СМОТРИТ НА ВОСТОК

Он стоит на обрыве,
смотрит на восток,
читает молитву,
небо постепенно светлеет,
линия горизонта становится чётче,
наконец, появляется край солнечного диска,
красный становится оранжевым.

Он читает молитву,
тянет руки к солнцу,
словно пытается его поднять
над тёмным ещё горизонтом
смотрит, не отрывая взгляда,
тень за его спиной становится все меньше,
растворятся в траве,
свет ослепляет…

Слова его молитвы неразличимы,
время его молитвы неразрывно,
она, возможно, бессмысленна,
и ничего не изменяет,
день наступит и без неё,
но каждое утро
он стоит на обрыве,
смотрит на восток,
читает молитву.

БАРДО

Сумерки даже днём
словно под водой,
девочка за стойкой
в конце коридора —
синие ногти синий клюв,
находит мое имя в списках
на экране монитора.
— Вас ждут
в комнате переговоров.
Какие же переговоры
когда допрос:
откуда, что, зачем?
Отвечать не успеваю:
— Я ничего не видел,
я ничего не знаю,
ничего не знаю совсем,
я не видел
ни движения техники,
ни техники движений,
ни откровенных сцен,
да и в этих сумерках
разве можно что-нибудь увидеть,
можно разве что-нибудь вообразить,
но зачем вам плоды моего воображения,
они все равно несъедобны,
я не шучу,
просто язык так устроен,
зачем вам моя радость,
тем более боль?

— Не крути словами, —
смотрит гневно, —
подписывай показания!
Но я не подписываю ничего,
я ничего подписывать не буду,
ведь я совсем не отсюда,
стою перед строем,
пытаюсь что-то сказать,
но они даже не понимают
что я пытаюсь,
тем более что я им говорю.
Тогда я поворачиваюсь к ним спиной,
(а есть ли у меня спина?)
пули проходят сквозь меня,
взметают столбики на дороге
там где еще недавно была стена,
столбики пыли живые,
я пытаюсь выявить признаки жизни:
время идёт,
значит, оно живое,
иначе бы не ходило,
время пролетает,
значит, оно крылато,
его тянут,
оно кончается,
конечно, оно конечно,
его убивают,
ибо оно смертно…
— Опять ты крутишь словами,
но не выкрутишься,
как ни старайся,
мы выведем тебя на чистую воду!
Но куда выводить,
если время умерло,
и мы всегда в сумерках
под водой...

АКРОСТИХ НА ДР ПОЛОНСКОГО

Поедем на север скорее
Отбросив весь хлам по пути,
Ловить ветер Гипербореи,
Оленей алмазных пасти,
Нам выпадет снегом дорога
Серебряный звонкий след,
Когда же полярного бога
Однажды увидим свет,
Мы с ним постоим немного
У кромки последних лет.

ЗОНЫ

Один мой товарищ, художник,
ещё в советское время
попал на спецзону,
где отбывал наказание
с одним переводчиком,
когда он вышел,
продолжил и употребление
и распространение,
что-то не поделил с мафией:
остались только картины.

Другой мой товарищ,
совсем по другой причине
(за антисоветскую пропаганду
и связи со всякими
нежелательными организациями)
загремел на семь лет
в обычную зону,
когда вышел, стал помогать
таким же, как и он,
бывшим сидельцам,
можно сказать, обрел смысл жизни.

Третий, по военной специальности
РХБЗ — догадайтесь сами, что это значит,
в свое время отправился в зону
отчуждения Чернобыльской станции
где работал, пока не набрал
положенной дозы,
без всякого кайфа
и гордости за проделанную работу.

Но, говорят, что нет зоны страшнее,
чем зона комфорта
где всё хорошо,
а что за пределами зоны — неважно,
где всем хорошо,
только пахнет какой-то неправдой,
откуда не хочется выходить,
а тому, кто выйдет,
в неё уже не вернуться.

ТЕАТР

Режиссеры прячутся за кулисами,
сценаристы скрываются под масками,
только актеры с простыми лицами
играют без грима в наших сказках,

где входной билет — это билет военный,
где номер места — специальность, ВУС,
здесь каждый зритель выходит на сцену,
а тот, кто не вышел — предатель и трус.

У меня ВУС стрелок, у тебя — разведчик,
мы с тобой в этой пьесе играем вместе…
Ну а ты что лежишь и не дуешь в ус!
— Так я просто груз под номером двести,
самый обычный груз…

ЗИМА

В райском саду зима —
повсюду снег…

Как не сойти с ума,
если глаза видят одно, а сердце — совсем другое,
тебя встречает незнакомец
с табличкой, на которой твоё имя,
он пришел, чтобы отвести куда нужно,
но ты уже другой и проходишь мимо,
туда, где мрак и ужас…
Как тебя назовут в том мире,
где невозможно спрятаться
чтобы в тебя не попали?

Высохшее чёрное яблоко на голой ветке
давно несъедобно,
остальные упали —
ржавая каша вчерашних листьев
накрыта снегом.

