Дело было в 1452 году, поздней осенью. Турки уже построили крепость Румели-Хиссар1 и перекрыли Босфор в нескольких часах пешего пути от византийской столицы. Мистическое тело некогда огромной империи сжалось в кольце городских стен. В те дни некто Варфоломей служил воинским начальником на восточных укреплениях Константинополя. Отряд его стоял совсем близко от Золотого Рога2; иногда, в ясную погоду, он видел стены осман в горловине пролива и хмурился. Надеяться было не на что, разве что только на чудо. Но после нескольких попыток унии, нелепых дипломатических усилий и политических метаний, утвердилось общее ощущение, что сам Бог, никто другой, именно Он, отвернулся от Византии. Держава состарилась, устала испытывать боль и страх. Она перевидала столько побед, откровений, несчастий, ересей, казней, что потеряла способность длить историю, вмещать новые события. Только безбородые юнцы тосковали о будущем, лелеяли далеко идущие планы. Большинству мерещилось, что время захлопнуло ловушку. Одни предпочитали умереть, выполнив долг. Другие шли в монастыри, дабы, твердя на вдохе-выдохе Иисусову молитву, сподобиться Фаворского света. Находились и такие, что надеялись пересидеть смуту, а то и вовсе выторговать себе привилегии у турецкого султана. Даже братья императора, Дмитрий и Фома Палеологи, вновь и вновь вспоминали старые распри и, отнекиваясь постоянными стычками с албанцами, не спешили на помощь осажденной столице.
Больше всего изменился, конечно, сам город, великий Константинополь. Там, где когда-то праздновали жизнь около миллиона человек, теперь от силы перебивалась с хлеба на вино сотня тысяч. Старый дворец лежал в руинах. Из камней разрушенных пригородных монастырей магометане сооружали свои безвкусные стены. Юный Мехмет3 хорошо понимал, что именно так можно больнее всего ранить греков, подавить их веру в чудесное избавление – строить мечети и башни из плит разрушенных православных храмов. Если уж Господь допустил до разорения чудотворившие некогда обители, значит, приговорил замкнуть свой слух, до него не дойдут даже молитвы праведников...
Люди знали, - того же настроения, что и подданные, держится сам император, тяжело переживший унижение, когда пришлось отправиться на поклон к латинщикам. Его предшественники решились на церковную унию4, стоившую проклятий черноризцев, но помощь присланного папой кардинала Исидора оказалась эфемерной. Под раздраженные крики толпы тот всего-то и сумел, что отслужить молебен в Святой Софии. Как будто у греков не хватало своих епископов…
К тому же в Венеции Константина пытались обложить налогом, как обычного иностранца, а Джустиниани Лонго5 и пришедшие с ним две тысячи добровольцев из Генуи, несмотря на всю их отвагу, были лишь слабым подспорьем измученному городу…
…Нелепо было бы думать, что свой удар Запад нанес исподтишка. В Греции слишком хорошо помнили крестовые походы и Никейскую империю6. Западный и восточный христианские миры оказались чужими друг другу. Здесь, на Востоке, со злорадством предвкушали, что наступит день, и османы, подражая готам и гуннам былых времен, уйдут на другой берег срединного моря, полакомятся сокровищами Флоренции и Рима...
…Константин, конечно, полагал себя слишком благородным, чтоб упиваться таким способом мечтательного мщения. Образы эти вертелись у него где-то возле затылка, как бы слышны были «боковым слухом». Он гнал их долгой молитвой, вычитывал с особым тщанием вечернее и утреннее правило. Но чаемый покой не возвращался. То гордыня, то печаль рвали ему сердце, а когда он пытался развлечься, вспоминал старых эллинских богов и героев, - доходило до совсем уж богохульных картинок. Император представлял себе великую битву Иисуса и Аллаха, где все они, и генуэзцы, и ромеи, и турки становились кем-то вроде венецианских солдатиков, в которых они так любили играть с племянником Михаилом, товарищем его детских лет, погибшем несколько лет тому назад в Фессалониках... Чьи-то руки перемещают фигурки, расставляют их с умыслом или без, а то и вовсе складывают в ящик, а им самим и дела нет, - застыли по команде искусного ремесленника в раз и навсегда определенной позе…
Жалость к себе застилала глаза, и Константин больше всего на свете опасался стать тем душевным человеком, сторониться которых призывал апостол Иаков. Он знал, это совсем не к лицу кесарю, и тогда звал к себе болгарку Марию, слепую и совсем молодую еще пророчицу, отроковицей очутившуюся в греческой столице несколько лет тому назад и невесть как пробравшуюся в государевы покои. Красавица, у которой навсегда были смежены очи, накрывала его лицо и грудь волной тяжелых, вороного крыла волос, и нашептывала, что империя не умрет, был первый Рим, Константинополь - второй, а за вторым Римом придет третий. Далеко на севере, - рассказывала она, - в заколдованной снегами Псковской земле, старый монах по имени Филофей7 вечность напролет пишет свое послание неведомо кому и неведомо куда... вот и ты, кесарь, не знаешь, куда уходят сейчас твой пыл, твоя нежность, кому нужна будет твоя последняя отвага, когда простым солдатом падешь у стен своего города. Ну давай же, - стонала она, - еще одно усилие, и ты увидишь сияющий храм в сердце города-монастыря, и царя в золоте, некогда обреченного, как и ты, на смерть от рук неверных, но воскресшего, чтоб провозгласить последнее на земле православное царство8...
…Тайному царскому духовнику, иеромонаху Мелхиседеку, которому, вдали от глаз римских посланцев, проводников вновь навязанной унии, продолжал исповедоваться Константин, - претили эти горячечные фантазии. Опасался он и слепой юницы, но базилевса огорчать не хотел. Бог им всем судья и Владыка, а земная жизнь - крест, который не по нашей воле ложится на плечи...
Император на то и император, чтоб утешаться кем и как угодно, а профессией Варфоломея была война, и он понимал, что ничего нет хуже, чем сражаться, не имея надежды. Быть может поэтому, едва он замолкал, - а молчал он теперь почти все время, - в голове роились какие-то совершенно несбыточные планы избавления. Варфоломей, - как и учил его духовный отец, старец Пахомий из Ксиропотама9, - гнал эти бессмысленные мечтания, картинки бесовские прочь, - и пытался вращать в глубине, за ширмой глаз, все ту же Иисусову молитву. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Святых Отец наших, помилуй мя, грешнаго». Но молитва давалась с трудом, ее легко вымещали ужасы османского разорения или грезы о невероятной победе…
...При этом на людях Варфоломей не мог выказать дурного настроения, тем более впасть в мечтательность и уныние. Внешне он был слишком похож на Константина. Об этом не уставал повторять ему каждый, кто хоть раз видал кесаря. Тем более их путали далекие от большой политики обыватели, никогда не видавшие живого правителя.
Да и сам воинский начальник, будучи однажды представлен при дворе, чуть не отшатнулся, подняв глаза на молодого Палеолога. Как будто в зеркало посмотрел. Или, хуже того, на собственную тень, вдруг обретающую плоть и кровь, одетую в пурпур. Потом ему мерещилось даже, особенно в лунные ночи, что идет он по городу, а кесарь скользит за ним и что-то нашептывает, насвистывает, выборматывает... Особенно навязчивыми стали эти видения в последние дни, когда турки приблизились вплотную к городу. Иногда Варфоломей думал, что все-таки он не вполне здоров, что следует ему не распоряжаться войсками, а постричься в монастырь, отдать свою волю опытному старцу во избежание страшной беды, полного и последнего безумия. Но дома его ждала красавица-жена, к нему ластился сын-младенец... Да и трое дядьев ушли на Афон10, и сейчас, когда сгущались военные сумерки, у Варфоломея на языке все время ворочались какие-то упреки - то обращенные к ним, оставившим его здесь одного, с солдатами, то к святым Отцам былых лет, вдохновлявшим на простой и прямой, как теперь казалось, монашеский путь. Прикрыв глаза, он видел себя прохладными ночами на Святой Горе, мерно вычитывающим часы, прислуживающим братии, отправляющимся порыбачить. Тишина, вечность, свет…
…Крест Господен рассек историю надвое, - учили Варфоломея в императорской Академии. Но философские штудии, кажется, легли на слишком податливую душу, разбередили разум. И в самую неподходящую минуту, особенно, когда Варфоломей нежился в постели с женой, на него вдруг накатывали неприрученные видения. Скользя над пропастью наслаждения, вдруг представлял он себе весь монастырский, церковный обиход, и чудилось ему, что нет этому кругу ни конца, ни начала. После Рождества придет Крещение, за ним - Сретение, потом Благовещение, Пасха, Духов день, Троица, Успение... И если кто способен прекратить привычный солнцеворот, отменить мерное перетекание одного года в другой, так один лишь богопротивный Мехмет, стоящий тут же, у городских стен, вскармливающий свою султанскую алчность мнимым покоем их жизни, - а уж никак не герои евангельской истории, страдающие и ликующие каждую весну, с упоительным календарным постоянством. От таких богохульных помыслов Варфоломею становилось почти физически дурно, он вскрикивал: Анна!, - и его светловолосая ясноглазая Анна улыбалась ему, кажется, с другого конца созданной Богом Вселенной...
