Зацепило?
Поделись!

Странствия 1

стихи 1985—1997 годов

опубликовано 04/03/2005 в 03:22

Паломничество в страну Востока

Снегов голубее
кто Пауль, кто Клее...
Герман Гессе
Пугающая четкость: от идеи
до образа, как от Садовой до бульваров.
Художник, трезвый в стельку, Разбазаров
Василий написал трактат о Клее,
о Пауле, придав ему слегка
румана форму, следуя заветам
Мигеля, иверийского поэта,
который все писал о пустяках.

Шел как-то Разбазаров по Страстному,
а может быть
он по бульвару шел во сне, и
увидел мироздания основу
и даже погулял немного с нею.
Основа как основа, вся в обновах,
насвистывала песенки из Листа,
из Ференца, пусть иногда не чисто,
но текст зато твердила слово в слово.

Наш Разбазаров был задет сначала,
что дама не слыхала про трактаты,
но уверяла, что он славный малый,
хотя, конечно, слишком угловатый.

Они курили на Арбатской. Клее,
к ним подошедши, поклонился. Рано
в тот день смеркалось, и из ресторана
несло невыносимо бакалеей.
Ах, был бы Разбазаров посмелее.

От истины до образа не так уж
наверно далеко, но верить фактам
наверно глупо. Наш художник пропил
последний рупь, последний опус продал,
подался вглубь.

С ним встретились однажды на вокзале
в Алма-Ате, но то был он едва ли.
Еще его видали в Нарьян-Маре
у касс Аэрофлота, и в Валгалле
играл он Леннона на собственной гитаре.

1985

Странствия

I

С платформы номер два отходит поезд
в Облаколандию, где эльфы целый день,
встречаясь на воздушных перекрестках,
судачат о грядущих переменах,
и где драконы выполняют роль
межобластного транспорта. Но нам
билетов не досталось. Мы в буфете
жуем меланхолично бутерброды.
Ах, стоило бы быть порасторопней.

II

Смотри, он превращается в дракона,
смотри, он поднимается над полем...
Выглядывают дети из окошек,
затягивающихся чешуей.

III

У пригородных касс вам не встречался
ли человек с зеленой бородой?
Он спрашивал билеты на Восток,
его послали на Савеловский вокзал.

1985

Наблюдаю вращенье колес
(По мотивам Джона Леннона)


Они говорят — ты рехнулся
и нарушил закон движения,
они меня убеждают:
это верное поражение.

Когда же я им отвечаю, что все не плохо, отнюдь, —
они глядят как-то странно, сочувствуя и сокрушаясь,
ты верно теперь несчастлив, если не хочешь в путь,
если сидишь в этом городе, что-то тебе мешает?

Они говорят — ты ленив и
в пустых сомненьях погряз,
они знают, как быть счастливыми,
и научат меня хоть сейчас.

Что могу я сказать о реальности? Что я понимаю в ней?
Тени на потолке занимают меня сильней.
А радость, гульба, веселье стоят денег и слез.
Я чувствую ритм карусели, наблюдаю вращенье колес.
Я не бегу вопросов и не ищу их решения,
я отнюдь не философ, — наблюдаю колес вращение.

Они говорят: ты безумен,
уроки тебе не впрок,
а я отвечаю им просто:
врубитесь, куда спешить,
любой отбывает в мире свой пожизненный срок,
я не умею иначе,
с другим настроением жить.

Я призван стать наблюдателем. Мне остопиздело рвение.
Это не поза. Помилуйте. Я ведь люблю всерьез
это коловращение, это колес вращение,
вечную карусель, вращенье вечных колес.

1995

Еще одна московская история


В начале зимы
(так играют в запретные игры
холод с храпом, со знаньем — знамена)
он, уставший, вернулся с работы
(закончилось сладкое иго
присмиревших вещей под чернильной пятою закона)
и сказал ей: «Забудь!»
(так сбываются все обещанья:
присмиревший игрок
лихорадкой тропической болен),
а с утра очутился в нирване
(был он ранен, прошли санитары,
лай шакалов, Луна
и стандартный пейзаж после боя).

