Новые слова обрастают смыслом постепенно. Так и со словом «иноагент». Поначалу оно было калькой с американского Foreign Agent, вошедшего в оборот по акту от 1938 года, инициированному ещё президентом Рузвельтом. И в русском контексте смотрелось непривычно. Но постепенно, в том числе и по ходу развития последних лет, выяснилось, что «иноагенты» давно укоренены в национальном пейзаже, долгие годы чувствовали себя очень даже привольно, и их деятельность рассматривалась часто совсем под другим углом зрения. Но времена меняют контексты. И чуть ли ни самым типическим иноагентом у нас оказывается Герцен.



Герцен — это болезнь

В советское время этот человек был одним из главных героев отечественной истории и литературы. В школе все проходили знаменитую статью Ленина «Памяти Герцена». Мысль о том, кто кого не вовремя разбудил, долго блуждала в фольклоре. Человеколюбивые, вторичные и очень поверхностные взгляды Александра Ивановича на образование и воспитание считались чуть ли не классикой русской педагогики. В Питере даже пединститут до сих пор есть такой, Герцовник. Нынче университет, разумеется.

Но если разобраться, главное в Герцене — он был первым русским иноагентом. Не Курбский, обычный перебежчик времён Ливонской войны, не Григорий Котошихин, переметнувшийся к шведам в 17 веке чиновник Посольского приказа, не Чаадаев, полубезумный московский затворник, а издатель «Колокола», превосходный стилист и остроумный собеседник, по чьим статьям, художественным очеркам и воспоминаниям сходила с ума образованная публика позапрошлого века, а Бисмарк призывал учить русский язык, — подходит под все определения нынешнего закона.

Да что там закон? Он был талантливейшим иноагентом — по существу, не прямым предателем, не перебежчиком, а агентом иностранного влияния и потому — при всем своём провозглашаемом и самоосознаваемом патриотизме — коренным врагом России. Как это случилось и какие имело последствия, — сегодня для нас стало неожиданно актуально и существенно на самом элементарном уровне.

Итак, Герцен. Из всех противников русского государства в 19 веке, возможно, единственный остро-одарённый человек в сфере слова. Хороший писатель, отменный публицист, один из самых интересных отечественных мемуаристов. Наша гордость и наша беда.

Герцен — это болезнь. Главный её симптом — раскол. Возможно самый страшный из русских расколов, социальный и личностный, при котором можно любить страну и ненавидеть государство. Он подтачивал старую Россию и довёл до коллективного предательства в феврале 1917 года. Он подтачивал Советский Союз и довёл до Беловежской пущи. Он и сейчас у нас внутри.



Crème de crème

Александр Иванович Герцен принадлежал к самой что ни на есть элите исторической России. Как говорят французы — Crème de crème. Отец его Иван Алексеевич Яковлев (1767 — 1846) вёл свой род от московского боярина времён Ивана Калиты Андрея Кобылы, того самого, от которого происходят и Романовы.

Иван Алексеевич, человек необыкновенно богатый даже по старым русским представлениям, прожил полную приключениями и разнообразную жизнь. Он служил в Измайловском полку, дослужился до гвардии капитана и ушёл в отставку со вступлением на престол Павла Первого. Крутил с известной Ольгой Жеребцовой, вероятно, самой красивой и горячей участницей заговора против Павла Первого, которую не безосновательно подозревали в связи с британским посольством и самим послом. В 1801 году, сразу после убийства императора, Иван Алексеевич от греха подальше покинул Россию и долго болтался по Европам, — опять же вместе с той же Жеребцовой. В Россию он вернулся в 1811 году, как раз накануне войны. И поселился в Москве, где и встретил Наполеона.

В сентябре 1812-го Иван Алексеевич стал тем самым человеком, который привёз знаменитое послание Бонапарта Александру Первому из пылающей древней русской столицы. Наполеон рассказывал Александру о пожаре и вспоминал Тильзит. Письмо осталось без ответа.

