Здесь ад – Наташа – был кромешный – шёл бой смертельный – рукопашный –
Все полегли… Я выжил – грешный – на мне вот шрам остался страшный!
Сгустились сумерки – Наташа – развесив всё же сдуру уши,
Поверив наглой вражьей лаже – врагу раскрылася – наружу
Из-под тулупа грудь достала – а он в её нагое тело
Вонзил клинок немецкой стали – без суеты – легко – умело –
Он труп её стащил к оврагу – и погрузил в гнилую реку –
Звеня медалью «За отвагу» – он двинулся от века к веку –
Листая воздух моложавый – рукой уверенной и лживой –
Мужчина лысый и поджарый – в шинели – стало быть, служивый –
Дымя цыгаркою дешёвой – сквозь жизнь по плоскости плешивой –
Сюжетец так себе – грошовый – хоть справедливый, но паршивый.

* * *

Ступенчатый воздух Невы, голубое дыхание Невки,
Фонтанки растерянный взгляд – только образы, только слова.
По жизни всё проще: Фонтанка, в ней плещутся девки,
Мелькнут над поверхностью ноги, затем голова;
Весёлые крики струятся, а город – застывший,
Гранитный гомункулус – смотрит на всё из-под век.
«Ужели такое бывает, помилуйте, в бывшей
Столице империи?» – спросит меня человек
Нездешнего свойства – пермяк или дщерь Мухосранска,
Поправив худой армячишко на впалой груди.
– Бывает, – отвечу, – представь! – и открою шампанска
«Абрау Дюрсо» и, отпив, проворчу: «Уходи
Отсель подобру-поздорову, немытая стерва,
Твоя лохмоногая близость смещает пространственный круг,
Сей город есть область больного нерусского нерва;
Но русского, впрочем, с коротким названьем – испуг.

ФУТБОЛ

Как оторваться футболисту
От поля плоскости плешивой
И полететь, расправив крылья,
Прочь от игры и жизни лживой
Сквозь день ленивый и морозный
Навстречу женщине младой?
Но он бежит, как жук навозный,
Толкая шар перед собой.

В сыром капкане стадиона
Пылают страсти, как солома.

Вратарь под сетчатой дугой
Дрожит и плавится, как студень.
Да будь он трижды неподсуден –
Он ловко прыгает ногой.

Судья не мстительный, но строгий,
С прозрачной дудкою во рту –
Мелькнёт то здесь, то там – стоногий,
Слегка качаясь на ветру.

Надуты ровным ветром флаги.
Исполнен счастья и отваги,
Гол забивает футболист,
И взор его блуждает – чист,

И натыкается в смятенье
На света горнего объём;
Тотчас вздымаются растенья
И возникает водоём:
В оправе трав – прохладный, глыбкий,
Он в небо опрокинут, зыбкий,
Полупрозрачный, вкруг сполна
Сквозится поле, и волна
Колышет спелые колосья;
Поодаль – лес и тропка лосья.

В лесу прозрачные и злые
Лягушки длинные снуют,
Гнилушки тлеют золотые
И птички тонкие поют.

Шумят, как умершие, ели
В земле корнями шевеля,
Лесник в распахнутой шинели
Поймал и мучает шмеля.

Уже и страсти не горят,
Кузнечик лишь ногой щебечет,
В высоком небе длится кречет,
И вдалеке, средь спелых гряд,
Крестьянин твёрдою рукою,
Стремясь к достатку и покою,
Сбирает крупный виноград.

