Осмысленная свобода

«Смысл». Один приятель, с которым мы давно уже гуляем отдельно друг от друга, года три назад издавал политический журнал под таким названием. Мы смеялись. Почему, спрашивается? Все, вроде согласны, что потеря смысла - главная проблема современного человека. Увы, смыслообразование едва ли сочетается с наблюдением за быстротекущими событиями, мелькающими за окном. По меньшей мере такое искусство требует большей проницательности, чем самый одаренный журналист может себе позволить. К тому же политика должна стать историей, необходимо некоторое расстояние во времени, чтобы эпоха обнаружила свой стержень, внутреннюю пружину, заставляющую людей действовать определенным образом, так, а не иначе.

«Смысл» - предложенный с газетного лотка в лучшем случае превращался в упакованное в глянец моралите. В худшем - там просто не было никакого смысла, более или менее вменяемая аналитика на злободневную тему.

При всем при том смехотворность такого названия намекало на одну очень существенную и глубокую проблему, с которой мы часто сталкиваемся, но до конца не отдаем себе в ней отчета. «Я» никогда не смогу передать другому свое ощущение, видение, понимание смысла. О бессмыслице и хаосе - сколько угодно, о пустоте и ничтожестве чьего-то индивидуального смыслополагания - три дня подряд, о поиске смысла - с вечера до утра и с утра до вечера, но о самом смысле - ни словечка.

Мы можем лишить нашего ближнего ощущения осмысленности, превратить его бытие в существование, но не способны совершить обратного. Ибо обретение смысла коренным образом связано с осуществлением личной свободы.

У Владимира Личутина в романе «Фармазон»¹ был отвратительный персонаж, своего рода коммунист-юридивый, который через каждые полфразы приговаривал: «Я жизнь на алтарь положил». И не прибавлял, чей это был алтарь, и зачем он туда клал.

Ложный смысл оказывается опасен, потому что требует жертв. И пожирает отпущенное человеку время.

Но даже такое смыслополагание - своего рода дрожжи человеческих судеб. От Эхнатона до Сталина и Муссолини вереницы малосимпатичных и, вероятно, не слишком-то сложно устроенных (внутри самих себя) героев, навязав свою волю ближним, требуя жертв и получая их, вызвали мощные исторические течения и поглотили целые эпохи. Пусть отталкивание бывало здесь сильнее притяжения, но обоснование или подтверждение одних только их слов заняло тьму жизней.

«Ты что, говоришь о роли личности в истории?» - спрашиваю я сам у себя. Но нет. К этой истрепанной теме все вышесказанное не имеет ни малейшего отношения. Личностный выбор как раз совершали те, кого волновали образы Циньшихуанди, Торквемады, Калигулы, Мао и праведного халифа Али. А сами хрестоматийные праведники и злодеи для тех, кто узнает о них, вдохновляется или возмущается ими, волнуется, не может найти себе места из-за них - своего рода знаки, образы, указатели на дороге самоопределения.

«Герой - богоборец и отцеубийца», - я очень люблю вспоминать эту фразу Евгения Андреевича Авдеенко². Судьба героя остается вне контекста времени, она - точно броское высказывание, взятое из книги на плакат, превратившееся в лозунг.

Конечно, во многом, внимание к закаталогизированным образам прошлого - черта старой культуры, если угодно школы. Наш современник волен (человек вообще волен) забыть опыт предшествующих поколений. И хочет забыть, многое для этого забвения делает. Но, едва мы желаем вернуться, заглянуть немножко глубже, смутившись хотя бы быстрым исчезновением собственной юности, мы снова наталкиваемся на фигуры из гимназического учебника. На тех, кто дерзостно насиловал чужую волю.

Мы вынуждены разобраться с ними, чтобы двигаться дальше...

Послание о возможной осмысленности отрезка от рождения до смерти, или о вероятной бессмыслице его, - всегда обращено к человеку как вызов. Тут требуется именно соразмерный ответ, «да» или «нет», пережитое всем существом, на телесном, душевном и духовном уровнях. Сказать «да» бытию, принять и постичь смысл отдельной жизни и истории - внутреннее движение, равновеликое обретению веры. Но оно высветляет природу, мир, проясняет даже самые темные стороны его. И, наоборот, слепое подчинение чужому смыслополаганию лишает лица, превращает отдельного человека в атом толпы.