Из Европы любвеобильный Яковлев приехал не один. Его сопровождала юная особа, дочь мелкого чиновника из Штутгарта Генриетта Вильгельмина Луиза Гааг. Ей и было суждено стать матерью Герцена. Мальчика, который родился 25 апреля 1812 года, нарекли Александром. Генриетте на тот момент исполнилось 16 лет. Хорошо, что на ту пору никто ничего не знал о возрасте сексуального согласия.

...Так как родители не состояли в браке, Яковлев дал сыну фамилию Герцен, от немецкого Herz — сердце. На вкус эпохи романтическая история.

Быть незаконнорожденным — бастардом — в императорской России начала позапрошлого века было не слишком удобно. Несмотря на всё наследие разгульного 18 столетия, законы и общественное мнение стояли на стороне правил и обихода. Но для Яковлева и его сына этих трудностей не существовало. Слишком богат и знатен был Иван Алексеевич, к тому же один его брат — Александр Алексеевич — служил обер-прокурором Святейшего Синода, а второй — Лев Алексеевич — был сенатором. К императору эти люди имели прямой и ежедневный доступ.

Так что с социальным положением у маленького Герцена всё было в порядке. Даже чересчур в порядке.



Мальчишеские мечты и подростковое вольнодумство

Мальчиком Александр воспитывался дома. Иван Алексеевич обеспечил любимому сыну превосходное образование на бонвиванско-европейский лад. Юный Герцен отлично освоил европейские языки и много читал. Главным автором стал для него Шиллер, любимым сочинением — «Разбойники». Карл Моор — разве не привлекательный романтический герой?

Саша рос не один. Вместе с ним жила и училась его племянница Таня Кучина, она же в будущем Татьяна Пассет, тоже не последняя русская мемуаристка. Танечка, которая была старше своего «дяди» на два года, боготворила младшенького и не уставала повторять, что того ждёт блестящее будущее. А какое же ещё при таких-то возможностях?

Это было очень свободное образование. Учитель словесности Е. И. Протопопов нёс благодарным детям переписанные от руки вольнолюбивые стишки молодых Пушкина и Рылеева, а француз Бушо рассказывал про 1789 год, то время революции, когда верх ещё не взяли «плуты и мошенники» из якобинцев и бонапартистов. И росли отроки с прекрасными лицами, опьяненные ожиданием перемен и пряным воздухом вседозволенности. То был счастливый и прекраснодушный мир, где почти не существовало сложностей и печали, зато присутствовала романтическая убежденность в собственной способности всё изменить и всех осчастливить.

...В 1824 году двенадцатилетний Герцен познакомился со своим ровесником — Ником Огарёвым, сыном отцовского приятеля и дальнего родственника. Мальчиков сблизило чтение Шиллера, и вот уже через три года, после бунта на Сенатской площади, они на Воробьёвых горах дали друг другу клятву никогда не разлучаться и вместе бороться против тирании. Тиранию, разумеется, воплощало русское государство.

Эта клятва на Воробьёвых горах и экзальтированная юношеская дружба с прицелом на всю жизнь как нож в масло вошли в русскую «освободительную» хрестоматию. Будем, как Герцен и Огарёв, будем, будем, будем, — повторяли поколение за поколением русские мальчики. И их совершенно не тревожило, что подробности жизни, которые, собственно, никто и не скрывал, подчас оказывалась куда печальней первой романтической картинки.

Когда речь идёт о борьбе с тиранией, мало кто думает о подробностях. Да и зачем в сущности?

Но тогда, в 1827 году, они были счастливы.

«На высоком берегу стояли два юноши. Оба, на заре жизни, смотрели на умирающий день и верили его будущему восходу. Оба, пророки будущего, смотрели, как гаснет свет проходящего дня, и верили, что земля ненадолго останется во мраке. И сознание грядущего электрической искрой пробежало по душам их, сердца их забились с одинаковой силой. И они бросились в объятия друг другу и сказали: «Вместе идем! Вместе идем!», — вспоминал Огарёв.