…Все-таки он растравил себе душу. И вот однажды ночью, в последних числах ноября, в неверном свете убывающей луны, воинскому начальнику приснился сон. В нем ни на йоту не было той блудливой прелести, которая так присуща сновиденьям. Варфоломей помнил каждый оттенок цвета, звука, одуряющий и ни с чем не сравнимый запах пота, смешанного с кровью…
…Турки шли на приступ, кипел бой. И в самый момент, когда, казалось, враг готовился к последнему решающему штурму, янычары изнывали от нетерпения, а великая пушка Урбана11 пробила стену, - с моря появилась неизвестная эскадра. И это был явно не изменник - флотоводец Лука Нотара12, ни разу за время осады не решившийся ударить по неприятелю с моря…
Кто привел корабли? откуда? – перекрикивались на башнях. И вдруг один фрязин, как нечто само собой разумеющееся, произнес: пришла флотилия под командованием Никифора Паламы. «Никифор Палама, Никифор Палама», - имя, как пароль и знак надежды трепетало на устах изнуренных защитников города. Теперь уже в победу верил каждый, сомневающихся просто подняли бы на смех, ибо было ясно: свершилось чудо…
…Никифор верно рассчитал эффект неожиданного нападения. Он ударил в спину осман и опрокинул их позиции на Босфоре. Константин Палеолог произнес перед солдатами краткую и по-эллински эффектную речь. В пернатом почему-то шлеме он напоминал то Алкивиада, то Александра Македонского, то тезку своего, равноапостольного Константина. Под водительством кесаря ромеи переправились на европейский берег, неприятель дрогнул. Сам Варфоломей с сотней отчаянных добровольцев стер с лица земли Румели и Анатоли-Хиссар, магометанские гнезда в горловине Босфора.
Шок от этого поражения оказался настолько силен, что османы не просто сняли осаду со Второго Рима, но и вообще откочевали из Малой Азии. Никея и Никомедия, а за ними даже Анкара и Эсхишекир были отныне свободны. К тому же честолюбивый турецкий юноша Азиз заколол султана Мехмета, и в стане басурман началась смута. Что не успели греки, турки довершили собственными руками. Враг не просто был повержен, его, - как иногда случалось с кочевыми народами прежде, - больше не существовало. Матери рассказывали своим подросшим детям сказки о том, что их столица стояла на пороге погибели, - дети смеялись, они воспринимали все это как некое прибавление к истории Юлиана13 или Андроника Комнина14…
...Варфоломей сразу поверил своему сновидению, тем более, что наутро уже ему доснилась ясная картина: он ведет четырнадцатилетнего сына Симеона на первое занятие в императорскую Академию и любуется, как отстроился и разросся за последнее мирное десятилетие стольный град Константинополь. Глаз радовали новые дворцы, церкви, казармы, на улицах царило многолюдье, - кипел торг, стояло праздничное оживление, о котором в эпоху последних Палеологов знали только по книгам. Звучали десятки наречий – венецианское и каталонское переплетались с русским, германским, арабским, персидским. Похоже, великий Константинов град, незыблемо поставленный Богом на границе Запада и Востока, снова становится столицей мира…
...Просыпаться было мерзко. Небо над Мраморным морем заволокли тучные облака, с Босфора дул пронизывающий ветер, шел дождь, в воздухе нависла мелкая водяная пыль. Варфоломей поднялся на стены и долго всматривался вдаль. Впрочем, в такую погоду вряд ли можно было разглядеть противника, и своих-то не было видно на расстоянии десяти шагов. Но сон-то, сон казался ему настолько реальным, почти уже осуществленным, что надо было что-то предпринимать, узнать хотя бы, кто такой этот самый Никифор Палама, видимо родственник какой-то знаменитого епископа Фессалоник15. В голове крутились мысли, одна нелепей другой, мнилось, что еще одно усилие, и его видение поможет ему самому, его родным, его воинам, всему христианскому миру. Даже какая-то гордость появилась, что чудо-то, может быть, на сей раз проявится через него, грубого солдата, которого за человекоубийство еще полстолетия назад на три года отлучали от причастия, а не через какого-нибудь там монаха, смиренного молитвенника, укротителя плоти или хранителя древних книг.
К тому же Варфоломей ясно представлял себе, что сон его существенней всех их жалких, в сущности, военных приготовлений. Тут в нем говорил уже знаток военного дела, да и достаточно было школьной арифметики. Одних только янычар Мехмед привел 15 тысяч человек. Всего мусульман стеклось тысяч сто, а защитников города – вдесятеро меньше, а ведь средь них еще и латинские добровольцы, те самые, кого греки ненавидят и подозревают во всех смертных грехах…
…Он отдал несколько простых приказаний и отправился в город. Дело в том, что сам он, разумеется, знавший в лицо Джустиниани и всех греческих военачальников последних десятилетий, никогда не слыхивал имени приснившегося ему великого флотоводца. Следовало разузнать все поподробнее о Никифоре Паламе, вдруг этот человек до сих пор ходит где-то по Константинополю, или, как он сам, стоит со своим отрядом, обороняя далекие рубежи, даже и не помышляя о выпавшем на его долю жребии. А, может быть, Палама давно уже в Италии или на севере, на Руси или в Литве, собирает добровольцев, стрелков, казаков, ведет переговоры с Папой или с кастильским королем, очаровал банкиров, получил деньги, готовит флот...
Однако найти в городе какого-нибудь знакомца или родственника Никифора не удалось. Кого бы ни спрашивал Варфоломей, все только пожимали плечами. Люди вообще не понимали, о ком может идти речь, и божились, что на их памяти в Константинополе этот человек ни разу не бывал…
Да, род Паламы знал почти каждый, книгочеи помнили сочинения Григория, его знаменитые диспуты с монахом Варлаамом16, но что сталось с его потомками, об этом люди не имели понятия. Куда только в ту пору не уходили целыми семьями из города, - одни на север, другие на запад, - Варфоломей же сам понимает, в наши времена многие думают только о своем спасении, да еще о детях. Или уж удаляются на Святую гору. Может быть, этот Никофор давно уж постригся, и как найдешь его под монашеским именем, да в смуту...
Так и бродил Варфоломей от одного городского мудреца к другому, пока, уже после вечерней, не повстречался ему Диодор, молодой еще священник из храма Пантократора. Этот даже присвистнул от удивления, - что, так и приснилось, пришел флот, развеял турок, и следа не осталось, ну дела, веришь же ты, отец родной, мечтам своим потаенным. Но, посмотрев внимательно на воинского начальника, - нет, не легковер перед ним и мечтательный поэт, эллинских муз поклонник - быстро посерьезнел. В монастыре святого Фоки, что как раз напротив холма Галаты, - рассказал Диодор, - спасается некий старец. Он, вроде, лучше всех в городе толкует сны. К тому же праведник, провидец, почти пророк. Да только как до него доберешься, да в эдакую ночь, мало кто решится сесть за весла или, тем более, поставить парус...
…Варфоломей тут же принялся искать перевозчика. Найти храбреца, который бы согласился выйти ночью в море, при турецкой-то осаде... дело представлялось почти невозможным... как будто Харона отыскать в день скачек на ипподроме, за приятной беседой с обывателями…
Воинский начальник шел из дома в дом и всюду встречал отказ. Вдруг, уже на самом берегу, увидал он незнакомого старичка с утлым суденышком под парусом. «Что мил человек, на другую сторону тебе что ли, к монастырю? Садись, с Божьей помощью дойдем, ветер-то попутный», - старичок как будто специально поджидал Варфоломея...
…Как переправлялись они, Варфоломей почти не помнил. Ни волнующегося моря, ни кромешной темени вокруг. Такое ощущение, что в единый миг оказался он у монастырских стен. Но удивительнее всего было, что старец Феодор уже поджидал его, встретил с иконой Всех скорбящих радости и сразу благословил рассказывать сон...
Едва Варфоломей присел на камень и заговорил, старик закрыл лицо руками. Разволновался Варфоломей, слова путались, стало зябко совсем, перед глазами поплыла картинка, куда-то исчез берег, монастырские стены. Дальние просторы стал видеть он, штиль на море, в дымке горы. Все тот же Афон, земной удел Божьей матери... И вдруг издалека, будто бы из другой реальности, донесся до него голос схимонаха Феодора: «Видел ты во сне, сын мой, Никифора Паламу, правнука Макария Паламы, великого стратега и сокрушителя осман. Беда только в том, что сего мужа ты можешь не искать среди живущих, ибо не суждено было ему появиться на свет Божий. Святой Григорий Палама увлек брата своего вслед за собой в монастырь. Хуже того, род этот славный вообще пресекся, потому как в монастырь были определены и все остальные домочадцы святого Григория, тотчас по смерти отца его Константина17».
…Тут уже оба они, и воин, и старец, зарыдали, припав к иконе. Потом вступили под монастырские стены и отправились в храм, помолиться, дабы вразумил их Господь. И было им явление Богородицы, и, утешая их, Владычица рассказала о грехах, страданиях, жестокостях и преступлениях, которые суждено было совершить потомкам Паламы, не затворись Макарий на Афоне. И еще сказала Она, что, удалившись вслед за своим великим братом в монастырь, Макарий спас душу и был угоден Богу…
…Варфоломей даже и не понял, как вернулся в Константинополь. Перевозчик платы не взял и мгновенно исчез, как бы растворившись в предутренних сумерках. Почти ничего не видя перед собой, Варфоломей отправился, по совету старца, во храм Влахернской Божьей Матери18, чтоб еще раз помолиться перед образом Богородицы. Предстояло вернуться к солдатам. Еще надо было зайти домой, проститься с женой и годовалым сыном Симеоном...
…Уже на самой паперти храма увидел Варфоломей юношу, женской почти красоты лица. Юноша горько рыдал. «О чем льешь слезы?», - сурово спросил его воинский начальник, пораженный тем, что кто хоть кто-то на земле может рыдать рядом с его рыданием, сокрушаться рядом с его сокрушением.
…А история юноши, который назвался Георгием, оказалась проста, как тысячи ей подобных. Полюбил тот танцовщицу, прекрасную, как императрица Феодора, и девица дарила ему свою любовь. Были они счастливы вместе, и свысока смотрели на мрачных или печальных, то готовящихся к сражению, то бессмысленно ожидающих знамения свыше современников. Идиллия, почти как у Фелимона и Бавкиды, - она танцевала, он сочинял ей песни.