Все знают, как меняются люди в толпе. Все знают, как меняются идеи, став массовыми. Таковы плоды обретенного смысла, если только он не сопряжен со свободой.

Никто не живет в одиночку. Любой поиск смысла начинается с предложенного извне представления о нем. В известной степени усвоить его, пережить - значит принять Творение, поверить в Слово. Но у смысла не такие уж и простые отношения с Истиной.

Господь, Источник Творения, Альфа и Омега Бытия един, явлен и есть, - вне зависимости от человеческого сознания, восприятия, вне связи с судьбами тварного мира. Но смысл, который, возможно, тоже един, обретается лишь в сознании живущих. Как ноты ложатся в идеальную симфонию, так и представления о собственном назначении отдельных людей собираются в оправдание и цель истории. Личность слышит музыку целиком, живет музыкой целиком, но на кончиках пальцев, доведенная до совершенства - только собственная партия³.

Если продолжить тему, то люди, действующие под диктовку сторонней воли, могут быть уподоблены пьяной компании, развлекающейся в караоке-баре. Попсовую песенку, дурными голосами, под грубо сведенную фонограмму...

Но ведь вокруг нас обильное население, которые вообще не ищет никакого трансцендентного смысла? Существуют себе, день прошел, и ладно. Я тут в Ялте плакат видел к 8 марта: желаем вам любви и денег. Фактически растиражирован знаменитый тост: чтоб хуй стоял и деньги были. Конечно, лозунг провинциально-наивен, однако - прибавь к этому социальное положение, карьеру, и получится modus vivendi миллионов.

Не случайно такое распространение получили восточные религии (с начала 90-х половина офисов в Нью-Йорке освящается по даосскому обряду⁴). Ни даосов, ни буддистов, ни шиваитов, ни кришнаитов, ни раджнишианцев не волнует оправдание Сущего. Они рассчитывают соскочить с колесницы, или, в лучшем случае, создать внутри наличного существования комфортную ситуацию. чтоб ни о чем лишнем не беспокоиться. Время - всего лишь круг, а не стрела, пущенная в цель⁵. История даже не закончилась, она оказалась отменена.

Здесь легко возразить. Смысл существует, не так ли? И зачем же искать то, что уже присутствует, что и так с нами: надо только остановиться и увидеть!

В таком предположении и большие возможности, и очевидная опасность. Говорят, всякая душа - христианка. Она чувствует свою неполноту хотя б из-за того, что смертно тело. Если о смерти забыть - еще не обретешь бессмертия. Правда, вечность таится за плечом (за правым или за левым?). Но это не вечность твоей личности, не предощущение возможности рая, нет, это вечность вообще: так ощущается вневременность Сущего. Можно в нее погрузиться, но для этого следует перестать быть собой. Прощание с собой⁶ - секрет всех техник дзен и многих модных упражнений на тему психологического тренинга.

В логике подобного миропонимания исчезает не одна лишь свобода, растворяется «я». Человек превращается в умеренно сложное сочетание элементов бытия, которое не только не ищет самоидентичности, но напротив, стремится расстаться с последними ее остатками. Любые поиски смысла становятся ненужными, даже вредными.

Музыки тут нет. Поднимаются оркестранты на сцену, рассаживаются, сидят пятнадцать минут в тишине и удаляются за покрывало⁷.

Можно научиться хорошо и без особых последствий медитировать над котировками валют. Молиться им несколько сложней. Это уже личный выбор.

Парадокс, но при этом индуистско-буддистское видение индивидуальности справедливо, существование индивидуума в высшей степени условно. Как раз эти-то условия и возникают в процессе творения, воздвигаются в истории и культуре. Для рождения личности необходимы усилие, страдание и восторг, поиск смысла и обретение его. Если ото всего этого отказаться, приходит состояние психологического комфорта, своего рода «элементарной гармонии», которое современный человек склонен принимать за «просветление».

Именно взаимоотношения человека со смыслом определяют образ участия действующих лиц в истории, его направление и знак.

Люди, воодушевленные свободно избранной и духовно осмысленной целью, образуют соборную личность.

Персонажи, характер действия которых продиктован и навязан извне, собираются в толпы.