Что ж до девки — красавица в легких
и веселых надеждах
по лучу над кварталом летела,
но смурная надежность
ополчилась на хрупкое тело.

А был переулок Безбожным...
(их родители там поселились
в тридцать пятом году,
в тридцать пятом году,
в тридцать пя...
том году,
в тридцать пятом).

1986

Этюды о воспитании
(начало 70-х годов)


Переводить, переводить, переводить
и встать.
Все опять вспять.
Нежной юности пряные спячки,
буйства детские у водокачки,
кто залезет быстрей и выше
по серой железной крыше,
пока пьяный сторож не слышит.

Птенец почти еще желторот,
зато сладко поет, когда врет,
это в нем литератора выдает.

Нежеланье ходить по грибы
у родных вызывало гнев, —
растет явный лентяй.
Отец, аки свирепый лев,
матушка: я на твоем месте бы,
и бабушка: ай-яй-яй.

Учись пока мал,
все мы учились на пять
(может даже на шесть),
что дают, надо есть,
если б ты знал,
вот я, когда воевал...
Стронций — это тяжелый металл.

Отче наш, даждь нам днесь, —
это всплывало откуда-то из глубин,
тон задавало: каждый человек сам себе господин,
не хлебом единым, мы и мясо едим.

С Америкой первые переговоры,
за окном гуляют убийцы и воры,
один с ножом — Мосгаз,
ругаетесь матом —
вот я вас! —
это мне с братом.

Следующая строчка не для печати, зато правдива она:
лет в восемь очень хотелось, чтоб началась война.

1986

* * *

Смутно жиче при социализме...
Чеслав Нейман. «Реквием по Ван-Гогу»
Странниками предсказано,
сколько будет наветов,
сколько их, в час соблазна
убиенных рассветов.

Горше горя не выплакать,
чище снов не бывает,
кровью, теплой и липкою,
каждый след заливает.

Жмутся в кучу раскаянья,
и подошвы твердеют,
чтоб платить за молчание —
не найти столько денег.

Участь лучшая, равная —
пуля в поисках темени...
Он идет не за правдой,
просто против течения.

1986

Романс

Буря мглою небо кроет...
Пушкин

Что бог дал, то дьявол отнял,
так случалось искони,
в час прощанья, в преисподней
светят желтые огни.

Свет лучины, след кручины,
реки вздумали опять
дыбить волны, как морщины,
поворачивая вспять.

Лодка кружится на месте,
омут, жаль, что вишен нет,
в облаках летает песня,
сочинитель ждет минет.

Деревенька — лай да дымы,
плеть — скоту, труба — крива,
в чистом небе — херувимы,
а в поленнице — дрова.

Сигаретка обжигает
губы девочки. У ней
филин крышу обживает.
Что же, дьяволу видней.

1986
« Эх, дороги... »

« Когда тебя гнетет расплата,
когда прошел запал и пыл,
ты вспомни брата, вспомни брата,
которого ты так любил ».

« В часы восхода и заката,
когда холодный город ал,
ты вспомни брата, вспомни брата», —
так Каин часто повторял.

«Пекись, правитель, о народе,
народ, он лишь покоя ждет,
тяжел и пресен хлеб Господен,
не только в недородный год.

Давно разрушены святыни,
чудес не знали мы и встарь,
и стонет раб о господине,
в том я клянусь вам, Ирод-царь».

«Любовь, свобода, правда, братство, —
да ты смеешься надо мной,
важнее истины — богатство,
богатство, и любой ценой.

Чтоб радость принесла чужбина,
чтоб не был голос твой забыт,
ты воспитай в достатке сына, —
в том я клянусь вам, Вечный Жид».

«Виной всему желанье славы,
и поклоненье, и почет,
величье друга — род отравы,
как солнце голову печет.

Кто ищет воспитать народы —
чуму и казни принесет
взамен обещанной свободы», —
так причитал Искариот.

«Когда тебя гнетет расплата,
когда прошел запал и пыл,
ты вспомни брата, вспомни брата,
которого ты так любил.

