Зацепило?
Поделись!

Священное чудище сикхов

Повествование в стихах и диалогах

опубликовано 29/01/2007 в 21:33


В белой тишине тундры, тенистой,
зеркально шевелящейся от сияния,
охватывает блажь, являются видения…

В.Астафьев. «Царь-рыба»

I. Она

— Расскажи о чудовищах городских.
Я, понятное дело, отсюда о них забыла,
здесь сугробы по пояс, и какой-то заезжий сикх
рассуждает о свойствах волшебных пенджабской пыли, —

псих, наверное, этот заезжий сикх.


Говорила ему: «Откуда в Пенджабе пыль?
Неужели земной орех от ваших молитв кроши́тся?»
Он молчал, пыльный чужак, и всё нашу воду пил-пил-пил
ледяную крещенскую. Но так и не смог никогда напиться, —

зря, конечно же, он нашу воду пил.


А потом и метель унесла золотой тюрбан
и сорва́ла одежды белые, соревнуясь в оттенках цвета,
и болтали бабки: «У тёмных людей настолько ясна судьба.
Почему?» — вопрошали они. Да кто ж им расскажет зимою про это? —

Кто ответит, насколько ясна судьба?


О Пенджабе сейчас ты в основном молчишь,
по молитве твоей белки грызут лещину,
ты теперь — не какой-нибудь чужеродный хлыщ,
а настоящий с ломом чугунным мужчина, —

бьёшь им об лёд и в основном молчишь.


Мне ли не слушать в нашей (забудь!) глуши
бредни о пыли волшебной, о братстве и о тюрбанах?
Трудно дышать на морозе ртом? А ты тёмным сердцем дыши.
Вспомни, как по ночам стучали твои с человеческий рост барабаны, —

а то больно тихо в нашей забудь-глуши.


Расскажи о чудовищах горных и городских,
расскажи, как спускались вы в забытый могильный город.
Ты вдруг стал утверждать, будто ты в этой жизни — дурак и скиф,
в прошлой жизни — я помню — ты был умён и опасно для жизни молод, —

даже среди чудовищ горных и городских.

II. Он

Говорил мне псих, записной темноглазый сикх:
— Да у них клыки, да у них мальки мал-мала больше,
больше пыли пенджабской, — как звёзды, не сосчитаешь их, —
я не видел таких ни в Андижане, ни в Навои, ни в Оше.

Врал, скорее всего, мой темноглазый сикх.


— А когда я ушёл за горы, на перевалах льды
сонного цвета были, и солнце от высоты темнело,
мне наказало чудовище ждать терпеливо Великой Беды
и обещало выкрасить в чёрный одежды белые, —

что, мне казалось, хуже Великой Беды.


В городе жарком, как ваша печь зимой,
мне не пришлось голодать или обманывать нищих,
я не искал истины, которая, в сущности, — смерть и покой,
я не думал о вечности пепелище, —

там нас и так приветят смерть и покой.


Стал я известный Учитель, наставник голодных душ,
жаждущих света и брата с ясной, как Бог вечноокий, судьбою,
мне приносили золото колотое, свежий с дымком барагуш,
но — я мечтал о Женщине и представлял нас обоих

вместе и вместо золота или голодных душ.


Я бы рассказывал ей о чудовищах местных,
о колдунах, о свойствах волшебных пенджабской пыли,
нам бы кричали вслед: «Чёрный жених и белого лика невеста»,
мы бы от криков таких по горной реке уплыли,

лишь потому, что я совсем не Жених, а ты не совсем Невеста.


Но когда пришёл я в твою страну,
(убегая, в сущности, от тебя),
мне сказали бабки: «Нашёл одну —
потеряешь двух. Такова судьба.

Потеряешь прошлое и себя».

III. Они

— Видели психа? Нашу девицу увёл.
— Ну, почему же увёл? Сама же за ним увязалась!
По ихним молитвам в наших лесах совёл
ухает громче турбин самолётных, провозглашает самость

птичью свою белый лесной совёл.


— Слышали, может: в наших глухих краях
бес появился с серебряными клыками?
Дети его — каждый ростом с маяк —
наших кормилиц с рук молоко лакают.

— Нет. Это чудище с огненными клыками.


— Леший — не лишний в наших заблудь-лесах,
пусть и талдычит он о какой-то «прижабской пыли»,
дети его громадные — уроды в сомьих колючих усах,
главное, чтоб по утрам не плакали и нежно кормилиц любили, —

худо без нежности в наших заблудь-лесах.


— Не отворяй ворот, не отворяй окна́,
де́вица в длинных косах, парень — мозги в кудряшки,
двое уже отчалили: без имени Он и Она.
Не подставляйте уши рассказам чудовищ страшных, —

то и гляди — не выглянешь из собственного окна.


— Не ходи же ты к озеру за водой,
даже ветер Шаманка не пустит играть с ледяной водою,
там сугробы по пояс, и одна ерунда другой ерундой
погоняет, сидя на ерунде в руках с ерундою.

А Шаманка — не дура, не станет играть с водою.


— Говорят, Шаманка любила южный борей…
— Говорят, любила до аж-не-могу клыкастого южного беса.
— Ворожила Шаманка-дурманка, дарила ему по зиме снегирей.
— И свиданья ему по весне назначала здесь, у нашего гиблого леса.

— Этого южного беса нету темнее балбеса!

IV. Оно

— Здравствуй, лесная колдунья, царица снегов!
Ты ли меня не звала на — ваш белолицый — Север?
Люди бы ваши стоптали по нескольку пар сапог, убили бы сотню врагов,
отдали бы в рабство детей, расстреляли семьи, —

лишь бы не встретить тебя, царица снегов!


Сводишь с ума, зазываешь охотника в глушь
непроходимую, поишь озёрной брагой, кормишь древесной манною.
Сколько под снегом мёрзлым глупых мужичьих душ
не упокоились, поверив тебе, твоему серебро-обману?

Мало тебе мёрзлых мужичьих душ?


Только и я не противлюсь этой твоей игре,
даже, как видишь, с калымом пришёл, не с пустыми руками:
Он и Она отправились прочь по метельной заре,
я отобрал имена у них, чтоб безымянность лакали.

Бери имена, они пригодятся в игре:


можно их в лёд заточить, спрятать в орех земной
и никому не показывать — ни Мужику Небесному, ни Подземельной Белке.
Я покажу тебе тыщи приёмов сумо,
дабы справляться с нашими страшными детками, —

аж содрогнётся сердцем орех земной.


Но… Если вдруг однажды Он и Она
снова придут сюда, с щепоткой пенджабской пыли,
знай, что растопят пылью волшебной свои имена,
знай: они станут теми, кем раньше были, —

если однажды придут сюда Он и Она.


Ну, а теперь, шар-Шаманка, скули своё!
Шествие чудищ проносится с Севера к Югу!
Бей на снегу заговоры кривым копьём,
уничтожай согревающий землю уголь!

Скулы свело — улыбайся — скули своё!

Крещение 2006 г.