«Воробьёвы горы сделались для нас местом богомолья, и мы в год раз или два ходили туда, и всегда одни», — вторил другу Герцен.



Кружки и фронда

Самое забавное, что ни в каких серьёзных антигосударственных делах Герцен до эмиграции замешан не был. Так, мелкая фронда, как бы мы сказали сейчас — фига в кармане. И, соответственно, репрессии со стороны государства в «страшную» николаевскую эпоху тоже мелкие, почти отеческие. Это потом, из прекрасного далёка, он станет одним из главных «борцов с режимом».

...Осенью 1829 года Саша записался в студенты — на свой кошт, разумеется. Поступил на физико-математический факультет Московского университета. Учился усердно и закончил учебное заведение с серебряном медалью. Увлекался Сен-Симоном, читал Шеллинга, — всё, как полагается. Вокруг Герцена и Огарёва сложился небольшой, как это любили называть в советское время, кружок, а на самом деле просто дружеская кампания. Ребята пили и обсуждали прочитанные книжки. Разумеется, ругали власть и искали любовных приключений. Собственно, ничего больше.

Единственно, в чём Герцен оказался замешан, так это в неоднозначной «маловской истории». Был у них такой профессор, Михаил Яковлевич Малов, правовед. Студентам он не нравился, вероятно, вполне заслужено. Они его зашикали и изгнали из аудитории. Малов написал донос и переврал факты, университетское начальство пришло в ярость. Расстались практически по нулям. Малов с хорошим выходным пособием был вынужден покинуть учебное заведение, а зачинщики конфликта отсидели три дня в карцере. На этом дело и закончилось.

...После университета Герцен не стал заниматься наукой, хотя и подавал определённые надежды. По его собственному признанию, быстро забыл, чему его научили. Да и зачем, собственно, помнить, если ты видишь себя борцом против власти?

В итоге ребята думали издавать философский журнал, потом своего рода «революционную энциклопедию», но попались на том, что по пьяни распевали куплеты, порочащие императорскую фамилию. Александр Иванович, правда, утверждал, что ничего подобного не было и их оклеветали, однако из песни слов не выкинешь.

В итоге в 1835 году Герцена сослали в Пермь, Пермь быстро заменили на Вятку, и наш страдалец стал служить в канцелярии местного губернатора. Не прошло и двух лет, как в Вятскую губернию приехал наследник престола Александр Николаевич, и молодой «революционер» настолько очаровал будущего императора, что наставник наследника Жуковский испросил ему у Николая перевод во Владимир, поближе к столицам. А уже в 1840 году Герцену было разрешено вернуться в Москву.



Гегельянство. Западники и славянофилы. Свобода для всех, только не для своих крестьян.

30-40-е годы в России — время увлечения образованной публики Шеллингом и Гегелем. Молодые любители философии собрались вокруг Николая Станкевича — Бакунин, Белинский, Боткин, Аксаков. Где-то неподалёку бродил и Тургенев. Герцен в это время был в ссылке, но оставался в курсе увлечений новых и старых приятелей.

В 1840 году, когда он вернулся в Москву, Станкевич как раз умер от туберкулеза. Центр кружка переместился к Белинскому в Питер. И тут же начался раскол на славянофилов и западников. Друзья, недавно беседовавшие о мироустройстве, неожиданно схлестнулись в отчаянных политических и историософских спорах. Нарастало отчуждение, распадались дружеские связи. Особенно лютовал Белинский. Терпимость и желание понять собеседника вообще не были его качествами. «Я по натуре жид, и с филистимлянами за один стол не сяду», — провозгласил он. Герцен, человек более душевный, остро переживал разлад: «Мы встречались, спорили, плакали и расставались вновь».

Так, плача, и разошлись.

Наш герой, безусловно, считался западником, но весьма своеобразным. В его мировоззрении образовался своеобразный синтез западнических и славянофильских идей. Он отверг в западничестве либерализм, а в славянофильстве — любовь к отеческим гробам. От славянофилов взял веру в русский народ и русскую общину. Видел язвы «буржуазного» Запада, много раз писал и говорил, что история Запада заканчивается (тут он предвосхитил Шпенглера), и спасение только в русской общине и русском народе, который социалист по своей природе. Именно русский мужик, — в рамках этой схемы, — должен был спасти несчастный мир от язв торжествующего капитализма.