Только вот теперь Зоя, - так звали красавицу, - неожиданно умерла, и юноша оплакивал ее, а вместе с ней и свой позор, что занимался-де он сердешными делами в те дни, когда каждому мужчине надлежит взять в руки оружие и не помышлять ни о каком искусстве, кроме воинского….
Варфоломей не ожидал, но рассказ Георгия снял камень с его сердца и облегчил душу. Он обнял юношу, утешил, как мог, и пообещал достойную смерть и эллинскую славу. Уж кто-кто, а он превосходно знал, что из таких молодцов выходят самые верные друзья в решительные минуты…
…Дома царил покой. Малыш играл с венецианскими куклами, Анна ждала. Она не позволила ему простоять все утро перед иконами и любила пронзительно и нежно, тем более оба они понимали, что это, скорее всего, последний раз. Она разбрасывала и сплетала руки, а ему в жарком бреду виделась одна и та же картина: низкое северное солнце, воскресший юный император, и православный храм, вырастающий как дерево, тянущий купола к небесам…
…В одну из ночей осады белое пламя объяло галереи Святой Софии. Огонь вырвался наружу, не причинив храму никакого вреда, и взметнулся к небу. На миг завеса небес раздвинулась, и, впустив пламя, замкнулась, теперь уже навсегда. Патриарх Анастасий тогда рек, что Дух Святый, тысячу лет благотворивший в Царьграде, навсегда покинул город…
…А несколько дней спустя на Константинополь пала великая тьма, и пролился кровавый дождь. Жители в ужасе ходили по улицам, набирали полные ладони темно-красной воды, пробовали ее на вкус, и была она солона…19
…К цезарю трижды приходили, - и патриарх, и епископы, и стратеги, - умоляли покинуть столицу, бежать морем, собирать новое войско. Но Константин гнал их прочь: «Если суждено, с радостью умру я за народ свой и за церкви Божии». А один раз, - Варфоломей явственно слышал, - император добавил как бы сам себе, почти беззвучно: «Предначертано, с Константина начался, Константином и закончится Второй Рим».
...В апреле 1453 года турки перетащили свои корабли через холм Галаты и осадили Константинополь с моря. Несколько приступов было отбито, но 29 мая янычары ворвались в город. Константин Палеолог пал у Золотых ворот, как рядовой солдат. Останков кесаря несколько дней не могли найти, пока, наконец, один серб не преподнес его голову Мехмету II. Только после этого султан окончательно уверился в своей победе.
…Несколько дней и ночей, пока длилось сопротивление, турки грабили город. Жгли дома, уводили детей и женщин в рабство. Потом бесчинства прекратились, - османам предстояло утвердить здесь собственную твердыню – столицу нового халифата, златотканый Истамбул.
…Рассказывают, что когда Мехмет впервые увидал Айя-Софию, он сошел с коня, поцеловал землю и произнес: «Людей, которые могли бы построить такое, уже нет среди живущих. Но я сохраню святыни, во славу Аллаха»…
…Дом Варфоломея был разрушен. Жену его Анну, прокусившую в отчаянной схватке какому-то османскому коннику горло, одним взмахом сабли разрубили надвое, а малютку Симеона, сына обезумевшей матери, отдали султану во дворец, совершили обряд обрезания и нарекли Исмаилом. Через двадцать пять лет, во главе корпуса янычар, он будет наводить ужас на Западную Европу…
…Нестор Искандер писал, что в день последнего турецкого штурма Варфоломей и Георгий бились отчаянно, уподобившись зверю, и оставили подле себя сотни смердящих трупов. Однако им не пришлось пасть в бою, оба были захвачены в плен. Их привели к султану. Сам Мехмед миловал и карал греческих воинов; то казнил самых дерзких, то, напротив, привечал, ласкал и потворствовал им. Варфоломея и Георгия хотели принудить принять ислам; младший согласился на обрезание, старшему удалось бежать…
Под личиной бедного крестьянина Варфоломей долго скитался по Балканам, потом попал в Польшу и уже оттуда ушел на Русь. В 80-х годах в окрестностях Великого Устюга встретил он иеромонаха Стефана, бывшего в юности, в дни паломничества в Грецию и на Афон, послушником старца Феодора в монастыре святого Фоки…
…Летом, аккуратно после Троицы, сидели два старика на высоком берегу Сухоны, и Варфоломей, срываясь на фальцет, все рассказывал и рассказывал свой давний сон. Стефан время от времени прерывал его: «А ты смирись, смирись, упокой свой дух», - и как младенца гладил по голове.
Редкие прохожие улыбались, уж больно потешно выглядели старые монахи, громко беседующие по-гречески и время от времени отмахивающиеся от слепней. Не смейтесь, как-никак богословствуют, - говорил своей детворе протопоп местного собора отец Никодим, который и русские-то книги разбирал с трудом, и потому с почтением относился ко всякому, тем более, греческому, знанию.
Ялта, январь-май 2008 года
1) Румели-Хиссар – крепость на европейском берегу Босфора. Турки возвели ее в считанные дни в начале 1452 года напротив укреплений Анатоли-Хиссар, построенных еще при султане Баязиде. Таким образом, османские пушки могли держать под прицелом весь пролив и блокировали Константинополь с моря.
…Солнечным июньским днем, года четыре тому назад, мы с друзьями посетили этот памятник турецкой славы. Прогулка на катерке из Стамбула обещала одни удовольствия. Мы рассматривали султанские дворцы на берегу Босфора, упоительные пейзажи, так плотно вписанные в мировую историю, что к каждой картинке не терпится сочинить комментарий, наконец, самые дорогие рестораны и виллы турецкой столицы, где богатеи чинно пили кофе и переговаривались о чем-то своем, богатейском …
Но занимали нас вещи, далекие от истории. Ранним утром, едва мы только вывалились на млеющие от жары стамбульские улицы, курдский юноша зазвал нас попить кофейку в лавку неподалеку от Султан-Ахмет. Паренек знал с десяток европейских и азиатских языков, успел повоевать в самых крутых повстанческих армиях мира, руководил молодежной секцией троцкистской боевой группы и при всем том мирно торговал коврами в центре старой турецкой столицы. Вот мы и рассуждали на тему непредсказуемости Востока, - насколько рисунок жизни здесь отличается от привычно-расчерченного, западного…
…Несколько смущенные, как всегда случается, когда сталкиваешься с иной, не вполне понятной формой жизни, мы ступили на эти камни, так и хочется патетически воскликнуть: окровавлЕные! Но патетика как раз была бы неправдой. На стенах Румели-Хиссара никогда не кипел бой. Отсюда турки зорко вглядывались в морскую даль. Этакая романтическая, в духе современных, весьма посредственных стамбульских художников, картина: кочевник, пушка и море…
…Поднялись на стену, присели, закурили, глянули вдаль. И тут сразу он возник, гул, гомон голосов, удары металла о металл, рваные выкрики, похожие на лай. Дай только волю воображению, - в таких местах никакой кислоты не надо. Аккуратно расставленные таблички сообщали на пяти европейских языках, что крепость сыграла одну единственную, но весьма эффектную историческую роль. Отсюда последняя смертельная волна накатилась на Константинополь…
Внезапно стало холодно. Мы спустились к Босфору. Начинал бить озноб. Обратную дорогу на катерке никто не помнит. Сам я очнулся почему-то в «Мистическом кафе», есть в Стамбуле такое причудливое заведеньице для туристов, - на кладбище, возле мечети. Я сидел за круглым мраморным столиком, курил кальян, а какой-то симпатичный человек семитской наружности, лет тридцати от роду, на изысканном французском втолковывал мне, что необходимо срочно сделать обрезание, принять посвящение в ордене накшбандийя и отправиться воевать, на выбор – в Чечню или в Афганистан. Что я создан для этого и исключительно к этому призван. И он готов организовать все, в том числе и экспресс курсы арабского языка, почти не сходя с места и совершенно, пойми, бесплатно, за ближайшие полтора-два часа…
2) Золотой Рог – имеется в виду мыс стрелки Босфора и Золотого рога.
3) Мехмет Второй. Мехмет Фатих (Завоеватель) захватил престол после смерти своего отца, Мурада, в 1452 году. Было ему в ту пору всего двадцать лет, и он блистал не только на поле брани. Знал пять языков, увлекался астрономией и философией, и, в соответствии с академической византийской традицией, составил комментарий к Платону и Аристотелю.
Природный мусульманин, глубоко убежденный в эфемерности всего земного, султан не ценил ни своей, ни чужой жизни. В борьбе за власть он приказал убить девятимесячного брата Амурата и кучу других родственников. В Османской империи это стало привычкой – всякий турецкий правитель в день восшествия на престол казнил возможных соперников – единокровных и сводных братьев. Европейцы бы создали на сию тему десятки душещипательных трагедий и романов. Турецкая лира молчала несколько веков, пока не появился на свет лауреат Нобелевской премии Орхан Памук…
…Что ж до Мехмета, то он был полностью чужд такого рода ламентаций. Однажды он приказал обезглавить раба, чтоб показать подвязавшемуся у него при дворе итальянскому живописцу Беллини, как отличаются реальные судороги шейных мышц от красивостей, что обычно изображают на картинах. В другой раз ему показалось естественным вспороть животы четырнадцати слугам, чтоб отыскать украденную дыню.
…Подобно Гаруну аль-Рашиду, Фатих любил в полнолунье бродить в лохмотьях по трущобам Истамбула. Он запросто вступал в беседы, играл в кости, пробирался в чужие гаремы, даже дрался, испытывая судьбу. Но горе было тому, кто узнавал повелителя…
…Взятие Константинополя стало сокровенной мечтой двадцатилетнего юноши, мечтавшего о славе Александра Македонского и лаврах Тимура Тамерлана. И он добился своего, не без эллинистического блеска.