СТРАХ

Шёл снег. Был день. Я спал – вдруг стук. «Кто там?» «Твой друг!» «Где был, чем жил?» «Был там, где дождь, но то так – смех». «Врёшь, брат, эх врёшь…» «А ты всё спишь, хмырь, всю жизнь спишь, гад! В чем твой прок, смысл, а? Дрянь! Ты встань и в путь!» «Ты что, вошь, цыц! Да, я сплю. Ну и что? Ведь мой сон, мой дом, а ты, пень, пшёл прочь. Брысь, брысь!» «Я прочь?! Ну – нет. Дай жрать, дай пить, дай кайф. Я – друг. Ты мне брат, вот!» «Ешь шиш, змей, ешь хрен. Пшёл вон, хам, пёс, бык». «Ты что – псих? Да я же брат, друг твой, брат твой!» «Нет уж, ты не брат. Ты – враг, враг!» «Не враг я, не враг. Вот грудь – в ней стук: тук-тук, тык-дык. Кровь бьёт в лоб!» «Ври, ври, клоп. Где кровь, где стук. Всё ложь! Всё лжёшь». «Да нет же, нет, не вру. Ей-ей, брат. Ведь ты мне брат. Эх, дай, что ль, жрать. Есть харч: суп, хлеб, сыр? Дай пить. Есть спирт?» «Вот чёрт. На – жри мой харч, мой хлеб-соль. Вот стул, стол. Жри, жри, конь!» «Я – конь?! Ты лжёшь, брат. Я твой брат. Друг! А ты лжёшь!» «Ах ты, волк, зверь! Жрёшь – жри. Но так, как ты счас – мрак». «Да я ведь друг!» «Нет, ты конь!» «Я конь? На в нос, на в лоб, на в глаз!» Тук-тук. Боль. Тьма. «Я конь? На в грудь, на в бок!» Тук-тук. Боль. Страх. «Не бей, псих. Не бей!» «Я псих? На в бровь, на в глаз!» Тук-тук. Боль. Злость. «Ах, так. Ну, стой. Вот нож. Счас – вжик, и ты – труп». Вжик-вжик. Труп на пол – бух. Крик, кровь. Как быть? Спать! Спать. Пусть труп, хрен с ним. Спать! Сон – свет, сон – стих! Но ведь смерть – тьма. Но ведь сон – свет. Эх, спать, спать.

НАСТОЙКА ЛЮБВИ

Е. Ворсулевой
Настал сегодня день шестой – я не отправился в загул,
Любви целительный настой помог свернуть мне в переул,
В котором – в домике, одна – сидела женщина в ночи,
Зияла полная луна, стояли две, нет, три свечи
На склизкой плоскости стола. И в той волшебной полутьме
Сидела женщина. Скала доступнее казалась мне,
Чем плеч, желанных мной, изгиб, овал бедра, излом руки.
И я сказал: «Сидишь, как гриб, средь паутины и трухи,
Грибница бледных квёлых чувств едва пульсирует, струясь!
Я в суть твою проникнуть тщусь!» Она ответила мне: «Князь
Сырого Вяжущего Сна – заколдовал меня навек,
И потому я холодна, но ты – свободный человек!
Ступай за тридевять земель – там, меж еланей, есть утёс;
Под елью лаз… вокруг щавель, кислица, горечь тубероз,
Попона мха… проникни в лаз и Князя Вяжущего Сна
Поганкой бледной тукни в глаз, но берегись – его слюна,
Коснувшись брызгами телес – тебя в гнилуху обратит!
Он защекочет, сглазит, съест… и лишь того не победит,
Кто беден златом, но богат Сознаньем Длинного Меча,
Кто ветру – свет и Солнцу – сват…» Тут я подумал, что врача
Смешного нужно пригласить, а вслух промолвил: «Встань, сестра,
Я смог поганца загасить поганкой бледною вчера!
Исчезни, плесень, сгинь, труха, развейся, смрад-дурман травы,
Очистись, комната, от мха и станьте прямы, кто кривы!»
Привстала женщина, в мои объятья пала, словно сноп,
К моим губам прильнула, и… по телу побежал озноб!

* * *

Я проснулся – тусклый полдень
Светит медленные светы.
Телефон знакомой Светы
Я набрал: «Уж подан полдник, –
Говорит лениво Света, –
Позвони, приятель, позже –
У меня в носу пипета,
Да ещё поднялись дрожжи,
То есть тесто… Ну, покеда,
Созвонимся через часик…»
Дать бы ей понюхать кеда
Или лучше под матрасик
Положить, а сверху гирьку
Двухпудовую поставить,
Дав, конечно, съесть просвирку,
Но её слегка отравить –
Тараканьим, скажем, ядом,
А того милей – крысиным.
Нет, попы окрестят гадом,
Святотатцем, блудным сыном,
Или псиною приблудной,
Иль каким котом помойным.
Начиная подвиг трудный –
Новый день, – я с недостойным
Воплем, встав с постылых простынь,
Головою бьюсь об угол.
И иду по жизни – просто –
Как сквозняк меж пленных пугал.

