17/o6/2оо5

на московском берегу

«Музыка, ощущение счастья, мифология, лица, на которых время оставило след, порой - сумерки или пейзажи хотят нам сказать или говорят нечто, что мы не должны потерять».Хорхе Луис Борхес

уехать из москвы было бы еще трудней, если бы здесь были море и горы. море, скажем, вместо рублевки, чтобы смотреть там закаты. горы - за измайловским парком, чтобы через перевал начинался восток. и солнце бы рано не будило, цепляясь за вершины, и ночь бы сияла бликами на волнах. и ритм приливов и отливов определял бы столичную суету, а ветер бы обрел голос прибоя. и время, размазанное по небу, было бы осязаемо несущественным.

горы и море сделали бы москву иной, потому не видно их с местных крыш. но здесь есть все. любому вошедшему - возможности, в неограниченном количестве. ищите деньги, ищите славу, ищите редкости, ищите жизнь, смерть, себя, других… вероятностью всего пропитаны дома и дороги. шанс найти начало ускользающей тени. прикоснуться, овладеть, потеряться и потерять. море и горы должны быть тоже. лучший способ найти то, чего не знаю есть ли тут - посмотреть на небо. Это вообще лучший способ найти. И вот, с крыш его видно довольно. Московское небо изгибается. Оно - небо побережья. Только там небо само клонится к горизонту, а не земля, когда упирается в несовершенство зрения, будто режет что-то, утверждаясь. И цветом московское небо бывает, какое лишь на берегу моря встречается. То есть нереальным, как и положено небу. Если не обращать внимания на этот логический коллапс в реальности и нереальности столичных небес, и оказываешься на побережье. На границе, где и положено человеку.

Еще жара, душная, ленивая. Воздух киселем. Такая, что кроме нее к концу дня ничего не остается. И все, незамеченное ранее, становится осязаемым. Вентилятор на полной мощности кажется наматывает тягучую смесь. Жара глушит любой звук, будто мир томится в утробе, что-то наговаривая самому себе. Комары, пьяные без крови, одуревшие мухи, которых можно было бы переловить пальцами, шарканье тяжелых городских улиц за окном. Как в дурмане глубокого сна, в котором вдруг прощупываются разогретые края реальности. Тело, капли пота, замедленное кино. Плавятся очертания предметов, плавятся слова на языке. И не только земное притяжение клонит лечь, сама ночь втягивает в свое нутро. Губка, раздавшаяся от плоти, выжать некому. Движение в липком меду. Кажется, чтобы коснутся достаточно сделать лишь жест - на любом расстоянии его ощутят накатывающей горячей волной. Такую ночь можно набирать в ладони, но она истекает сквозь пальцы как песок, как очень соленая вода. И каждая минута приходит словно волна, накатывающая на берег из небытия вечности. И из густого, влажного табачного дыма можно пускать не то, что мясистые кольца - можно строить корабли. И одним лишь выдохом направлять их в окно. Потому как там, на границе, это и есть московское море, отпускающее побережье с первой утренней прохладой.

Тогда поезд, в который садишься, не увозит тебя отсюда, и не забирает в путешествие из... по... в... Тогда он просто поезд на не обозначенной на карте метрополитена линии. И сутки перегона с разговорами, выпивкой, снами, курением в тамбуре не сообщают ни знаков, ни примет. поезд идет ровно по границе, в странствии по которой нельзя ни на что полагаться. Двери закрываются здесь, открываются там. Замечаешь лишь то, что минуешь. Бабульку, продающую на станции пряники да кефир, когда пассажиры спрашивают самогону, и уже молящую купить у нее хоть что-нибудь, и к пребывающему на соседнюю платформу поезду успевающую лишь снова оказаться крайней в толпе более предприимчивых торговок. Проводницу, задумавшуюся о чем-то и прозевавшую зеленый сигнал для поезда, и едва успевающую затолкать разбредшихся по платформе пассажиров в набирающий скорость состав, и успевающую впрыгнуть на самом краю. Да и то, что замечаешь - забывается, как растворяет волна след, оставленный на песке. И стучат колеса, и подрагивает вагон, но не время идет, и не километры отсчитываются этим поездом. Где-то на границе между реальностью и нереальностью тягучая московская плоть принимает новые очертания, пока ты болтаешь с попутчиком, сжимая в руке край ухваченной тени.

Так тебя и встречает город, очнувшегося с лохмотьями ожиданий, сжатыми в ладонь. И ты натягиваешь их, словно нить, по которой движешься, забыв как легко ей порваться. И оказываешься у моря. В Ялте.

Ялос, берег. Но в отличие от многих берегов планеты, он не манит возможностью уплыть к горизонту. Не трогает тем, что где-то есть другой берег и другие. И материк не давит тяжестью своей необъятной суши - горы, опоясывающие Ялту, будто хранят гостей от подобных мыслей. Они сужают пространство как раз до того размера, когда, ощущая свободу, ясно чувствуешь и ту тонкую полосу пограничья, на которой и положено человеку быть. Ничего лишнего. Ты входишь в воду и возвращаешься на берег. Ты поднимаешься в горы, но все равно к вечеру спешишь к морю. Идешь, бросая окурки, между реальностью и тенью. Или между чем-то сверхъестественным и его тенью, этой реальностью, какая разница. На самом деле просто стоишь по колено в воде между небом и землей и радуешься тому, что единственное, без чего бы мог обойтись этот мир - это ты. Но не обошелся.


раньше:
← 22/o2/2оо5
3473
городская шизнь
17/o6/2оо5

дальше:
2/o9/2оо5 →