И, наконец, тем, кто, может быть и свободно, но отверг поиск трансцендентного по отношению к их повседневности смысла, предназначен особый удел. Они становятся элементами социального механизма, могут потерять в себе не только «человека», но и «животное», в своем роде «овеществиться», утратить не одну лишь духовную или душевную природу, но и тело как таковое (самая грубая перспектива подобного раз-ображения - в применении компьютерных имплантантов; более тонкие интерпретации - на острие современной мысли, например, в романах и эссе Мишеля Уэльбека⁸ и др.).

Впрочем, как это часто случается, в истории трудно найти беспримесный образ той или иной общественной силы. Но тем более драматична ситуация перехода от социального механизма или толпы к соборной личности. В ней есть все, что необходимо для настоящей классической трагедии: завязка, катарсис, развязка, хор. Часто появляется deus ex machina. И именно в такие минуты «человеческое» раскрывается во всей его красоте, и можно даже дерзостно предположить, что Бог не только любит, но и любуется своим Творением. Вершится преображение, подобное взрыву сверхновой. За ним идет мощнейшая волна творческой энергии.

Пример? Извольте. В России потрясения, пережитого во время Великой Отечественной войны, хватило на два, а то и на три поколения - -от сверстников Куприна до ровесников Высоцкого.

Тем более печален обратный процесс, когда было обретенные ценности превращаются в заученные формулы, мертвеют, и соборная личность умирает в толпе или размалывается в социальном механизме. В эти дни культура чахнет, мысль деревенеет, а живые люди напоминают марионеток. Кажется, мир бесконечно состарился и никогда больше не станет юным. Однако преображение может произойти мгновенно. Необходим лишь достойный вызов⁹.

По своей энтелехии человеческая история триедина. Бытие соборной личности покоится на глубоком равновесии и любовном союзе между обретенным смыслом и свободой.

Смыслообразующая свобода, о которой идет речь, вовсе не обязана быть связана с “правами и свободами человека”, закрепленными в обществознании и праве нового и новейшего времени. В борьбе за вольности, декларированные масонами Франции и Северной Америки, растратила свой пыл западнохристианская цивилизация последних веков, чей путь возмужания можно условно, не претендуя на полноту исторической аналогии, окрестить «афинским»¹⁰.

Бремена закона и гражданского долга «идеальный афинянин» возлагал на себя добровольно, видя в этих свободных узах основу для осмысления и оправдания собственного бытия. Современный же западный человек, в поисках равновесия между раскрепощением и самостеснением, не выдержал ответственности. Той ответственности, которая в ситуации множественного выбора и законодательно гарантированных возможностей для удовлетворения прихотей, похотей и причуд, ложилась на него самого, на его общество и его культуру. В итоге исчезла возможность утверждать осмысленность бытия, а потом и само человеческое бытие как таковое. Восторжествовал последовательный нигилизм. Ницше начал: «Умер Бог», - Кожев¹¹ закончил фразу: «И человек мертв». Поначалу осталась одинокая вещь, но вскоре и она растворилась в контексте, который тоже теряет свое значение в дурной бесконечности умножающихся выборов и интерпретаций¹². Восторжествовал абсурд. Ничего ни о чем нельзя сказать, ничего всерьез невозможно сделать, но при этом единственная работа, на которую решается дух и ориентируется мысль - анализировать высказывания. И по всему миру отстаивать право на независимое и безнаказанное высказывание, только на него¹³.

Хочется спросить: «Зачем?» Политические институты западного общества, так называемой «представительской демократии»¹⁴, сформировались во времена, когда к ним относились всерьез, увязывали их с универсальным представлением о человеке и космосе. Но постепенно смысл выветрился, остался механизм, обеспечивающий стабильность.

Нынче, в т.н. информационную эпоху, и он - только занавес, за которым разворачивается представление, действуют совсем другие пружины и вращаются иные колеса¹⁵. При этом, чтобы сущность постмодернистской социальной машины до поры до времени оставалась непроявленной, холостая работа старой необходима, - она отвлекает внимание, не дает проявиться в полноте реальному вызову, за которым неизбежно пришел бы поиск обновленных обоснований и смыслов.

Пока же социальные связи доведены до максимальной формализации. На их механический характер указывает и словарный ряд модного политического жаргона: сплошные политтехнологии, действующие через СМИ. Они призваны максимально затруднить возможность осознанного личного выбора, заболтать, утопить в комментариях живую картинку происходящего.