Только одна беда. Превознося русский народ в теории, Александр Иванович ненавидел и мечтал разрушить созданное этим народом и его историей государство. И при этом, — в рамках господствующего настроения эпохи, — не чувствовал здесь никакого противоречия.

И ещё один нюанс. Яростный борец против крепостного права, которое он иначе как рабство не именовал, сам Герцен не спешил дать вольную собственным мужикам, не гнушался получать дохода от своих «крепостных». Освобождены они были только по царскому Манифесту от 1861 года. При этом зловещий начальник Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии Бенкендорф освободил крестьян ещё в начале века.

Да какому ж «борцу за свободу» и гегельянцу это тогда было интересно? Всё разумное действительно, всё действительное разумно.



От русского вольнодумца к врагу Отечества

Судьба человека иногда решается быстро и даже не по его прямой воле. Но всегда — по итогам его предыдущей жизни.

В 1846 году, прожив без малого 80 лет, умер отец Герцена Иван Алексеевич, и на следующий год Александр Иванович с семейством отправился в Европу. На первых порах он и думать не думал, что это навсегда. Так, мир посмотреть, себя показать, в революцию поиграться...

Как раз революция всё дело и решила. В 1848 году в Европе началась большая смута. Герцен был на волне. Он участвовал в событиях, дружил с Прудоном, общался с Гарибальди. Где бы он ни жил — в Париже, в Ницце, а потом в Лондоне и Женеве, его квартира становилась местом встречи самых радикальных интеллектуалов континента. Много физической любви, много споров, много мечтаний. Жизнь била через край.

И тут как раз император Николай, возмущённый европейскими событиями, затребовал всех русских подданных домой. Герцен, разумеется, и не думал подчиниться. Чтобы он, да вернулся по окрику деспота? Никогда в жизни.

В итоге несколько месяцев Александр Иванович бегал от русских консульств от Парижа до Ниццы (Ницца тогда принадлежала Сардинскому королевству), пока Николай не арестовал его счета.

Вполне современная история, не правда ли?

Впрочем, наш герой быстро нашёл выход. Он обратился к Ротшильдам.

Джеймс Ротшильд в ту пору был одним из крупнейших инвесторов в Россию. Он кредитовал не много не мало, а строительство железной дороги между Петербургом и Москвой. И многое другое. Финансовая комбинация, которую Ротшильд провёл вместе с Герценом была проста и остроумна. Александр Иванович заложил свои имения знаменитому банкирскому дому, а Ротшильд вытребовал «своё» у Петербурга. В противном случае — угрожал он — об инвестициях в русскую экономику можно будет забыть.

И с тех пор, всё, чтоб ни делал Герцен, он делал под ротшильдовым крылом. Нет, будет слишком грубо сказать, что речь шла о финансировании. Средств и у самого Герцена, и у друга его Огарёва в большинстве случаев хватало — и на Вольную русскую типографию, и на «Полярную звезду», и на «Колокол», и на архивные изыскания, и на подачки десяткам, если не сотням самых отъявленных русских радикалов (Огарёв, скажем, уже после смерти А. И. финансировал Нечаева, того самого убийцу, который вдохновил Достоевского на «Бесов»). Но Ротшильд всегда готов был подстраховать и помочь. Устраивал каналы доставки нелегальной прессы, поддерживал агентов Герцена внутри страны, и так далее, и тому подобное.

С этого самого момента о самостоятельности в деятельности и мышлении Александра Ивановича Герцена можно забыть. Не желая служить своему государству, он согласился служить чужому.