Владея теми, кем владею,
хоть власть имею — сир и мал,
я, прокуратор Иудеи,
запомнил это и сказал».

1986

* * *

Там, где вдоволь полуразрушенных истин,
где лианы основ и прерывается пульс,
где каждый второй объясняет тебе,
насколько и от кого ты зависишь, —
там начинается путь.

Ты, кажется, опять перепутал, парень,
зачем только брал в руки брусок,
этот покос государев,
хоть травы здесь — самый сок.

Ах, королева, не хмурьте очи,
казнью отсвечивает ваш взор,
не то дело ночью,
когда затихает двор.

Спутаешь бредни — попадешь в сети,
полицейские взяли отгул — чаевые вместо городовых,
я предпочел бы любить тебя на рассвете,
когда расстреливают мертвых и растравляют живых.

Цыганочка, бери скорей колоду,
колодки-то не надели, но сроки-то коротки,
тот, кто не ищет броду,
подчиняется воле реки.

Идти по следам — бежать Великого Дао,
Великое Дао в том, чтобы не идти никуда,
но большинству из нас Великое Дао не нужно даром,
мы держим путь в проклятые, прокаженные города.

На плечах — пепел Содома,
на устах — соль Вавилона. Лучше в дороге, чем дома,
под сенью предвечного лона.

1987

1990 год


Я хотел довести, проорать, достучаться,
я хотел, но срывался, скрывался, нечасто
находил себе место. Известно, что время теперь отвернулось
от верной удачи,
это время потерь. Ты как хочешь потей, но, наверно, не сможешь иначе.
Будь героем, что делать, твой главный секрет уже глупо и подло разгадан,
даже сад твой разгромлен и дом твой разграблен. На ладан
дышит город. Похоже, все кончено. Ну и ночлег.
У хозяина выпросить денег попробуй. Скажи, что на хлеб.
Будем вооружаться. Я жертва, ты жертва, мы же
рты разинули, ждем, когда нас обвинят в мятеже,
зорко в спину нам смотрит холеная смерть, при параде, глупа, разодета,
Бога ради, конечно,
но на хуй нам гибнуть на это?!
Сущность жизни — растрава,
быт рушится раз в полстолетья,
плаха, если направо,
а если налево — одна, и вторая, и третья...
Путь один — петь и пасть,
это прямо в объятья соблазна,
как в горящую пасть,
только прочая смерть — безобразна.

Суп стеречь. Домогаться, чтоб речь доходила до уха раздачи,
чтоб хлеб-соль, как в кино, чтоб баюкали гордость и стыд,
ты не плачь, все равно свою участь изгоя не спрячешь,
недостойно нам путать судьбу, менять маску, походку, прикид.

Я совсем не Эней-мореплаватель, то есть спастись не посмею,
но в гражданской войне на своем буду твердо стоять,
хорошо умирать за идею, хорошо убивать за идею,
я идеи такой не имею,
я люблю не идею — а любую вокзальную блядь.

1990

Маленькая баллада


Привычка у тирана —
долдонить целый час,
выходишь на террасу
и пьешь холодный чай..

Теракта не хватает,
но апельсины — всем,
девчонка завитая
подносит к чаю джем.

Колена выше платье
и от цепочки след,
мы были ей как братья
тому пятнадцать лет.

Монах, на вид нестрогий,
с руки кормил зверье,
задумался о Боге
и вспомнил про нее.

