Cередина декабря. Ливень. Град размером с колесо витаминов. С миром происходит что-то из ряда вон, снег идет лишь во сне. Впрочем, все остается в силе, поскольку по-прежнему никто толком не знает, к чему это приведет. К Битлз и синтезу ЛСД через Вторую Мировую? К диковинным цветам и фруктам крайнего Севера через затопленные Британию, Японию и Австралию? К Царствию Божьему через Апокалипсис? Кто знает, может статься, все это уже случилось, пока мы кувыркались под синкопы Филиппа Гласа и Рави Шанкара, оставляя друг на друге царапины и засосы...

Что ж, я снова вернулся в Москву. С книжкой про Рио-де-Жанейро Руя Кастро, несколькими зимними днями, проведенными на ЮБК, парочкой удивительных событий, еще не отстоявшихся, чтобы пытаться о них рассказать. И снова замечаю, что начинаю городскую шизнь с возвращения. Пусть в возвращении и слышится какая-то обреченность, неизбежность сил притяжения, все-таки в Москву всегда возвращаешься по-новому. Порой город можно вообще не узнать; и хотя из него всегда есть повод уехать, уехать подальше от всего того, во что почти с азартом стараешься не наступить — жизнь его избыточна. Конечно, побочных эффектов этой жизни еще больше. Когда в инструкции к таблеткам от головной боли предупреждают о возможных инсульте, поносе, мигрени, нарушении кровообращения, дисфункции печени и всего, что еще остается в теле живого, и все эти побочки, случись одновременно, все-таки дают надежду на летальный исход, что делать, если у тебя просто болит голова? Отчасти Москва — это точечно-действующее лекарство, способное напрочь лишить тебя жизни, и в этот момент ты все равно будешь улыбаться, надеясь на выздоровление. Но когда ты возвращаешься, город ложится вокруг тебя таким, какой есть, без причин и следствий, мгновением, плоским до бесконечности...

между черным и белым, морями конечно, быстротечно и нежно осталось лето, дорога из варяг в греки должно быть легла навечно, хотя в тех местах дорог порой просто нету. каменная мостовая под пылью ног и столетий тянется между деревьев возрастом старше жизни; выйди из автомобиля и стань моментом, Бог знает каким мгновеньем, какой наживой. сова ли тебя заметит, почует ли ночью рысь, кто-то прошепчет на ухо: брось тело, возьми мое — время завязло в ветках, и пока ты здесь и не спишь, уже сгоревшая спичка вспыхивает огнем...

уехать из москвы было бы еще трудней, если бы здесь были море и горы. море, скажем, вместо рублевки, чтобы смотреть там закаты. горы — за измайловским парком, чтобы через перевал начинался восток. и солнце бы рано не будило, цепляясь за вершины, и ночь бы сияла бликами на волнах. и ритм приливов и отливов определял бы столичную суету, а ветер бы обрел голос прибоя. и время, размазанное по небу, было бы осязаемо несущественным...

Ночь, я покупаю сигареты, иду к набережной. Праправнучка Апполинарии Сусловой, любовницы Достоевского и жены Розанова, говорит, что она против зимы, и ступает летними кедами в искрящийся сугроб. Река — текущий пластилин, похолодание. Кто знал, где мы будем, когда кончится лето. Когда кончилось лето? Этого-то, кажется, никто не заметил...