…Завоеватель не верил в победу, пока ему не поднесли отсеченную голову Константина Палеолога. Голову он повелел выставить на ипподроме, а тело похоронить с императорскими почестями. До начала ХХ века могила последнего из кесарей содержалась на площади Вефа в Истамбуле за счет казны Османской империи…
…Говорят, что, войдя в опустевший Влахернский дворец, Мехмет пропел зароастрийский гимн:
Паук свершает службу стражника в палатах царя, Сова затягивает военную песнь во дворце Афрасиаба...
4) Уния. В 1274 году император Михаил VIII Палеолог, разгромивший крестоносцев и вернувший себе Константинополь, под влиянием любителя греческой словесности папы Григория X согласился на объединение церквей, которое мыслил исключительно как политический проект. Однако греки, - не только духовенство, но и паства, - яростно отвергли нововведения. Император ссылал противников унии, гноил их в тюрьмах, рвал им ноздри, - все было напрасно. Православные считали сторонников церковного объединения слугами антихриста; храмы, где поминали Григория, никто не посещал.
В Риме понимали, что дело унии провалилось, но некоторое время смотрели на это сквозь пальцы, - достаточно было формальной лояльности императора, казалось, стерпится - слюбится. Положение изменилось при новом папе Мартине IV, недолюбливавшем «схизматиков». Он отлучил Михаила от церкви, кесарь тут же запретил поминать его имя при богослужении.
Окончательно Лионскую унию упразднил сын и преемник Михаила Андроник II Палеолог. Он созвал в 1283 году в Константинополе церковный собор, который осудил главное римское заблуждение – filioque, то есть симметрию в Троице, исхождение Духа Святаго не только от Отца, но и от Сына. Народ ликовал, но социально-мистическое приключение имело свои последствия. Исходные начала симфонии, того союза императора и Церкви, которым крепилась византийская государственность, были подорваны. На кесаря взирали теперь с осторожностью: «как бы чего нового не придумал»…
…Спустя полтора столетия Иоанн VI (1425-1448) вернулся к идее Унии от отчаяния, хотя и сам, скорей всего, не слишком верил, что помощь из Европы спасет Византию, задыхающуюся в османском кольце. Как бы то ни было, ему мнилось, что это последний шанс.
Папа Евгений IV предложил созвать Вселенский Собор и на нем, «в духе братской любви», решить дело единения. На Собор предполагалось пригласить европейских королей, всех тех, кто получил корону из рук римского первосвященника, чтобы выработать одновременно и план военной операции против турок. Евгений оплачивал проезд всех православных архиереев и самого кесаря в Феррару, - у греков в ту пору просто не было денег.
Собор открылся 8 октября 1438 года. Из западных монархов никто не явился, так что известная часть византийского политического проекта тут же провалилась. Опять спорили о filioque. Греческие отцы во главе с Марком, митрополитом Эфесским, представлявшим Иерусалимскую патриархию, доказывали, что исхождение Святого Духа от Бога Сына – самовольное добавление к Символу веру, что запрещено постановлениями Третьего Вселенского собора. Латиняне возражали, что filioque не дополняет, а только раскрывает богословский смысл Символа. Так, в ожесточенных словесных схватках прошло пятнадцать заседаний. Неуступчивость епископов раздражала императора, которому было не до богословских тонкостей, - надвигалась война. Папа же принялся за старую римскую забаву, - начал ограничивать денежное довольствие противников унии. В его действиях присутствовала своя логика. «Понаехали сюда за мой счет, и еще упираются», - ворчал Евгений.
В довершение всех бед, в Ферраре началась чума. Собор был перенесен во Флоренцию. Тут один из самых авторитетных греческих иерархов, Виссарион, епископ Никейский, начал склоняться к унии. Все греческие отцы, кроме Марка Эфесского, дали себя убедить, и, наконец, был подписан Акт об объединении Церквей.
Папа признавал «равночестность» обоих обрядов, и восточного, и западного, но настаивал на латинском Credo и своем первенстве над восточными патриархами. Узнав, однако, что Марк не подписал Акта, Евгений только вздохнул: «Мы опять ничего не сделали». Но начинать все заново не было уже никаких сил. Греческим епископам приготовили роскошный корабль и с некоторым облегчением отправили их в Константинополь…
Римский понтифик как в воду глядел, - на православном Востоке дело унии заранее было проиграно. Едва ромеи ступили на берега Золотого Рога, стало ясно, что Марк Эфесский не останется в одиночестве. Унию отвергли настоятели крупнейших православных монастырей, прежде всего, насельники Святой горы Афон. Московский митрополит Исидор, поддержавший Виссариона во Флоренции, был не только с позором изгнан со своей кафедры, но и заточен на Москве в тюрьму, откуда чудом бежал в сторону польской границы (в 1452 году он будет служить в опустевшей Святой Софии униатскую литургию, а закончит свои дни «кардиналом Исидором Русским»). Греческие епископы, вернувшись в Константинополь, один за другим стали отказываться от унии, объясняя свою подпись под Флорентийской декларацией обычным малодушием. Наконец, в 1443 году в Иерусалиме был созван собор, на котором патриархи Александрии, Антиохии и Иерусалима торжественно отлучили принявших унию священников и мирян от Церкви…
И, хотя Иоанн Палеолог возводил на патриарший престол в Константинополе одного за другим сторонников Флорентийского акта - епископа Митрофана Кизикского и своего духовника, яростного публициста Григория Мамму, - это только вредило делу. В конце концов, не дождавшись помощи с Запада, кесарь и сам охладел к сомнительному предприятию.
Наследовавший ему младший брат, последний византийский император Константин XI, не желая вмешиваться в церковные дела, разрешил в 1450 году провести в Константинополе очередной собор. Итог его был ясен - восточные патриархи еще раз осудили унию. Горожане, далекие от богословских споров, окончательно запутались, и знать не знали, с какой стороны благодать, а с какой погибель. Понятно, сколько слухов, толков и пророчеств самого мрачного свойства гуляло в такой среде…
В 1452 году последний раз униатское духовенство служило в Константинополе. В 1452 году последний раз проклинали его черноризцы и поносили уличные торговцы. А потом пришли турки…
5) Джованни Джустиниани Лонго – генуэзский капитан, пратостратор Византийской империи. Вместе со своим отрядом, по одним сведениям в 700, по другим в 2000 человек, пришел на помощь осажденному Константинополю. Командовал обороной сухопутных стен. Сражался отчаянно, но 29 мая был ранен в грудь, то ли шальной пулей, то ли осколком турецкого снаряда. Генуэзские солдаты стали выносить его с поля боя; византийцы же, увидев смущение в их рядах, побежали, что и предрешило падение города.
Генуэзцам на своем корабле удалось прорвать турецкое кольцо и добраться до Италии. Но Джустиниани так и не пришел в себя, он умер на родине, в июне 1453 года.
6) Никейская империя, Латинская империя. 12 апреля 1204 года рыцари-крестоносцы, действовавшие по наущению папы Иннокентия III и венецианского дожа, 90-летнего Энрико Дандоло, вмешались в византийскую гражданскую смуту, вероломно нарушили заключенные ими же соглашения и взяли штурмом Константинополь. Вот что пишет об этом кошмаре историк Никита Хониат: «Таким образом… беззаконничали западные войска против населения Христова, не оказывая решительно никому ни малейшего снисхождения, но всех лишая денег и имущества, жилищ и одежд, и совершенно не оставляя тем, кто имел, хоть что-нибудь!.. И вот это так называемые ревнители, поднявшие на плечи крест и многократно клявшиеся им и словом Божиим проходить христианские страны без кровопролития!»
…Крестоносцы вели себя в Константинополе, как злые дети, которые попали в чудесную сказку и крушат все подряд, не понимая, как оно тут замысловато устроено. Вслушаемся в их собственные свидетельства: «В течение многих веков никогда не находили столько добычи в одном городе. Всякий брал себе дом, какой ему было угодно, и таких домов было достаточно для всех», - а всего крестоносцев было где-то 30 – 50 тысяч («Мемуары» маршала Шампани Жофруа де Виллардуена). «Пилигримы разглядывали громадность города, и дворцы, и богатые аббатства, и богатые монастыри, и великие чудеса, которые были в городе; они долго дивились этому и особенно сильно дивились монастырю святой Софии и богатству, которое там было… Нашли два куска креста Господня толщиной с человеческую ногу,.. и потом там нашли железный наконечник от копья, которым прободен наш Господь в бок, и два гвоздя, которыми были пробиты его руки и ноги…» (Роббер де Клари «Завоевание Константинополя»). Так они разбирали и увозили с собой все, что только могло показаться им ценным, а всякие благоглупости, вроде античных книг, которые надо было еще прочесть, выбрасывали и сжигали...
…На месте былой Византии горе-рыцари основали Латинскую империю, но она не смогла стать даже пародией на державу ромеев. Гелена Гринева очень точно описала всю неуместность людей Запада на развалинах ими же разграбленной греческой столицы: «Запад, расчленив птичку, но так и не найдя механизма, который заставляет ее щебетать и порхать, со скукой и недоумением отвернулся».
…Греки не сдались. Они ушли в Азию и создали три государства, просуществовавших несколько десятилетий. Потомки Андроника Комнина обосновались в окрестностях Трапезунда, Дуки Ангелы – в горах Эпира, и, наконец, большая часть константинопольской аристократии бежала в Никею и Смирну, где провозгласила правителем Феодора Ласкариса. Это небольшая, но внутренне сплоченная страна была названа Никейской империей.
