В белой тишине тундры, тенистой,
зеркально шевелящейся от сияния,
охватывает блажь, являются видения…
В.Астафьев. «Царь-рыба»
зеркально шевелящейся от сияния,
охватывает блажь, являются видения…
В.Астафьев. «Царь-рыба»
I. Она
— Расскажи о чудовищах городских.Я, понятное дело, отсюда о них забыла,
здесь сугробы по пояс, и какой-то заезжий сикх
рассуждает о свойствах волшебных пенджабской пыли, —
псих, наверное, этот заезжий сикх.
Говорила ему: «Откуда в Пенджабе пыль?
Неужели земной орех от ваших молитв кроши́тся?»
Он молчал, пыльный чужак, и всё нашу воду пил-пил-пил
ледяную крещенскую. Но так и не смог никогда напиться, —
зря, конечно же, он нашу воду пил.
А потом и метель унесла золотой тюрбан
и сорва́ла одежды белые, соревнуясь в оттенках цвета,
и болтали бабки: «У тёмных людей настолько ясна судьба.
Почему?» — вопрошали они. Да кто ж им расскажет зимою про это? —
Кто ответит, насколько ясна судьба?
О Пенджабе сейчас ты в основном молчишь,
по молитве твоей белки грызут лещину,
ты теперь — не какой-нибудь чужеродный хлыщ,
а настоящий с ломом чугунным мужчина, —
бьёшь им об лёд и в основном молчишь.
Мне ли не слушать в нашей (забудь!) глуши
бредни о пыли волшебной, о братстве и о тюрбанах?
Трудно дышать на морозе ртом? А ты тёмным сердцем дыши.
Вспомни, как по ночам стучали твои с человеческий рост барабаны, —
а то больно тихо в нашей забудь-глуши.
Расскажи о чудовищах горных и городских,
расскажи, как спускались вы в забытый могильный город.
Ты вдруг стал утверждать, будто ты в этой жизни — дурак и скиф,
в прошлой жизни — я помню — ты был умён и опасно для жизни молод, —
даже среди чудовищ горных и городских.
II. Он
Говорил мне псих, записной темноглазый сикх:— Да у них клыки, да у них мальки мал-мала больше,
больше пыли пенджабской, — как звёзды, не сосчитаешь их, —
я не видел таких ни в Андижане, ни в Навои, ни в Оше.
Врал, скорее всего, мой темноглазый сикх.
— А когда я ушёл за горы, на перевалах льды
сонного цвета были, и солнце от высоты темнело,
мне наказало чудовище ждать терпеливо Великой Беды
и обещало выкрасить в чёрный одежды белые, —
что, мне казалось, хуже Великой Беды.
В городе жарком, как ваша печь зимой,
мне не пришлось голодать или обманывать нищих,
я не искал истины, которая, в сущности, — смерть и покой,
я не думал о вечности пепелище, —
там нас и так приветят смерть и покой.
Стал я известный Учитель, наставник голодных душ,
жаждущих света и брата с ясной, как Бог вечноокий, судьбою,
мне приносили золото колотое, свежий с дымком барагуш,
но — я мечтал о Женщине и представлял нас обоих
вместе и вместо золота или голодных душ.
Я бы рассказывал ей о чудовищах местных,
о колдунах, о свойствах волшебных пенджабской пыли,
нам бы кричали вслед: «Чёрный жених и белого лика невеста»,
мы бы от криков таких по горной реке уплыли,
лишь потому, что я совсем не Жених, а ты не совсем Невеста.
Но когда пришёл я в твою страну,
(убегая, в сущности, от тебя),
мне сказали бабки: «Нашёл одну —
потеряешь двух. Такова судьба.
Потеряешь прошлое и себя».
III. Они
— Видели психа? Нашу девицу увёл.— Ну, почему же увёл? Сама же за ним увязалась!
По ихним молитвам в наших лесах совёл
ухает громче турбин самолётных, провозглашает самость
птичью свою белый лесной совёл.
— Слышали, может: в наших глухих краях
бес появился с серебряными клыками?
Дети его — каждый ростом с маяк —
наших кормилиц с рук молоко лакают.
— Нет. Это чудище с огненными клыками.
— Леший — не лишний в наших заблудь-лесах,
пусть и талдычит он о какой-то «прижабской пыли»,
дети его громадные — уроды в сомьих колючих усах,
главное, чтоб по утрам не плакали и нежно кормилиц любили, —
худо без нежности в наших заблудь-лесах.
— Не отворяй ворот, не отворяй окна́,
де́вица в длинных косах, парень — мозги в кудряшки,
двое уже отчалили: без имени Он и Она.
Не подставляйте уши рассказам чудовищ страшных, —
то и гляди — не выглянешь из собственного окна.
— Не ходи же ты к озеру за водой,
даже ветер Шаманка не пустит играть с ледяной водою,
там сугробы по пояс, и одна ерунда другой ерундой
погоняет, сидя на ерунде в руках с ерундою.
А Шаманка — не дура, не станет играть с водою.
— Говорят, Шаманка любила южный борей…
— Говорят, любила до аж-не-могу клыкастого южного беса.
— Ворожила Шаманка-дурманка, дарила ему по зиме снегирей.
— И свиданья ему по весне назначала здесь, у нашего гиблого леса.
— Этого южного беса нету темнее балбеса!
IV. Оно
— Здравствуй, лесная колдунья, царица снегов!Ты ли меня не звала на — ваш белолицый — Север?
Люди бы ваши стоптали по нескольку пар сапог, убили бы сотню врагов,
отдали бы в рабство детей, расстреляли семьи, —
лишь бы не встретить тебя, царица снегов!
Сводишь с ума, зазываешь охотника в глушь
непроходимую, поишь озёрной брагой, кормишь древесной манною.
Сколько под снегом мёрзлым глупых мужичьих душ
не упокоились, поверив тебе, твоему серебро-обману?
Мало тебе мёрзлых мужичьих душ?
Только и я не противлюсь этой твоей игре,
даже, как видишь, с калымом пришёл, не с пустыми руками:
Он и Она отправились прочь по метельной заре,
я отобрал имена у них, чтоб безымянность лакали.
Бери имена, они пригодятся в игре:
можно их в лёд заточить, спрятать в орех земной
и никому не показывать — ни Мужику Небесному, ни Подземельной Белке.
Я покажу тебе тыщи приёмов сумо,
дабы справляться с нашими страшными детками, —
аж содрогнётся сердцем орех земной.
Но… Если вдруг однажды Он и Она
снова придут сюда, с щепоткой пенджабской пыли,
знай, что растопят пылью волшебной свои имена,
знай: они станут теми, кем раньше были, —
если однажды придут сюда Он и Она.
Ну, а теперь, шар-Шаманка, скули своё!
Шествие чудищ проносится с Севера к Югу!
Бей на снегу заговоры кривым копьём,
уничтожай согревающий землю уголь!
Скулы свело — улыбайся — скули своё!
Крещение 2006 г.