1991

Владимиру Шиленскому

Что я хочу рассказать тебе в эту ночь?
Мир смешон, мир смешон, попробуй, кинь клич,
завопи: люди! — и кинутся они прочь,
останутся только птицы, и главная птица — сыч.
Но есть другой, он может быть один, совсем один, но другой,
курит в тамбуре, выходит и отпирает дом,
он готов быть хозяином, радушным хозяином и слугой,
старшим братом и преданным опекуном.
Но уже берут ружья, разбирают их, слышишь, зовут в ружье,
и время рушится, под ногами крошится щебень дорог: хруст и храп,
остается немногое, твое и мое, трапеза и жнивье,
услышь, мой возлюбленный, воет воля и стонет раб.
Он закурит, он часто курит, хоть дым тенью ложится на свет,
он закурит, прищурится, прокашляется, заговорит,
что ты хочешь, возлюбленный, что ты хочешь, уже собаки взяли наш след,
охранник делает детей и сопит.
Он не спит, охранник, он получил разрешение нынче еть,
получил разрешение, все обстоятельно, жизнь его вышла на ять,
ну а нам, мой возлюбленный, что остается — петь,
петь, пить и курить, и на этом твердо стоять.
А когда мы умрем, когда мы умрем, понесут старожилы гроб,
понесут старожилы гроб, будут в била бить сторожа,
хорошее путешествие, неплохое, да? — сумерки, страх, озноб...
Каково будет у последнего рубежа?

А у Господа, у нашего Господа такое молодое лицо,
а наверху, наверху, наверху такой невечерний свет!
Сторожевой херувим выдернет с мясом кольцо
и объявит, кому сколько лет.

1991

* * *

Кудахчет полночь. Нечет. Чет.
Жизнь подозрительно течет,
нежна, лукава.
Но где-то гибнут миражи,
сучат ногами мятежи,
грохочет слава.

Поэт, усевшись за роман,
добавит ритма и румян —
сюжет и тема.
Любой герой похож на сон,
несообразен, невесом,
а время — схема.

Зато в деревне рай. Собак
лай громкий, пригородных драк
возня, изнанка.
И если вывезет лыжня,
закуска будет у меня,
и будет пьянка.

Когда под утро выпит ром,
себе напомним, что умрем,
и плакать надо.
Но поцелуй, но смертный грех,
хватило истины на всех,
и то отрада.

А день заботы принесет,
так и бежит за годом год,
уходит, жалость.
Пусть смысл вещей лежит на дне,
удача как родному — мне
в лицо смеялась.

1994

Тридцать пять


1.

Время публицистики, разговоров
о судьбах Отчизны, случайных споров
о походах, невзгодах и полководцах,
как оно там разложится, кто разберется? —
после молитвы о трудном деле,
после танцев, после постели,
после удачи, вообще post factum,
молодость кончилась — тоже фактор
немаловажный в смещенье этом,
молодость кончилась, значит светом
дармовым не удастся теперь разжиться,
жизнь довольна тобой, но как львенком львица,
когда он, совершенствуя стиль бойца,
желает добить своего отца.

2.

Ожидание не сорвалось,
ожидание долго длится,
круг вращается, вкривь и вкось
разлетаются небылицы.
Нам быть может пора на суд,
только не с кем, боюсь, судиться,
карамелькой на языке
параноики и убийцы.
Вязнешь в патоке дел мирских,
чтоб в буддийское многоточье
влиться скопом, чтоб ветер стих
и собака завыла ночью.
Вот судьба подвела к черте,
за которой яснее выбор,
мы с тобою уже не те,
кто страданий боялся, ибо
колесница доступна всем,
отражение счастья — кара,
жизнь обманчива как Эдем
и раскрашена как сансара.

1994

* * *

В диком саду вишневом, где спутник твой
вдруг растает, как тень случайного сна,
оглянешься надежный, ощутимый, живой,
и настигнет тебя тишина.
Неумолимо она стоит,
в дымы одетая, в скуку ночную и тьму,
вызывая смятенья и стыд,
не доступные изобретательному уму.
Королева всех лабиринтов, приемных суда,
богиня привокзальных проулков, где нищие спят
у мусорных баков, как попала она сюда,
в твой сон, в твой сад,
в твой город, где ты ходил и хотел любить,
в смешанное общество, где ты время тратил навзрыд,
но иначе не может быть —
она тебя победит.
Она перескажет истории всех племен,
надежды преступников, которые не сбылись,
и после собственных похорон
ты будешь таким же как все, уходящие ввысь.
Уходящие в ночь, как прекрасны призрачность, тени, забывающиеся черты, свободные от соблазнов и неудач,
над отражением времени, как атрибут высоты,
в небеса поднимается серый и едкий плач.