…Приемникам Феодора Ласкариса, Иоанну III Ватацу и Михаилу VIII Палеологу постепенно удалось отвоевать для Никеи почти все земли латинян. Рыцари оказались зажаты в своей разграбленной столице. В начале июля 1261 года никейский военачальник Алексей Стратигопул подошел к стенам Константинополя с небольшим отрядом и, увидев, что город почти никто не защищает, легко занял его. 15 августа Михаил VIII уже короновался в Святой Софии…
7) Филофей – старец и игумен Трехсвятительского Псковского монастыря. Именно он первым на Руси оживил идею «блуждающего Рима», всегда присутствующую в православном мире и обретшую силу пророчества после падения Византии. В 1522 году Филофей писал дьяку Мисурю Минухину, служившему при дворе Василия III: «…Святая Вселенская Церковь вместо Рима и Константинополя сияет светлее солнца в Москве. Два Рима пали, третий – Москва стоит – а четвертому не быть. Все Христианские Царства пришли в конец и сошлись в одно Царство нашего Государя; все христианские Царства потопишася от неверных, только Царство одного нашего Государя благодатию Христовою стоит. Подобает Царствующему Великому Князю держать это с великим опасением и обращением к Богу, и уповать не на золото и богатство исчезающе, но на дающего всего Бога".
8) Последнее на земле православное царство. Преподобный Серафим Саровский пророчествовал, что в последние дни на Руси будет восстановлено православное царство, хотя и ненадолго… Царство это будет наследовать всем христианским государствам, когда-либо существовавшим в истории, и возьмет от них самые лучшие черты…
…Уже после событий 1917 – 1918 гг. появились предсказания, что царствовать на этой «последней» Руси будет воскресший государь Николай Александрович, а патриархом станет сам святой Серафим…
…В своеобычном ключе эта же тема аранжирована в романах Юлии Вознесенской «Путь Кассандры или приключения с макаронами» и «Паломничество Ланселота».
9) Ксиропотам, то есть Сухоречный монастырь, одна из древнейших Афонских обителей. Предание гласит, что монастырь был основан в V веке царевной Пульхерией.
Тогда же был сооружен и главный собор в честь 40 Севастийских мучеников…
При Михаиле Палеологе землетрясение разрушило большую часть монастырских зданий. Молва гласила, что Бог покарал монахов за их снисходительное отношение к унии, - насельники Ксиропотама, в отличие от других афонцев, не переставали поминать императора Михаила на литургии…
В конце XV веке Ксиропотам еще раз горел, и на сей раз был реконструирован на личные средства османского султана Селима. В монастыре хранится прелюбопытная султанская грамота от 9 марта 1520 года, в которой сам Селим рассказывает о бывшем ему видении 40 севастийских мучеников, обещавших победу на поле брани, и благодарит общего Бога христиан и магометан за счастливый исход войны в Египте…
10) Афон. Святая гора Афон, узкий и длинный полуостров, вдающийся в Эгейское море, восточный из трех отрогов Халкидики, считается главным земным уделом Божьей Матери. На Афоне почти нет зверей и очень мало птиц, что удивительно, потому как вся гора покрыта пышной растительностью. Зато здесь много возделанных виноградников, а также фруктовых деревьев - груш, орехов, апельсинов, каштанов…
В древности на Афоне было несколько греческих колоний – Дион, Олофисос, Фиссос, Клеоны, Аксофон…
…Первые монастыри возникли на полуострове в эпоху Константина Великого. Ныне Афон – округ Греции и крупнейший мировой центр православного монашества, своеобразная монашеская республика с центром в местечке Карея. Тут расположены подворья всех двадцати афонских монастырей; до второй половины ХХ века каждую субботу бывал торг, а три раза в году – ярмарка.
…Кстати, полную автономию и особый статус Афона признавала даже Османская Турция…
…Полуостров совершенно закрыт для женщин; нельзя появляться здесь и животным женского полу (как это правило соблюдается, честно говоря, ума не приложу… разве что Промыслом Божиим…).
…В поздневизантийские времена (начиная с XII века) афонские монастыри играли заметную роль в духовной и интеллектуальной жизни империи. Афон не только отрицал любую попытку сближения с Римом, но и выступал против всякого активного действия вообще; глядя на слишком жаркую агитацию, какого бы направления она ни была, афонцы и по сей день с улыбкой приговаривают: «На все воля Божья!»
11) Пушка Урбана. Историю с пушкой Урбана смакует архимандрит Тихон (Шевкунов) в своем нашумевшем фильме «Гибель империи. Византийский урок» (авторский текст к фильму можно посмотреть здесь). Она – своеобразный символ всей ленты архимандрита, так как идеально ложится в стиль желтой прессы 90-х годов, где-то между «Мегаполисом» и «Совершенно секретно»…
…Венгр по происхождению, знаменитый литейщик Урбан, был выучеником византийских мастеров. Придумав пушку, примерно в полтора раза больше нашей Царь-пушки, которая при этом еще и стреляла, он обратился к Константину. В византийской казне, однако, денег не хватило, а константинопольские богачи не дали ни гроша. В итоге Урбан переметнулся к туркам.
…Мехмет, в свою очередь, не стал скупиться. Невиданное до той поры орудие Урбана палило по константинопольским стенам. Возможно, целилась пушка плохо, и эффективность ее была невелика, но пугала она отчаянно…
12) Лука Нотара (или Нотарис) – адмирал флота и мегадука (первый министр) империи, был долгие годы вождем туркофильской партии. Марксисты не преминули бы заметить, что туркофилы выражали интересы греческой буржуазии, раздосадованной влиянием, которое получили венецианцы и генуэзцы в торговле и хозяйственной жизни Константинополя.
…Некоторые писатели приписывают Луке знаменитое высказывание: «Лучше увидеть в Святой Софии турецкую феску, чем латинскую тиару». На самом деле это было расхожее словцо, и первый раз его обронил кто-то из патриархов, где-то за полстолетия до описываемых событий.
…Справедливость восторжествовала, измена была наказана. Луке довелось полностью насладиться плодами своих политических интриг. После того, как турки заняли Константинополь, Мехмет обласкал его, побывал дома, мирно беседовал с женой и планировал сделать первым константинопольским градоначальником. Однако султану приглянулся младшенький сын Натариса, газелеокий красавец Андроник. Он пожелал забрать его в свой гарем для мальчиков, - Лука с негодованием отверг заманчивое предложение. В итоге мегадуке с позором отсекли голову, для острастки казнили еще и старшего сына его, Георгия, а четырнадцатилетнего Андроника-таки увели в гарем, - только без планировавшихся в связи с этим празднеств и почестей.
13) Юлиан Отступник (361–363) был одним из главных героев легенд и детских «страшилок», распространявшихся столетиями в Византии. Считалось, что тень императора бродит по стране, а за ним – все греческие боги, то есть самые страшные бесы, скопом. Защекочут, зацелуют, заманят в подземелье, откуда нет выхода…
Рассказывали, что тень Юлиана трижды являлась византийским императорам. Льва III, Исавра, он умолял пощадить иконы, дабы люди могли молиться живому лицу, а не абстрактному божеству, убивающему любовь. Никифора Фоку просил приветить павликиан, этих еретиков-гностиков, утверждая, что они, гонимые отовсюду, всегда будут более благодарными поданными, чем монахи, убежденные в собственной правоте и готовые глотку перегрызть за абстрактные словеса. Наконец, Михаила VIII, Палеолога, он уговаривал лично отправиться в Лион и завершить там дело унии.
Виссарион Никейский, епископ-отступник, воин, опытный в магии, - как он сам не раз именовал себя в письмах друзьям, - постоянно собеседовал с Юлианом, и, якобы под его диктовку, записал пронзительные латинские стихи:
«О славе былой ни слова, померкла эллинов слава», - которые в конце 40-х – начале 50-х годов XV века широко ходили в списках по Константинополю.
14) Император Андроник Комнин (1183-1185) - блистательный полководец, патриот, авантюрист и любовник. Чисто ренессансный тип, живший лет на сто – сто пятьдесят раньше самого раннего Ренессанса, он по яркости и непостижимости своей жизни оставил далеко позади и Лоренцо Великолепного, и Чезаре Борджиа.
Судьба одного из самых романтичных персонажей мировой истории – настоящий подарок для голливудского сценариста или исторического писателя, но на Западе до сих пор боятся и стесняются правды о Византии, - слишком убогими на этом фоне могут показаться западноевропейские герои и их патентованные драмы.
15) Григорий Палама, епископ Фессалоник (1296–1359). Знаменитый исихаст и церковный деятель, св. Григорий Палама ушел в монастырь в юности, и долгие годы подвизался на Афоне. В спорах, поначалу с ученым монахом Варлаамом, а потом с историком и философом Никифиром Григорой, он доказывал вечную и нетварную сущность Фаворского света. Христов Свет Палама считал самим Богом, и полагал, что в Боге существует «нераздельное различие» сущности и энергии. Он утверждал: «Пусть Бога нельзя видеть и нельзя приблизиться к Его сущности, но ведь мы только Богом и живем. Значит, единый и нераздельный Бог в какой-то своей мере недоступен, а в какой-то другой своей мере доступен; причем Бога, в меру его доступности, иными словами, в меру его действия на нас, тоже нужно считать Богом, вечным и несотворенным».
Несмотря на то, что св.Григорий был плодовитым писателем, участвовал в бесконечных диспутах то на Соборах, то в императорском дворце, -- он никогда не полагал, что словами возможно в полноте выразить Творца и сотворенный им мир. «Не в именах суть вещей, а наоборот, в вещах суть имен», - настаивал Палама. Истина открывается нам не через слова и логические конструкции, как того хотели бы западные богословы, и тем более не через символы и знаки, как это мнится высокоумным неоязычникам, оккультистам и прочим «мистикам» левой и правой руки. Она познается на личном духовном опыте, и в основе его то самое «умное делание», «священное безмолвие», на защиту которого и был призван наш святитель.
…Жизнь Паламы меньше всего напоминает безмятежное бдение отшельника, сознательно удалившегося от треволнений беспокойного мира. Он пережил нескольких императоров и патриархов, попадал в немилость, сидел в тюрьме, был виновником тюремного заключения своих противников, - и закончил дни на епископской кафедре города Фессалоники, к округу которой номинально принадлежал Афон.