Раскалённое небо

В лесу сидели на пеньке, курили дым, смотрели вглубь.
Стоял сентябрь. Невдалеке слегка скрипел столетний дуб.
Полупрозрачные грибы поодаль высились. Вдали –
за сотни ли – тряслись горбы – шли по пустыне корабли
Пустыни. Собирался дождь. Садилось солнце за бархан.
«Привал!» – сказал курчавый вождь. Остановился караван.
Погонщик, сморенный жарой, свершив молитву, захрапел.
Запахло дряблою корой, подгнившим мохом. Захрипел
вдали шакал. Поднялся ветр, принёс далёкое «ау».
Ты, отряхнув иголки с гетр, чуть улыбнулся. На траву
уж стал похожим небосклон. День оставался позади.
Пропел за озером клаксон. Змея приблизилась к груди
вождя. Разверзлись небеса, дождь застучал. Сгущалась тьма.
Ты прошептал «моя краса», чуть улыбаясь. Фатима пошла до ветру.
Ветр крепчал. Мильоны звёзд зажглись во тьме.
Ты головою покачал, но не приблизился ко мне,
а отстранился. В стороне печально высилась скала.
Закашлял дятел на сосне. Пропел полуночный мулла.
Смола из трещины ствола сочилась. Подлый скорпион
ужалил пса. Пошёл сильней промозглый дождь. «Пора в вагон,
пойдём, родная», – ты сказал, чуть улыбаясь. Чёрный смерч
привал усталый миновал. Сверкнула молния – как меч,
вонзившись в дуб столетний. Вдруг заблеял маленький корабль
пустыни. Ловко скрыв испуг, ты улыбнулся. «Раб'эль-рабль!» –
окликнул женщин вождь во тьме. Заполыхал лесной пожар,
взметнулись птицы. Фатиме приснился шах. Плечьми пожав,
ты улыбнулся: «Странный день!» Песок у спящих на губах
скрипел. В лесу остался пень. И лунный ливень на горбах.

КОЛДУН

Пастухи и пастушки на фоне тяжёлого стада
Занимаются тем, что играют по кругу в крокет.
Мимо мельник идет не спеша, вопрошая: «До ста, да,
Счёт ведёте в игре?.. Бог вам в помощь, хотя его нет!»

Молодая пастушка с лицом удивительно длинным –
И созвучным природе, поскольку природа длинна,
Отвечает ему: «Нас застал за занятьем невинным –
Сам же ересь несешь, знать, попутал тебя сатана!»

Ухмыляется мельник, скрываясь за ельником ближним,
Бьёт по кочкам клюкой и бормочет проклятья под нос:
«Эх, живу я, как пёс, и не верю во встречу с Всевышним –
Всё мне мерзко вокруг… лучше б в землю по пояс я врос;

Стал бы деревом хвойным, а лучше уж камнем замшелым,
Не губил бы пшеницу, её превращая в муку!
Вот, к примеру, сии пастухи занимаются делом
Безобидным и глупым...» – тут мельник ломает клюку

О неясную кочку – случайно и, тотчас замолкнув,
Погружается в землю – точнее, в болото – по грудь,
А поскольку он порист, как губка, мгновенно намокнув,
Исчезает в трясине. Так в чем же тут, собственно, суть?

Не ищи её здесь, многомудрый пытливый читатель,
Эта сказка – лишь бред воспалённого мозга – ужель
Интересна она? – Нет, конечно, и видит Создатель,
Я лишь время терял, заполняя во времени щель.

ЭЛИКСИР МОЛОДОСТИ И ВЕСЕЛЬЯ

День шестнадцатый – суббота. В голове сплошные бабки
(Лучше б были бабы), боты прохудились. Только тапки
Из всей обуви в порядке. Но по снегу в тапках стрёмно.
Телефон молчит – как падла. Позвонил бы хоть Ерёма –
Деревенский сучий потрох, срочно выросший на грядке.
Не звонит никто. Сквозь ворох – на полу бумажки гадки –
Разных рукописей резво таракан бежит проворный.
В голове паскудно-трезво, в гроте рта кисляк тлетворный.
И чего бы схавать?.. нету ни сосиски, ни пельменей –
Есть засохшая конфета, да гороху пять-шесть жменей.
Жизнь. Малютка жизнь, ужели нам с тобой пора проститься.
За окном звонки капели, словно кто-то стал мочиться
С крыши ржавой на карнизы. Вот сосулька оторвалась,
Будто кто-то… хрен с ним… Лизы дочитать кусок осталось
— Бедной Лизы… Да, нехило! День – как мыло для животных
С паразитами, воняет дёгтем, вызывая рвотных
Кряду – судорог пятнадцать. День шестнадцатый – суббота.
Что бы сделать, чем заняться? Нечем – полная свобода!

* * *

Анита, мы встретились в точке зенита –
Точнее, на Невском проспекте, в июле.
Была ты свежа, в волосах твоих гниды
Отнюдь не водились. В заплечном бауле
С собой не несла ты по жизни – пожитки,
А плавно струилась над мягким асфальтом
Сама по себе – не в стеклянной кибитке,
Не с фраером стрёмного вида, не с франтом!
С тобою мы были предельно правдивы
На собственных – в целом неровных орбитах,
Где луны свои вызывают приливы,
А солнца – свои. Так бывает, Анита.
И я осторожно спешу приобщиться
К искусству высоких полетов сознанья,
А вовсе не просто хочу протащиться
Посредством фигуры твоей осязанья...
Качнётся ль, как флюгер, мой жизненный вектор
На питерском небе с оттенком гранита,
И точки зенита над Невским проспектом
Сместятся ль? Быть может. Кто знает, Анита!