В райском саду зима:
красную рябину склевали снегири,
оранжевую облепиху — вороны,
только небо и ветки,
да под яблоней белый сугроб,
белый такой клубок
размером с человека.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О НИТЯХ

Однажды одна моя знакомая
узнав, что я еду в Москву
попросила взять с собой
пакет с шерстяными нитками
для подруги, что любит вязать —
несколько килограммов шерсти…
Я, конечно же, согласился,
почем бы не сделать доброе дело,
и лишь потом мне сказали,
что я вёз траву вместо ниток:
в Петербурге
она стоила намного дешевле,
такой у них был бизнес.

Я подумал, что
если бы меня взяли,
то сдал бы эту знакомую,
нешуточная ведь подстава!
Возможно, она бы отмазалась —
дескать, меня не знает,
Возможно, сказала бы правду.
Мучила ли бы меня тогда совесть?
Впрочем, это неважно,
ведь нити судьбы
не подменить никакой травой.

В одном хорошем фильме
есть эпизод, где
неприметные почтовые голуби
переносят в зону
пакетики с веществами
расширяющими сознание.
Но расширение, как и всякое открытие —
это радость и боль…
И вот они приносят это туда,
где боли и так достаточно.

Ещё мне вспоминается
давний разговор у друзей на кухне
про голубей — контрабандистов,
о том, как путём селекции
увеличить их грузоподъемность,
но радость ничего не весит
да боль тоже,
разве что горе:
говорят ведь «тяжёлое горе»,
а лёгкое разве бывает?

Что же касается открытий,
то я даже не знаю,
что за ближайшей дверью:
лестница или коридор
с очередными дверьми,
знаю лишь, что открыть придётся,
а там и посмотрим.

ЕЩЁ РОЖДЕСТВО

Он рисует звезду,
пятиконечную звезду,
человека растянутого лучами
в правильный круг,
крепит на фанерный щит,
вешает на берёзу
возле разбитой дороги
на краю села,
ждёт, когда появятся волхвы,
чтобы звезда
их за собой вела.

И вот они приезжают,
выходят из чёрной машины,
похожие на пацанов девяностых —
в тёмно-синих трениках,
в кожаных куртках,
достают волыны,
стреляют в звезду,
но ей не больно,
пули делают в её сердце дыру
улетают в белое молоко снега —
ведь за берёзой лишь поле.

Вечером волхвы становятся тенями
и смотрят из тьмы огоньками сигарет.
— Это не тот свет. —
Он покачивает головой, —
совсем не тот свет.

Да и сам он — обычный старик
под столь же старой яблоней,
его голова — замёрзший плод,
не упавший вовремя с ветки —
но эта покрытая сединой планета
кажется живой,
когда её треплет ветром,
что шепчет внутри пещеры,
что шепчет внутри Марии:
— Не выходи, оставайся тут,
когда звезда вспыхнет истинным светом
они сами придут.

ПЕСНЯ СЕВЕРНОГО АКЫНА О СААМСКИХ НАЗВАНИЯХ

На саамском гора с голой вершиной – пакх,
хребет с острым гребнем – порр,
хребет с плоской вершиной, здесь их много —
каменных волн, бегущих на север,
называется — чорр,
например, имя горы Кукисвумчор
где крутые лыжные трассы
переводится как Горный-хребет-у-длинной-долины
а Айкуайвенчорр по-русски —
Горный-хребет-с-плоской-вершиной-около-маленькой –лысой-горки-с-сейдом.
(это всё я узнал в музее,
увенчанном прямоугольной башней с часами,
народ её называет Биг Бен —
чем Кировск хуже Лондона?)

Правда, на одном уважаемом сайте пишут,
что Айкуайвенчорр — Гора-с-головой-матери-бога,
или вообще Гора-с-головой-старика,
почему бы не спросить у местных саамов
(когда я перекладывал на русский стихи Карэн Аннэ Бульйо
они меня консультировали, хотя у саамского языка множество диалектов
и карельские саамы иногда не понимают норвежских)
Википедия же вообще предлагает называть
гору Айкуайвенчорр — Спящей красавицей…
Правда, красавица иногда просыпается,
скидывает белоснежные одеяла-лавины,
не замечая тех, кто внизу.

Еще в моём списке саамских названий есть
Маннепакх – Гора-на-которой-яйца, чьи — непонятно,
или Ньорпахк – Гора-свистунья
(я уже слышу, как она свистит, когда ветер,
а ветер отсюда и не уходит),
впрочем, сейчас любая гора может иметь одно имя —
Путеличорр, или Гора-пришлых-жителей,
Помню как Карэн Бульйо писала:
«большие стальные звери пришли в наши землю,
грохочут, копают, фыркают,
вгрызаются в недра,
и ищут наших алмазных оленей»,
что в Норвегии, что здесь, на Кольском,
где самые крупные залежи апатитов…

Я снова отвлекся от списка названий,
в котором лишь два хребта остались,
преодолеть их непросто:
Тахтарвумчорр – Гора-у-долины-желанного-отдыха
и Юмъечорр – Хребет-мёртвых.