1995

* * *

Источник моих заблуждений — текущий день,
разнообразный город, где смысла нет
повторять постоянно, что каждый представляет собой мишень
и заслоняет свет.

Так куда же деваться? Прогулки, проулки, прок
от истин сомнительный, но от откровений запах
характерный.
И все меньше манит к себе Восток, что, впрочем, не делает ближе Запад.

1995

* * *

1.

Неизвестно, кому это дано и что оно сулит, созерцание,
ты случайный мой спутник, я твой спутник случайный,
через несколько лет все будет проще — материя, материк,
потом оттепель, чай и бесконечные разговоры на кухне,
если, разумеется, меня не отпоют до тех пор
монахи, читающие по лицам.

2.

Я надеялся быть Богу угодным,
но при столкновении с внешним миром
оказался контуженным и застыл
в юности.
Наверное это удел многих,
так и не сумевших расстаться
с пристрастием к расписанию
поездов, отходящих на восток с московских вокзалов.

3.

Поскольку ночь чаще время сна, чем время любви,
собираются ангелы, чтобы встретить как надо того, кто уже не проснется,
и, наверное, у них имеется архетип водки,
так как блаженный Августин говорил,
что не существует здесь удовольствий, которых не было бы и в раю.

1995

Темное стихотворение


То, что все было: удачи и неудачи,
город, снег,
еще не значит,
что прожит век,
что время, тасуя лица,
не наоборот течет,
что каждый из нас родится
прежде, чем он умрет.

Послушай, глиняный человечек, сердце выцвевших лет,
где у тебя помещаются имена?
Сюжет
запутан, но участь предрешена.

Хвалим праведников — стелется дым,
празднуем наугад
Новый год, Пурим,
Воскресенье, Сошествие в ад.
А потом глиняный человечек спросит: что ты праздновал, брат?
глиняный человечек, крещенный огнем,
кусок обожженной глины, вряд ли я виноват,
нагородили город, дышать невозможно в нем.

Хохотнуть, вздохнуть и пойти плясать,
кто-то пьет коньяк, кто-то тянет мед,
в наших краях нельзя на своем стоять,
ибо враг тебя уничтожит, если поймет.

1996

* * *

Все, что не сделал, растекается, уходит прочь,
и время, когда это можно было успеть, отступает назад,
подобным ковром, как шепчет подруга-ночь,
дорога выстлана в ад.
Но не оборачиваясь смотреть вперед
так бессмысленно, что лучше куда-нибудь вбок
глазеть, изучая водоворот,
хаос, который космосом числит Бог.
Будешь счастлив, будешь пить молоко
молодых кобылиц, и остановив часы,
над тем, насколько спастись нелегко,
посмеиваться в усы.

1996

* * *

Разговоры бессмысленные. На другом берегу ночи, где плещет день
наши тени об ином говорят, совсем об ином,
в ряду бесконечных зеркал отражается тень
и исчезает днем.
Хочешь, отправлюсь в страну забытых богов,
где повелитель-сказочник предпочитает уют,
исправлю прогнозы, усмирю дураков,
спою колыбельную, все уснут.
Засыпает глаза песок, засыпает глаза,
душно, но полнолуние обещает итог подвести,
непременно будет гроза
перемены сжимать в горсти.
Разговоры бессмысленные. Если кто-то умрет,
сочиним балладу, расскажем, как был хорош.
Живой человек врет.
Половина слов его — ложь.
Половина жизни его — обман, но зато он живой,
шевелит губами, соединяет слова,
а сырая могила зарастает травой;
сочная и густая трава —
отражение смерти, ибо в стране зеркал
что ни день — ночь, что ни ночь — день,
у меня волчий, у тебя змеиный оскал,
слово — выстрел, тело — мишень.
Ты такая же острая, как дамасская сталь,
Исаак Сирин, Иоанн Дамаскин
пели небо и иную печаль,
но меж зеркалами и небом вбит клин.
Разговоры бессмысленные. На другом берегу дня,
в доме, который легко разрушает свет,
другая красотка провожает другого меня
и смотрит мне вслед.