На этом фоне начавшееся в 1991 году в России утверждение «представительской демократии», «вторая волна либерализма» уже сами по себе создавали драматическую ситуацию. Этот драматизм связан с тем, что русский исторический тип вырос совершенно в иных, нежели на Западе, условиях. Их, - опять же с очень большой степенью допуска, - мы можем назвать «спартанскими».

Ликург дал Спарте своеобычное законодательство, который каждый спартанец воспринимал как аксиому, то есть внеположенную данность. Поведение человека определяли идеалы служения и подчинения. Смысл приходил извне, навязывался вождем и требовал безоговорочного «да». Любое «нет» выбрасывало тебя из общины и национальной истории.

Пусть в России жестокость этого выбора была несколько смягчена православием, но оставалось общее направление самоорганизации и самосознания¹⁶. В те эпохи, когда призыв вождя или воля государства находили отзвук в сердцах подданных, в отечественной истории жила соборная личность русского народа. В иных случаях действовала толпа, способная, благодаря палочной дисциплине, превратиться в армию. Либеральные политические институты не могли быть укоренены на русской почве, им просто не было на ней места.

А как же знаменитое освободительное движение XIX века, его три этапа, о которых так хорошо писали господин Леонтович¹⁷ и товарищ Ульянов? Увы, его участники всегда стремились имитировать чужие образцы. Они вечно что-то переписывали на свой лад - декларацию прав, манифест коммунистической партии, французскую или английскую конституцию. Эта особенность национального мышления своеобразно отразилась в нашем культурном наследии. Читаешь какого-нибудь признанного мракобеса, националиста и консерватора - всегда любопытно и есть над чем подумать. А возьмешь в руки демократа-западника и помираешь, то ли от тоски, то ли от скуки. Какие-то птички-пересмешники, ни единого слова своего, ни единого оригинального соображения¹⁸. А ведь были когда-то популярны, собирали набитые битком аудитории...

После крушения Советского Союза попугайская философия победила. По крайней мере так кажется на первый взгляд.

Но время для такой победы оказалось выбрано на редкость неудачно. Воспринятые образцы и у себя на родине стремительно теряли силу и привлекательность, а тут становились просто смешными. Либерально-демократическая партия Владимира Жириновского - оп-ля! - всегда на арене, лучший символ новейшего российского парламентаризма и произошедших перемен.

Но самое существенное, что те социальные механизмы, которые более или менее исправно работают до сих пор в Вашингтоне, в Москве дают сбой. Толпа не желает дифференцироваться, делиться, распадаться сперва на атомы, а потом на электроны и ядра. Ей, толпе, удобней выжить, когда кричат: куча мала! И потому управляться с ней надо как-то иначе, воспитывать, увещевать, применять «методы внеэкономического принуждения»...

Конечно, и у нас существуют проводники механистических социальных связей. Так называемый средних класс, на который возлагают столько надежд. Но и он часто ведет себя не по правилам. Ведь в его рядах не одни только сотрудники солидных компаний и законопослушные бизнесмены. Взяточники, воры, бюрократы, бандиты, желающие учить своих детей в Лондоне. Им тоже не хуже хочется. А как же иначе?

Но в этом-то неизбежном хаосе, в невозможности стать «средней европейской страной»¹⁹ и кроется наша надежда на возвращение к осмысленному историческому бытию. Можно предположить, что перед лицом существующих вызовов будут заново обоснованы многочисленные политические права и свободы, объединятся «идеальные Афины» с «идеальной Спартой», и русское свободолюбие вкупе с «большим смыслом России»²⁰ прославятся на весь Божий мир.

Однако существует и прямой, привычный путь - пробуждающий удар бича. «Летит молодой диктатор как жаркий вихрь»²¹, - захлебывалась в восторге двадцатипятилетняя Марина Цветаева. Интуиция не обманывает поэта: аристократическая воля ведет в поводу свободу, плебейская вольность - убивает ее.

Давным-давно знаменитый богослов и мистик, учитель Каролингского Возрождения Иоанн Скотт Эриугена сказал: «Господь оставил человеку свободную волю, чтоб, испытывая ее полноту, тот обрел смысл в Бытие. Точно так же, как Бог полагает смысл в Творение».

С той поры минуло больше тысячи лет, но суть вещей осталась неизменной.