«Есть некоторые пределы моря, - проповедовал он, - которые прокармливают великих зверей; плавающие в тех пределах поэтому подвешивают к своим кораблям колокольчики, чтобы пораженные их звоном звери бежали. Море нашей жизни тоже кормит многих и даже более жутких зверей, я имею в виду дурные страсти и хозяев их – лукавых бесов. Переплывает же это море как некий корабль Божия Церковь, а вместо колокольчиков у нее есть духовные наставники, чтобы священным звоном их учения она могла отгонять духовных зверей… И мы, прилежно переводя буквы в дух, будем звенеть для вас…»
…Почти сразу же после смерти Паламы мощи его, помещенные в кафедральном соборе Святой Софии в Фессалониках, начали чудотворить; исцеления случались и у икон, которые писались с него еще при его жизни. В 1368 году, на Пятом Паламитском соборе (на четырех предыдущих Палама защищался сам) патриарх Филофей причислил Григория к лику святых. С тех пор ежегодно, в неделю Торжества Православия (Вторая неделя Великого поста) свершается память его, «великого подвижника, защитника веры и благочестия, непоколебимого столпа Православной Церкви и соревнователя святых апостолов и святых отцов вселенских»…
16) Варлаам Калабрийский (1290-1348) – ученый грек из г. Семинары в Калабрии, блестящий знаток Евклида, Аристотеля, Платона и Птолемея, учитель Франческо Петрарки, первый и самый неудачливый соперник Григория Паламы в т.н. паламитских спорах.
Лосев называет его «кантианцем XIV века.
Варлаам особенно настаивал на «таинственности и непознаваемости» Бога, а все разговоры о присутствии Святого Духа, молитвенной благодати, энергиях и пр. честил «бабским лепетом» и «развращенностью чувственной сферы». Афонское подвижничество он осуждал, как ведущее к погибели, обличал монахов в том, что они «считают Писание - бесполезным, а науку - вредной», обзывал исихастов «обманщиками» и «омфалопсихами» (пупоумными, вечно глядящими на свой собственный пупок).
Его современникам, константинопольским грекам, такой взгляд показался богохульным хотя бы потому, что Варлаам выступал «с размышлениями и геометрическими доказательствами» там, где полнокровно властвовала тысячелетняя традиция…
…10 июня 1341 года, на одном из Соборов, которые каждый год в присутствии императора созывались в Святой Софии для обсуждения острых богословских вопросов, был заявлен диспут между Варлаамом и Паламой.
Варлаам уличал своего соперника в богомильстве, и тем самым становился подобен доносчику, - обвинение в ереси было сродни в Византии политическому навету. Однако Палама, затребованный на диспут через церковные власти Фессалоник, как виноватый или, по меньшей мере, подозреваемый, явился не один, а с десятком сторонников-единомышленников. К тому же он привез с собой так называемый Святогорский томос, общее исповедание веры, подписанное афонскими монахами.
Против совокупного мнения насельников Афона столичные богословы были бессильны, и Варлаам в один миг превратился из обвинителя в обвиняемого. Он вынужден был принести покаяние; но, едва выйдя из храма в город, стал кричать на каждом перекрестке, что на диспуте «все было подстроено» и мракобесы-черноризцы даже и не попытались его понять и выслушать…
…Как это часто бывает, уязвленное самолюбие оказалось сильнее всех прочих расчетов и привязанностей. Несколько месяцев спустя Варлаам бежал из Константинополя в Авиньон. Там он принял унию и, по протекции Петрарки, был хиротонисан во епископы, где-то в глуши Неаполитанского королевства...
17) Константин Палама и его семья. Константин Палама, отец св.Григория, принадлежал к одному из знатнейших константинопольских семейств. Он был другом Андроника II Старшего (1282 - 1328) и учителем Андроника III Младшего (1328 – 1341).
Даже среди близкого, почти домашнего круга константинопольской аристократии Константин выделялся редкой независимостью суждений и чувством собственного достоинства. Андроник мог сколько угодно убеждать, молить, гневаться, - если Палама не был с ним согласен, то никогда не уступал. Об этой его твердости в Константинополе складывали легенды…
Но были в его характере и странности, которые тут же вошли в анекдот. Константин слыл забывчивым и на редкость рассеянным мужем. Порой, на заседаниях синклита, когда спрашивали его мнения, он как бы пробуждался от полузабытья и просто не понимал, о чем идет речь. Ему приходилось объяснять все с самого начала.
Кесарь Андроник нисколько не возмущался такими странностями своего любимца, а напротив, ставило его другим в пример, и часто говаривал: «Да, Палама сегодня забывчив, но не от легкомыслия или недостатка серьезности, а более вследствие стремления и напряжения углубиться в самого себя, от умственного делания, от желания приковать свой ум к молитве и к Богу»…
…По свои воззрениям Константин Палама был настоящий «зилот», то есть принадлежал к той византийской партии, которая настаивала на внедрении монашеского взгляда в повседневный быт и политику империи. Нам трудно даже приблизительно представить, какое место занимала любовь к Богу в жизни человека такого духа и такой культуры. Приведем только один пример.
Даже самые близкие друзья порой упрекали Паламу-старшего в том, что он недостаточно тепло относится к своим детям, почти не ласкает и не балует их.
Предание донесло ответ Константина:
«Я и сам этого хочу, дорогие мои. Да и влечение сердца, и прирожденное чадолюбие подстрекают меня к этому. Но боюсь привыкнуть, не обратилось бы подобное отношение к детям во мне в постоянное свойство, и потом я был бы вне возможности перенести легко и со стойкостью потерю их, так как возможно некоторые из них умрут раньше своих родителей, - час смерти ведь неизвестен. Поэтому вот я и стараюсь держать себя далеко от привычки и привязанности к своим детям, чтобы, когда Божиим велением настанет час разлуки, не оказаться совершенно к тому неподготовленным, не явиться чадолюбивым более, чем боголюбивым. Ибо за сим, по необходимости, всеконечно последует и великая, удручающая скорбь, равносильная чрезмерной привязанности и сильной любви к детям. Далее, за столь сильною, неукротимою печалью следует опасность неблагодарности к Богу в словах и в делах, а кто из желающих оставаться истинно благочестивым может не устрашиться этого и не будет стараться всячески избегать всякой заботливости о земном и привременном?»…
…При всем при том, у Константина и Кали Палама было семь человек детей. Старший, Григорий, после смерти отца и матери стал главой семьи. И, хотя учился он в Императорском университете, а не в Патриаршем училище, пример отца оказался для него слишком уж заразительным. В отличие от своего родителя Григорий захотел быть последовательным, не утруждать себя государственной карьерой и придворным этикетом, и, если уж выбрал монашескую философию и образ жизни, то и идти в монастырь…
…В ту пору будущему святителю едва исполнилось двадцать лет. По закону следовало устроить своих чад и домочадцев, - как никак никто не отменял его ответственности за ближних своих. Однако с ближними не возникло никаких трудностей…
«Он постарался убедить всех домашних, и мужчин, и женщин, отречься от мира и ото всего мирского и возжелать божественного мудрствования, то есть жизни ангельской; убедил к этому же и ближайших сродников… И затем, когда он отторг их всех от превратностей тленного мира, водворил их в монастырях и по принятии ими ангельского образа поручил каждого под начало и руководительство духовному отцу, - то и сам, запасшись таким богатством добродетели, оставил дом вместе со своими двумя братьями и удалился из отечества для осуществления купли большей, совершеннейшей, сверхъестественной» (Филофей, патриарх Константинопольский. «Житие святителя Григория Паламы»)…
18) Храм Влахернской Божьей Матери. Влахерны – район в Константинополе, в западной части города. Варфоломей пришел помолиться в церковь, где пребывал чудотворный образ Богородицы, сопровождавший императора Ираклия в походе против персов. Икона эта считалась покровительницей победоносного воинства и христианской жертвы на поле брани. После падения Константинополя она попала на Афон, а в 1653 году была подарена царю Алексею Михайловичу…
Существовал во Влахерне еще один, более знаменитый Богородичный храм, построенный императором Львом Великим. Главной его реликвией были ризы Пречистой Девы Марии, принесенные из Палестины. Храм сгорел где-то лет за двадцать до описываемых событий, и пожар этот стал одним из самых страшных предзнаменований, когда бы то ни было ужасавших жителей Константинополя…
С Влахернским храмом Пресвятой Богородицы связан один из самых знаменитых православных праздников – Покров (1 октября). В тот день язычники-варяги шли на приступ Константинополя. Св.Андрей Юродивый и ученик его Епифаний увидели во время всенощного бдения на воздУхе Божью Матерь с сонмом святых, молящуюся о мире и распростершую свой омофор над христианами. Тогда греки уверовали в чудо, и враг был отражен.
19) Нестор Искандер. Русский писатель XV столетия, Нестор «измлада был взят и обрезан» и весной 1453 года сражался на стороне турок. Тем пронзительней его «Повесть о взятии Царьграда турками», которую он завершает словами «Да не умру в поганой сей вере».
Об одном из страшных знамений, предрекших падение Великого Града, Искандер говорит так:
«В 20 же первый день маиа, грѣх ради наших, бысть знамение страшно в градѣ: нощи убо против пятка освѣтися град всь, и видѣвше стражи тѣчаху видѣти бывшее, чааху бо—туркы зажгоша градъ; и вскликаше велием гласом. Собравшим же ся людѣм мнозем, видѣша у великие церкви Премудрости Божиа у вѣрха из вокон пламеню огнѣну велику изшедшу и окружившу всю шею церковную на длъгъ час. И собрався пламень въедино, пременися пламень и бысть, яко свѣт неизреченный, и абие взятся на небо. Онѣм же зрящим, начаша плакати грько, впиюще: «Господи помилуй!». Свѣту же оному достигшу до небесъ, отврьзошася двѣри небесныя и, приявше свѣть, пакы затворишася».