1996

* * *

Не свечу затеплю, не сходу озолочу,
повесть о пепле, побег по лучу
в страну, где хочу означает есть,
в страну, которую сам начерчу как есть
на карте мира, изданной НКВД,
что, впрочем, мило, ибо больше нигде
под одной крышей не занимались мужчины
профилем Африки и явкой с повинной.
Но именно поэтому и позволено через семьдесят лет
романтические строить версии, сочинять сюжет,
утверждать, что лучше так, чем в блеске витрин,
поскольку не одинок, но уже один
на один со смертью своей родной,
мой холодный край замерзает за мной,
мой холодный смех, мой холодный чай,
с кем я праздновал, пил и в кого кончал,
обозначив путь по кривой в объезд,
никуда не уехав из этих мест,
ни в страну, где хочу означает есть,
ни в страну, которую сам очертил, как есть.

1996

* * *

Всякое возвращение напоминает Одиссею
по закону воздействия повторяющихся сюжетов,
как бы заметил Борхес, ибо даже косея
любой из нас изображает жертву
дельфийского оракула, — здесь важен падеж,
падеж ли скота замучил или людская ложь
одолела, но когда доверяешь судьбе — избавлен от ложных надежд и поешь
грустную долю, веселую долю, голод, снег,
клинок, входящий в зево любви, и в грудь входящий клинок,
ибо на земле стоит человек
и дышит дымом дорог.

1996

* * *

Поэзия, если ты сух и спокоен, опять превращается в речь,
полезнее будет, когда опускается ночь,
прозрачные крылья подрезать и лечь,
чтоб постник опять начинал воду в ступе толочь.
О чем ты твердишь, добродеятель, друг-человек,
чем кормит отчаянье птиц на изломе зари,
ты связан соблазном, король красоты средь калек,
лети, пока яйца еще не отрезали, выше пари!
Вот мудрый предатель сидит с кофейком у окна,
пиджак расстегнул, почесал безволосую грудь,
на кухне о чем-то консьержке гнусавит жена...
Нам надо бы в путь!
Но все дорожает, дражайший, и топливо и тарантас,
и кучер на козлах и даже проехать разок,
и только туристы пугливо впадают в экстаз,
когда наблюдают, как тянут скелеты возок.

1996

* * *

если бы юноша,
выбривающий виски,
натирающий виски ядом для крыс
и засовывающий голову в целлофановый пакет
умел говорить,
он бы сказал —

жизнь — классная вещь
но юноша,
выбривающий виски,
натирающий виски ядом для крыс
и засовывающий голову в целлофановый пакет

глухонемой.

1996

* * *

Хорошо говорить, хорошо отвечать, хорошо
обознаться и кануть — столетие прочь,
скрип уключин, созвездий, и вот ты вернулся, пришел,
случайный свидетель, гуляешь с собакой, спокойная ночь.
Что заглядывать в окна? Освещенный квадрат
может выхватить часть чаепитья, любви,
соглядатай, ты будешь всегда виноват,
не твое, не твои —

ну так чьи-то удачи, кому-то труба,
и зовет и тревожит чужая судьба, —

сигаретку достать, прикурить в тишине-
это вечная жизнь в освещенном окне, —

а твоя, столь конечная жизнь за окном,
в горьком, гулком, открытом пространстве ночном.

1996

* * *

И не то, чтобы ожидание,
борщ, горчица и хмели-сунели,
и не то, чтобы дым прощания,
ибо вечность на самом деле
бесполезна. Туда ни почта,
и ни бьюик, броней тяжелый,
и единственно верно то, что
человек предстает там голый,
то есть без второсортного тела,
износившегося от тряски,
оттого, что билось, хотело,
изнывало без сна и ласки,
погружалось в холодную воду,
уходило и возвращалось,
ну а там получаем свободу,
отрицая время, как частность
привокзального ожидания,
где горчица и хмели-сунели,
где прогулки в штанах и панаме,
где куренье с девкой в постели...
Называется это раем
или тартаром и аидом,
только лучше сидеть вечерами
на скамейке с печальным видом,
философское листать чтиво
о возвышенном мире понятий,
где и сказано, что красиво
сбросить тело, как ветхое платье.