* * *

Аните
Где нити событий имеют неясные свойства,
А время струится, слегка спотыкаясь, по кругу,
Где новые встречи приносят одни беспокойства, –
Я встретил случайно, не рыбу, допустим, белугу,
Не скользкого гада, животного зверя, не птицу,
А странную девушку, стройную – среднего роста –
И, как подобает поэту, облапал девицу
Достаточно нежно. Она от такого проворства
Не сделалась бледной, как гриб ядовитый на срезе,
И краской стыда не покрылась, как ягода волчья,
А скромно сказала: «Общайся со мной – сколько влезет...»
Двусмысленно, в общем. И вот я – растерзанный в клочья –
Как лёгкий туман над Маркизовой лужей тайфуном –
Слегка призадумался – как мне избегнуть крушенья? –
Будь я не таким неизменно зелёным и юным –
Решил бы шараду я нашего с ней отношенья
Достойно и просто. Но я, моложавого вида, –
По внутренним качествам – добрый, послушный ребенок!
Блин! Будь я по жизни подонок и склизкая гнида,
Злодей и насильник – я смог бы… Но запах пелёнок
Ещё у меня сохранился – под мышками, скажем,
И взор непорочен мой, и молоко не обсохло
На пухлых губах. Я, конечно, силён и отважен…
Но стоит ли вдрызг разбиваться с разбега о стёкла –
И так мне понятно, что женщины в сердце могильник
Несут, спотыкаясь, тяжёлые розы забвенья –
Сквозь ельник коварства, чрез гибельный – страсти – багульник,
И сонмы неясных растений совсем без названья?!

* * *

Я волшебный поэт, но любовник я тоже нехилый.
Не смотри на меня исподлобья, а прямо гляди –
Ведь общение с женщиной – опыт свиданья с могилой
Под кладбищенский шелест слепого восторга в груди.
И я честно и прямо на этом незримом погосте
Новый крест – словно саженец – словом печали полью.
И звериная злоба в глаза человеческой злости
Поглядит с сожаленьем сквозь бедную душу мою.

* * *

Московского неба фальшивый алмаз
Не дался мне в руки – кричи не кричи.
Но я полюбил, словно девушку – Вас,
А Вы – лишь зола из остывшей печи.
В трубе вы звените, и мне невдомёк,
Что были осинкою Вы иль сосной,
А после, увы, превратились в дымок,
Да в горстку золы за заслонкой печной.
Но прежде, чем сделаться горкой золы, –
Вы неба слегка затуманили страз,
И с башен кремлёвских сорвались орлы,
И сгинули, дымкой прикрытые, с глаз.
Фальшивый алмаз не продать, не украсть,
А в доме – какие в печи калачи? –
Затихни, замолкни, безумная страсть!
Ведь Вы – лишь зола из остывшей печи.

ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЙ СОН

Ю. Фадеевой

1

Закончив важные дела –
Перебирание бумажек,
Проверив правильность подтяжек,
Она, как роза, расцвела;
Немного лёгкого вина,
Немного уксуса и меда.
О, долгожданная свобода
Над тихим оползнем стола!

2

Спустя одиннадцать минут
Она печально улыбнулась –
Её прозрение коснулось,
Она зевнула… тут как тут
Шаги на лестнице, движенье,
Весёлый смех и кутерьма;
И в синей проруби окна
Взгляд утонул. Опустошенье.

3

Простились за полночь – гостям
Довольно было просто чаю.
«Себя я просто расточаю, –
Она подумала, – но нам
Спасением несовершенство:
Друг или враг – не все ль одно?»
Ей стало грустно и смешно,
А это, в сущности, – блаженство.

* * *

На поэтическом одре в пылу предсмертной муки
Лежал пиит, а с ним кюре беседовал в испуге –
Не отпускал ему грехи, внимая покаянью –
Но слушал странные стихи об ужасах исканья
По жизни верного пути посредь сердечной смуты,
Об одиночестве среди себе подобных… Путы
Коварных слов, печальных слов опального поэта
Касались также и основ церковных. Для адепта
Любой религии – отстой такие слушать байки!
Кюре был парень молодой и ляпнул без утайки:
«Покойся лучше, брат, теперь – сними уж с сердца камень!»
Но был пиитом изгнан в дверь. Конец баллады. Amen.