«В двадцать первый же день мая за грехи наши явилось страшное знамение в городе: в ночь на пятницу озарился весь город светом, и, видя это, стражи побежали посмотреть, что случилось, думая, что турки подожгли город, и вскричали громко. Когда же собралось множество людей, то увидели, что в куполе великой церкви Премудрости Божьей из окон взметнулось огромное пламя, и долгое время объят был огнем купол церковный. И собралось все пламя воедино, и воссиял свет неописуемый, и поднялся к небу. Люди же, видя это, начали горько плакать, взывая: «Господи помилуй!» Когда же огонь этот достиг небес, отверзлись двери небесные и, приняв в себя огонь, снова затворились».
…В то утро я лежал на веранде нашей мансарды в доме графа Василия Капниста, куда, по преданию, захаживал играть в шахматы Николай Второй, ловил солнце и читал Паламу. Верней, пробовал читать одновременно две книжки, - знаменитые «Триады» и житие Паламы, писанное каким-то очередным константинопольским патриархом.
Паламу я любил с детства. Был обязан даже любить его по всему строю интересов прошедшей уже эпохи. К тому же я лет в двадцать подробно изучил текст Иоанна Экономцева о византийском возрождении и был раз и навсегда очарован им, - самим игуменом и его поздним византинизмом. Даже сейчас, погрузившись в дневники о.Шмемана и какой-то частью принимая, соглашаясь с его презрением к византийскому наследию, ничего не могу с собой поделать, - само слово «Константинополь» тревожит воображение и разгоняет кровь. Я отлично представляю себе эту тоску обреченного и великого города. С запада - венецианцы, генуэзцы, крестоносцы и прочая шваль, которые и двух-то слов связать грамотно не умеет, с юга – персы и арабы, с востока турки и монголы, а здесь жизнь, полнокровная, наполненная, велеречивая, освященная настоящей древностью и искренней верой.
Крестовый поход 1204 года, когда так называемые рыцари разграбили Второй Рим и погубили, притом навеки, бережно сохранявшееся в его сокровищницах, библиотеках и домах наследие античности, еще раз с предельной жесткостью показал - надеяться не на кого. Рассказывают, что кто-то из патриархов, уже в самом конце XIY столетия, обронил, что предпочел бы видеть на улицах древней столицы турецкие фески, а не латинскую тиару, - и тем самым еще раз подтвердил исторический приговор Византии. Потом это повторит наш Александр Невский: «Латинщики хуже татар».
Тут можно сколько угодно путаться в кросс-культурных интерпретациях, но одно несомненно, - зависть и алчность ближнего сокрушает сильнее, чем хищная ненависть дальнего. У византийцев, как, впрочем, и у нас, постсоветских русских, очень узок был проход в историческое будущее, они не надеялись на продолжение рода, долгий солнцеворот, смену поколений. Жили сегодняшним днем, с надеждой на преображение мира, с упованием, что история прекратится, и то, что им так дорого здесь, долу, будет отмолено, перейдет вместе с ними в жизнь вечную. Потому и уходили целыми семьями в монастыри...
…Вокруг всех этих и им подобных тем кружились мои мысли, когда вдруг, одним каким-то движением, как будто уверенным рывком ножа, была распорота ткань времени, и мне открылась вышеприведенная история, в которой, возможно, многие подробности и несообразности связаны с игрой подгулявшего воображения.
Я хотел бы отправиться в страну вещей,
постаревших и выцвевших, в страну знамен,
потерявших армии, миражей,
исчезающих при приблежении к ним, имен
труднопроизносимых: варварские короли,
византийские императоры, сам Ашурбанипал...
Когда шли эти пиры, эти бои,
я еще спал.
А вокруг меня тоже слагается несколько строк
для будущих экзаменационных билетов, невнятный слог
современных событий, газетная чехарда,
лица, мнения, автомобильные катастрофы, сожженные города,
авиация, архитектура, ангел на крыше собора,
все продолжается, но и накапливается, все видно идет к тому,
что многообразие рухнет скоро
во тьму.
Но это, знаете ли, как еще ляжет дорога, ведь можно с пути свернуть,
надеясь на Бога, насвистывать рок-н-ролл,
никому не навязываясь с тем, что исчезла суть,
из-под ног уплывает почва и день прошел.
Последнему поколению византийцев должно было быть сложней,
когда осаждали город мусульманские всадники, не хватало вина
и хлеба, женщины с каждым часом становились нежней,
а мужчины сдержанней - шла война,
дети играли в войну, взрослые ее вели,
и конец их державы казался концом земли,
населенной христианами (а для многих и стал - концом -
рода, текста, истории), - но все-таки я о том,
что даже тогда какой-то случайный грек,
конечно же, недостаточно патриот,
конечно же, дурной и поверхностный человек,
влюбился и слушал в таверне, как некая блядь поет.
Об этом-то мне и поведает потертая ткань знамен,
расскажет старый клинок, омытый в звездной пыли,
и вестники мне неведомых наречий, рас и племен
крикнут: парень, лови
скомканную географию давно забытых эпох,
встречайся с тем греческом выродком, наперекор судьбе -
влюбленным, делай с ним все, что хочешь.
И я скажу ему: чтоб ты сдох,
если бы только знал, как завидую я тебе.
Он меня послушается и упадет на меч,
поставит шею под саблю, раскроет распутье вен,
но и любому из нас в землю придется лечь
от Израилевых до Бог знает каких колен.
Две даты, выцвевшие, истлевшие, потрепанные как ткань
знамен побежденной армии. Победителей не найти.
Ни охоты, ни всадника. Перечень. Дело дрянь,
посколько еще очень многое может произойти.
Будут пиры и бои, будет играть рассвет
на лицах утомленных любовников, пылать закат
на спинах уставших воинов. Но через несколько лет
нам до этого дела не будет, как источники говорят.
И хочется испытать самому: что он чувствовал, как он смог,
в тот час, когда сверстники кровью красили стены, а он был жив.
С изобретением автомобиля
над Стамбулом - гудки и смог,
с изобретением самолета, -
Босфор - обычный пролив.
I
Дело было в 1452 году, поздней осенью. Турки уже построили крепость Румели-Хиссар и перекрыли Босфор в нескольких часах пешего пути от византийской столицы. Мистическое тело некогда огромной империи сжалось в кольце городских стен. В те дни некто Варфоломей служил воинским начальником на восточных укреплениях Константинополя. Часть его стояла совсем близко от Золотого Рога; иногда, в ясную погоду, он видел стены осман в горловине пролива и хмурился. Надеяться было не на что, разве что только на чудо. Но после нескольких попыток унии, нелепых дипломатических усилий и политических метаний утвердилось общее ощущение, что сам Бог, никто другой, именно Он, отвернулся от Византии. Держава, надо сказать, тоже состарилась, устала испытывать боль и страх. Она перевидала столько побед, откровений, несчастий, ересей, казней, что потеряла способность длить историю, вмещать новые события. Только безбородые юнцы тосковали о будущем, лелеяли далеко идущие планы. Большинству мерещилось, что время захлопнуло ловушку и предстоит лишь выполнить последний долг.
Больше всего изменился, конечно, город, великий Константинополь. Там, где когда-то праздновали жизнь около миллиона человек, теперь от силы перебивалась с хлеба на вино сотня тысяч. Старый дворец лежал в руинах. Из камней разрушенных пригородных монастырей магометане сооружали свои безвкусные стены. Мехмет II хорошо понимал, что именно так можно больнее всего ранить греков, подавить их веру в чудесное избавление – строить мечети и башни из плит разрушенных православных храмов. Если уж Господь допустил до разорения чудотворившие некогда обители, значит, приговорил замкнуть свой слух, до него не дойдут даже молитвы праведников...
Упорно толковали, что того же настроения, что и подданные, держался и император, тяжело переживший унижение, когда пришлось отправиться на поклон к латинщикам. Дело дошло до того, что в Венеции Константина ХI пытались обложить налогом, как обычного иностранца…
Однако император мог думать о чем и как угодно, а профессией Варфоломея была война, и он понимал, что нет ничего хуже, чем сражаться, не имея надежды. Быть может поэтому, едва он замолкал, - а молчал он теперь почти все время, - в голове крутились какие-то совершенно несбыточные планы избавления. Варфоломей, - как и учил его духовный отец, старец Пахомий с Афона, - гнал эти бессмысленные мечтания, картинки бесовские прочь, - и пытался крутить в глубине сознания, за ширмой глаз, Иисусову молитву. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Святых Отец наших, помилуй мя, грешнаго». Но молитва давалась с трудом, ее легко вымещали ужасы османского разорения или грезы о невероятной победе…
II
…Видимо он все-таки растравил себе душу. И вот однажды ночью, в последних числах ноября, в неверном свете убывающей луны, воинскому начальнику приснился сон. Все было как въяве, может быть даже еще ясней. Турки шли на приступ, кипел бой. И в тот самый момент, когда, казалось, враг готовился к последнему решающему штурму, с моря появилась эскадра. Кто привел корабли? откуда? – перекрикивались на стенах. И вдруг один иностранец, как нечто само собой разумеющееся? произнес: это флотилия под командованием Никифора Паламы. «Никифор Палама, Никифор Палама», - имя, как пароль и символ надежды затрепетало на устах измученных защитников города. Теперь уже в победу верил каждый, сомневающихся просто бы подняли на смех, ибо было ясно: свершилось чудо…
…Флотоводец верно рассчитал эффект неожиданного нападения. Он ударил в спину осман и опрокинул их позиции на Босфоре. Константинопольцы вышли за городские стены, неприятель дрогнул. Шок от этого поражения оказался настолько силен, что османы не просто сняли осаду со Второго Рима, но и вообще откочевали из Малой Азии. Никея и Никомедия, а за ними даже Анкара и Эсхишекир были отныне свободны. К тому же честолюбивый турецкий юноша Азиз заколол султана Мехмеда, и в стане басурман началась смута. Что не успели греки, турки довершили собственными руками. Враг не просто был повержен, его, - как это иногда случалось с кочевыми народами и прежде, - больше не существовало. Матери рассказывали своим подросшим детям сказки о том, как их столица стояла на пороге погибели, - дети смеялись, они воспринимали все это как некое прибавление к истории Юлиана или Андроника Комнина…
...Варфоломей сразу поверил своему сновидению, тем более, что уже наутро ему доснилась ясная картина: он ведет своего четырнадцатилетнего сына Симеона на первое занятие в императорскую Академию и любуется, как отстроился и разросся за последнее мирное десятилетие стольный град Константинополь. Глаз радовали новые дворцы, церкви, казармы, на улицах царило многолюдье, - кипел торг, стояло праздничное оживление, о котором в эпоху последних Палеологов знали только по книгам. Звучали десятки наречий – венецианское и каталонское переплетались с русским, германским, арабским, персидским. Похоже, великий Константинов град, незыблемо поставленный на Богом определенной границе Запада и Востока, снова становится столицей мира…
III
...Просыпаться было мерзко. Небо над Мраморным морем заволокли тяжелые облака, с Босфора дул пронизывающий ветер, шел дождь, в воздухе нависла мелкая водяная пыль. Варфоломей поднялся на стены и долго всматривался вдаль. Впрочем, в такую погоду вряд ли можно было разглядеть противника, и своих-то не было видно на расстоянии десяти шагов. Но сон-то, сон казался ему настолько реальным, почти уже осуществленным, что надо было что-то предпринимать, узнать хотя бы, кто такой этот самый Никифор Палама, видимо родственник какой-то знаменитого епископа Фессалоник. В голове крутились мысли, одна нелепей другой, мнилось, что еще одно усилие, и его видение поможет ему самому, его родным, его воинам, всему христианскому миру. Даже какая-то гордость появилась, что чудо-то, может быть, на сей раз проявится через него, грубого офицера, а не через какого-нибудь там монаха, смиренного молитвенника, укротителя плоти или хранителя древних книг.