1996

* * *

Тебе неизвестна и мне неизвестна тоже
усталость.
Мороз по коже, снег, тишина.
Жизнь оказалась несколько проще и строже
чем хотелось бы. Обстоятельная страна.
Умереть в России для тех, кто родился в России,
задача не слишком простая. Как уже говорилось — снег
превращается в грязь, которую мы замесили
на ценностных категориях «низ» и «верх».
Небеса, проповедники, пророки, философы,
новое средневековье, люфт, мистическая дыра,
газетчик, пристающий к церковной пастве с вопросами,
гора, родившая мышь, нора.
Не то чтоб капусты не было. Такое время прошло,
мы кое-что умеем и можем вполне зарабатывать
американские деньги. Добро на зло
лучше в чужой постели менять по бартеру.
Карандаш отточен, но он мне теперь ни к чему,
все по уму, набираю текст на клавиатуре,
ветер, который разгонит тьму,
еще где-то в Африке, и в натуре,
я бы хотел быть несколько ближе к нему.

1996

RELIGIO...


1.

Читая объясненье в нелюбви
и защищаясь кое-как, словами,
которые и есть мой приговор,
не знаю где, какими небесами,
какой аранжировкой, голосами
навеки успокоить слух и взор.
Характер мира ясен. Перестрелки
участники, распределив тарелки,
едят шашлык, смеются, пьют коньяк.
Я не играл в спектакле «Смерть героя»
и не ищу спасенья. За игрою
не замечаешь, где попал впросак.
Отсутствие идеи скрасит ужин
нелепой перебранкой. Вряд ли нужен
вам глупый стихотворец, господа.
И ворон, не воспетый, а треклятый,
услужливо прокаркает, когда ты
его о счастье спросишь: «Никогда».
Едва ли он о счастье знает много,
куда как лучше спрашивать у Бога,
но скрылся Бог и царствует закон.
Священник смотрит строго и с острасткой,
ведь для него не выглядят отмазкой,
что снег и ветер после похорон.

2.

Итак, дано: бессмертие местами
похоже на провинцию. Постами
сторожевыми, мифами, тоской
о лучшей жизни за границей света,
о городах, треклятых и воспетых,
о ресторанной песне городской.
Хрипит и рвется голос на свободу.
Есть огненная, но живую воду
В атаке добывают, лезут вброд.
Не знаю сам, какой удаче верить,
Вернется Джим и распахнутся Двери,
И ангелы скомандуют: вперед!

1997

Романс


Раскури азиатскую шмаль
и гляди на морозный рассвет,
оттого, что прошедшего жаль,
никакого спасения нет.

Закатилась звезда за рекой,
город тонет в предутренней мгле,
чертит друг мой дрожащей рукой
три шестерки на влажном стекле.

1997

Счастье — это теплое оружие
(По мотивам Джона Леннона)


Ничего не упустит ящерица-подруга,
хорошо знакомая с маршрутом руки по телу,
чувак в башмаках подкованных соображает туго,
блуждающий взгляд, разноцветные зеркальца тоже относятся к делу.

Девку схавал, прохавал и сдал в кредит
на благо отечества. Честно. И это быт.

Мне необходима опора, когда я падаю с ног,
рассыпаюсь на части оттого, что мой поезд ушел,
мне необходима опора, я сам удержаться не смог,

А ну, мать, давай, оседлай этот ствол,
А ну, мать, давай, оседлай этот ствол,
А ну, мать, давай, оседлай этот ствол,
А ну, мать, давай, оседлай этот ствол,
А ну, мать, давай, оседлай этот ствол,
А ну, мать, давай, оседлай этот ствол,
Оседлай его — ну же!

Счастье — значит теплое оружие
Счастье, мать, есть теплое оружие
Надо знать — есть теплое оружие

Я палец держу на твоем курке
И знаю — есть сила в моей руке
Переть на рожон охотников нет
Вот оно счастье — мой пистолет.