ГОВОРИТ МОЙ ДРУГ

— Наступают последние времена, —
говорит мой друг, —
где слова страна и война —
просто пустой звук.
Он ведёт журнал землетрясений,
а они происходят всё чаще:
подземный железный поток
движется от Канады к Сибири.

— Земля раскручивается
как безумный волчок,
— говорит мой друг, —
мёртвые едят наше время,
пока съели какие-то там секунды,
но аппетиты растут,
однажды время закончится —
и ты не успеешь даже
на Страшный суд.

— Происходят странные вещи,
— говорит мой друг, —
я видел людей на площади
без ног и без рук,
я видел человека с зашитым ртом,
видел тех, кто идёт по ложному следу
ночной тени в зимнем пальто
под ледяным светом.

— Мёртвые хватают землю руками, —
говорит мой друг, —
мёртвые едят наше время,
поэтому мы связываем им руки,
зашиваем рты,
а ты
все ходишь по кругу,
подбирая объедки,
смотришь на хмурое небо,
для которого тебя нет и
никогда не было.

В НИКОЛЬСКОМ СОБОРЕ В КРОНШТАДТЕ

И рыбы, и звери, и птицы
на полу храма:
символический орел сжимает в когтях
символического зайца,
восьмиконечная звезда раскинула лучи
чтобы запрыгнуть на небо,
цапля — символ стойкости
ловит символ искушения — змею,
а я на всём этом
в буквальном смысле стою.

Бабушки в монашеской одежде
зовут подняться на купол,
но на полу —
павлины в раю,
две рыбы крутятся в водовороте,
пятиконечные морские звезды
убегают из-под моих ног,
небо спускается ко мне само,
я уже не знаю где пол, а где потолок,
вот медуза, вот осьминог,
и во всём этом – Бог.

А рядом — святая семья,
святой адмирал Ушаков,
никогда не терявший своих кораблей
праведный воин Ушак-паша,
смотрит строго с иконы,
вот по мрамору моря идёт не спеша
Ксения Петербуржская, чистая душа,
несёт кирпичи, чтобы построить дом
Богу, который живёт во всём.

НИКИЙЕ

Корабль с чужеземцами
уходит в море
к Верхней земле,
невеста Северного сияния,
дочь Луны
стоит у кромки прибоя,

вспоминает моряка
из далекой страны,
весёлого высокого бородача,
а он ловит ветер,
выбирает шкоты,
натягивает парус.

Корабль уходит —
на линии горизонта
почти незаметен,
она прячется за своё имя
от утреннего луча солнца,
вспоминает трепет ночного неба
когда гладили его пальцы
заснеженный берег.

ПРОЩАЯСЬ С СЕРГЕЕМ ДРЕЙДЕНОМ

Помню заполненный людьми зал,
сцену, на которую по очереди
выходили известные актёры, режиссеры
и деятели искусства,
говорили добрые слова,
а других и быть не могло.

Носов сказал:
всё это похоже на один из рисунков Дрейдена —
большая сцена, люди на ней,
издали маленькие, но каждого хорошо видно.

Помню выставку рисунков Серёжи в Борее,
и его рассказы о детстве,
помню Мрамор, удивительный спектакль, что был в девяностых,
а ещё раньше — Окно в Париж,
где я его впервые по-настоящему увидел,
но лишь по другую сторону экрана.
После Мрамора мы как-то быстро перешли на ты,
и потом часто пересекались в Борее.

Помню, как мы с Тоней — благодарные зрители
подвозили Сергея
после спектакля из театра домой,
это была «Немая сцена»
но она закончилась, и мы говорили,
о чём – не помню.

Помню, как однажды мы пробирались сквозь чащу,
оставив машину в лесу,
к садоводству на Карельском,
где даже электричества не было,
приходилось включать генератор.
Медведи, дрова, валежник, дороги, —
это главные темы,
помню, он рассказывал забавную историю
о своём опыте вождения грузовика,
весьма недолгом,
или это было в другом месте?
Ну и о литературе…

Жизнь была интересней.
Помню, как мы приезжали на велосипедах
к ним с Таней в гости на финскую дачу,
как мы ездили в кирпис,
по-фински «блошиный», секонд,
где разные странные старые вещи,
и, конечно же, велосипеды,
помню, как возились с колесами,
прилепляли багажник к велику Тони,
в сумерках возвращались к границе,
и Сережа с Тишей в корзинке
провожал нас до края ночи…
Велосипед стоит в коридоре
и нечего класть на багажник.

Помню, однажды,
я надел его дачную шубу, что шла к моей шляпе,
она была тёплой и удивительно легкой,
вся тяжесть куда-то делась,
и я мог летать пушистым медведем
над слияньем Вуоксы и Саймы.
над городом снежным,
где люди на белой дороге
и каждого хорошо видно
как на рисунках Серёжи.

В УСЛОВНОМ МИРЕ

Условно съедобные грибы,
условно пройденный путь,
условный срок,
условный бог,
вроде это есть условно,
а в реале нет…

Условная старость,
условная юность,
условная жизнь,
условная смерть…

Но вот принес приставку без
то ли ангел, то ли бес,
и я заканчиваю строчку
безусловной жирной точкой.