К тому же Варфоломей ясно представлял себе, что его сон существенней всех их жалких, в сущности, военных приготовлений. Тут в нем говорил уже профессионал, прекрасно понимавший силу полчищ Мехмеда II, набравшихся опыта и уверенности в последних войнах.
Он отдал несколько простых приказаний солдатам и отправился в город. Дело в том, что сам он никогда не слыхивал имени великого флотоводца. Следовало разузнать все поподробнее о Никифоре Паламе, может быть этот человек до сих пор ходит где-то по Константинополю, или, как он сам, стоит со своим отрядом, обороняя какие-то рубежи, даже и не помышляя о выпавшем на его долю жребии. А может быть, этот Палама давно уже в Италии или на севере, на Руси, собирает добровольцев, стрелков, казаков, ведет переговоры с Папой или с кастильским королем, очаровал банкиров, получил деньги, готовит флот...
Однако надежда найти в городе какого-нибудь знакомца или родственника Никифора не оправдалась. Кого бы ни спрашивал Варфоломей, все только пожимали плечами. Никто даже не слыхивал подобного имени…
Да, род Паламы знал почти каждый, грамотные люди помнили сочинения Григория, его знаменитые диспуты с монахом Варлаамом, но что сталось с его потомками, люди знать не знали. Куда только в ту пору не уходили целыми семьями из города, - одни на север, другие на запад, - Варфоломей же сам понимает, в наши времена многие думают только о своем спасении, да еще о детях. Или уж удаляются на Святую гору. Может быть, этот Никофор давно уже постригся, и как найдешь его под монашеским именем, да в смуту...
Так и бродил Варфоломей от одного городского мудреца к другому, пока, уже после вечерней, не повстречался ему Диодор, средних лет священник из храма Пантократора. Этот даже присвистнул от удивления, - что, так и приснилось прямо, пришел флот, развеял турок, даже следа не осталось, ну дела, и веришь же ты, отец родной, мечтам своим потаенным. Но, посмотрев внимательно на воинского начальника, - нет, не легковер перед ним и мечтательный поэт, эллинских муз поклонник - быстро посерьезнел. В монастыре святого Фоки, что как раз напротив холма Галаты, - рассказал Диодор, - живет некий старец. Он, вроде, лучше всех в городе толкует сны. К тому же праведник, провидец, почти пророк. Да только как до него доберешься, да в эдакую пору, где лодку брать...
IV
…Варфоломей тут же принялся искать перевозчика. Найти храбреца, который бы согласился выйти в ночью море, при турецкой-то осаде... дело представлялось почти невозможным... как будто Харона отыскать в городской кофейне, за приятной беседой с обывателями…
Воинский начальник шел из дома в дом и всюду встречал отказ. Вдруг, уже на самом берегу увидел он какого-то незнакомого старичка с утлым суденышком под парусом. «Что мил человек, на другую сторону тебе что ли, к монастырю?: Садись, с Божьей помощью дойдем, ветер-то попутный», - старичок как будто специально поджидал Варфоломея...
…Как переправлялись они, Варфоломей почти не помнил. Ни волнующегося моря, ни кромешной темени вокруг. Такое ощущение, что в единый миг оказался он у монастырских стен. Но удивительнее всего было, что старец Феодор уже поджидал его, встретил с иконой Всех скорбящих и сразу благословил рассказать сон...
Едва Варфоломей присел на камень и заговорил, старик закрыл лицо руками. Разволновался Варфоломей, слова путались, начал бить его озноб, перед глазами поплыла картинка, куда-то исчез берег, монастырские стены. Дальние просторы стал видеть он, штиль на море, в дымке горы. Афон... И вдруг издалека, будто бы из другой реальности, донесся до него голос схимонаха Феодора: «Видел ты во сне, сын мой, Никифора Паламу, правнука Макария Паламы, великого стратега и сокрушителя осман. Беда только в том, что сего мужа ты можешь не искать среди живущих, ибо не суждено было ему появиться на свет Божий. Святой Григорий Палама увлек брата своего вслед за собой в монастырь. Хуже того, род этот славный вообще пресекся, потому как в монастырь были определены и все остальные домочадцы святого Григория, тотчас по смерти отца его Константина».
…Тут уже оба они, и солдат, и старец, зарыдали, припав к иконе Божьей Матери. Потом вступили под монастырские стены и отправились в храм, помолиться, дабы вразумил их Господь. И было им явление Богородицы, и, утешая их, Владычица рассказала о грехах, страданиях, жестокостях и преступлениях, которые суждено было бы совершить потомкам Паламы, не затворись Макарий на Афоне. И еще сказала Она, что, удалившись вслед за своим великим братом в монастырь, Макарий спас свою душу и был угоден Богу…
V
…Варфоломей даже и не понял, как вернулся он в Константинополь. Почти ничего не видя вокруг, пошел, по совету старца Константина, в храм Влахернской Божьей Матери, чтоб еще раз помолиться перед образом Богородицы прежде, чем окончательно вернуться на позиции. Еще надо было зайти домой, проститься с женой и годовалым сыном Симеоном...
Уже на самом пороге храма увидел Варфоломей юношу, женской почти красоты лица. Юноша горько рыдал. «О чем ты напрасно слезы льешь?», - сурово спросил его воинский начальник, пораженный тем, кто хоть кто-то на земле может рыдать рядом с его рыданием, сокрушаться рядом с его сокрушением.
А история юноши, который назвался Георгием, оказалась проста, как тысячи ей подобных. Полюбил тот танцовщицу, прекрасную, как императрица Феодора, и девица дарила ему свою любовь. Были они счастливы вместе, и свысока смотрели на мрачных и печальных своих современников. Только вот теперь Зоя, - так звали красавицу, - неожиданно умерла, и юноша оплакивал ее, а вместе с ней и свой позор, что занимался-де он сердешными делами в тот час, когда каждому мужчине надлежит взять в руки оружие и не помышлять ни о чем, кроме войны.
Варфоломей не ожидал, но рассказ Георгия облегчил ему душу. Он обнял юношу, как мог, утешил, и увлек с собой на городские стены. Уж он-то знал, из кого выходят самые отчаянные храбрецы, когда дело доходит до настоящей драки…
VI
...В апреле 1453 года турки перетащили свои корабли через холм Галаты и осадили Константинополь с моря. Несколько приступов было отбито, но 29 мая янычары ворвались в город. Константин Палеолог пал у Золотых ворот, как рядовой солдат…
Дом Варфоломея был разрушен. Жену его Анну, прокусившую в отчаянной схватке какому-то османскому коннику горло, в ярости разрубили надвое, а малютку Симеона, сына такой дерзкой матери, отдали султану во дворец, совершили обряд обрезания и нарекли Исмаилом. Через двадцать пять лет, во главе корпуса янычар, он будет наводить ужас на всю Европу…
VI
…Варфоломей выжил. Сам Мехмед пощадил его за отвагу. Его хотели принудить принять ислам, но ему удалось бежать. В одежде бедного крестьянина он долго скитался по Балканам, потом попал в Польшу и уже оттуда ушел на Русь. В 80-х годах под Великим Устюгом встретил он иеромонаха Стефана, бывшего в юности, в дни паломничества в Грецию и на Афон, послушником старца Константина в монастыре святого Фоки.
…Летом, аккурат после Троицы, сидели два старика на высоком берегу Сухоны, и Варфоломей, срываясь на фальцет, все рассказывал и рассказывал свой давний сон. Стефан время от времени прерывал его: «А ты смирись, смирись, упокой свой дух», - и как младенца гладил по голове.
Редкие прохожие улыбались, уж больно потешно выглядели старые монахи, громко беседующие по-гречески и время от времени отмахивающиеся от слепней. Не смейтесь, как-никак богословствуют, - говорил своей детворе протопоп местного собора отец Никодим, который и русские-то книги разбирал с трудом, и потому с уважением относился ко всякому, тем более, православному, знанию.