...Есть ещё один очень любопытный момент, на который почти не обращают внимания даже самые тенденциозные историки. Иван Алексеевич Яковлев, отец Герцена, как мы уже говорили, был тесно связан с Ольгой Жеребцовой, а та — с британскими интересами в эпизоде убийства Павла Первого. Через полвека сын Ивана Алексеевича нашёл идеальный контакт с Джеймсом Ротшильдом, прямым проводником британских интересов в европейской политике. Возможно, эти два факта никак между собой не связаны, между ними слишком много времени прошло. Возможно, что никак...



Предатель

По всем законам Божеским и человеческим, Герцен предал Россию дважды. Первый раз в годы Крымской войны (1853 — 1856).

Крымская война — как много о ней ни писали — трагическое и очень существенное событие в нашей истории. Тогда впервые встретились абсолютная нравственная правота России в начале конфликта (защита православных в Вифлееме) и звериная русофобия, оголтелая и мало чем спровоцированная ненависть со стороны врагов — Великобритании, Франции, Османской империи и Сардинского королевства. Ненависть, подкреплённая исходившей пеной прессой и европейским общественным мнением. Это была практически репетиция мировой войны, только одна деталь. Всем западным миром враг пошёл против одной России.

Герцен тогда открыто выступил за поражение своей страны, поддерживал все антирусские инсинуации, в том числе и ту, что русские чересчур жестоки, так как неправильно проворачивают штык в телах оккупантов на крымской земле. Призывал наших солдат сдаваться.

Тогда же он выдал совершенно убийственную формулу: «Россия охвачена сифилисом патриотизма».

И как ни печально, в России эту позицию ему простили — тому способствовали политические обстоятельства. Император Николай умер, не пережив военных неудач. В стране, которая с болью приходила в себя после тяжёлого Парижского трактата, начались преобразования, и голос герценовского «Колокола» оказался как нельзя кстати. Тираж газеты рос, в России она распространялась совершенно свободно, и неподцензурную прессу читали даже в Зимнем дворце. Император Александр Второй, которому Герцен когда-то показывал Вятку, шутил: «Передайте Александру Ивановичу, чтоб несильно меня ругал. А то откажусь от его подписки».

Но эта идиллия продлилась недолго. Ещё через несколько лет с популярностью «Колокола» на Родине всё было кончено. В 1863 году вспыхнуло очередное польское восстание. Крайняя жестокость повстанцев, их террор против местного населения без разбора национальности и вероисповедания, почти биологическая ненависть ко всему русскому и православному основательно встряхнули отечественную образованную публику. А Герцен не только взял сторону поляков, но и подвывал всё в ту же дуду: «Стыдно быть русским!».

В итоге от подписки «Колокола» стали отказываться самые убеждённые либералы, а крайние борцы с «режимом» ушли в подполье. Их уже интересовали бомбы и кинжалы, а не изменническое рассуждалово.



Ещё семь лет

Последний срок Герцен жил в Швейцарии, а умер в 1870 году в Париже, куда приехал по домашним делам. Случилось воспаление лёгких.

Шестидесятые годы не были самыми удачными в его жизни. Перо потеряло силу, идеи — остроту. Он начал повторяться. Так бывает с людьми, зашедшими совсем не в ту степь.

...Александр Иванович Герцен оставил всё, что могло быть ему дорого — воспоминания московского детства, русский пейзаж, философские споры с друзьями и соплеменниками — ради призывов к уничтожению родного государства и витиеватых теорий о всеобщем переустройстве мира. Он, верно, любил Россию на свой лад и даже видел в ней надежду для человечества. Но то была мифическая Россия, которой никогда не было и не будет. Во имя неё он готов был сокрушить Россию реальную, причём оружием её реальных врагов. С тем и скончался.


Герцен, первый русский иноагент, был всё же крупным человеком. Вместе с друзьями и собеседниками — Прудоном, Марксом, Гарибальди — определил судьбы будущего, не самого счастливого двадцатого века. Ужинал с Ротшильдами, с монархами и канцлерами мог говорить на равных.

Другие иноагенты, которые придут вслед за ним, будут жалкими служками тех сил, которые он и его друзья выпустили на волю.

Кастоправда
>