Зацепило?
Поделись!

Иерусалим—Тибет, далее везде

опубликовано 13/07/2012 в 13:49

1.

Лентопротяжный бег.
Дорога натянута как
замыслил двадцатый век
и хочет каждый дурак.
Писать о прошлом смешно,
отпета, прожита явь,
путник глядит на дно,
но не желает вплавь.
Степь. Карнавал в степи.
Лес имен в дневнике.
Котенку кричат: топи
страхи свои в реке.
Колется рысий смех
по камерам нищих дней,
если случится побег,
в сторону — так верней.
Вспомнить. Достать. Суметь.
Вытеснить. Объяснить.
Все, что скрепила смерть —
связать на живую нить.

2.

В пасторальной краске
серые холсты
бритвой без опаски
рассекай черты
голубиной ласки
каинова сна
пересказом сказки
не достать до дна
дело не в подпаске
и не в овцах толк
на любом участке
только выстрел — волк
у сухого смеха
у чужих сетей
корень неуспеха
в прочности потерь
кто во тьме хохочет
истину жует
звездочет и кочет
высмеянный влет
лучник ищет очерк
лунного лица
целится бормочет
не надеется
на моем заводе
тикают слова
при честном народе
кругом голова
при честной свободе
узы крепче муз
бильярдист на взводе
мажет мимо луз
где икра спасенья
продавец уныл
он не ради денег
амплуа сменил
Рождество все ближе
вызвездит мороз
если кто и выжил
значит не до слез
и вопрос последний
дорогой ценой
что ищет собеседник
от земли иной?

3.

Идти или остановиться. Уснуть или может быть кокаин.
Раскрашенная девица. Один на один.
Поговори с ней о чаше Грааля,
поговори с ней о джунглях и сельве,
тебе станет легче,
ей станет лучше.

4.

Калигула невероятен.
На небе тем больше хляби,
чем меньше на людях пятен.

Сумей понравиться рабби,
тогда понравишься Богу.

Приятель, тебе в дорогу
пора бы, да ветер свищет,
овчарки по следу рыщут,
и всадников сотня тысяч
имя твое полощут.

Быть проще! — велел Он нищим,
быть лучше! — велел Он прочим.

5.

Кастальской или кастильской, —
думать вовсе не надо,
на скрипучих мостках у Стикса
курит план Торквемада.
Черные воды встали,
лодочники бастуют,
и тишина литая
как перед грозой в июле.

6.

Китайский шарманщик бедный
крутил свои песни напрасно,
всех нас, ушедших бесследно,
отпевает безбровый пастырь
в храме без синего неба,
без золотых икон,
где судьба — на потребу
и удача — на кон!

Подруга в слезах зайдется,
но прав окажется серый,
твердивший о том, что солнце
пылает, не зная меры,
твердивший о том, что двери
небесные на запоре,
и суд как в эсесесере,
и прокурор на иконе.

В пиджачке мышиного цвета,
во дворе шофер и машина,
пастырь, отпевший лето,
я тебе выстрелю в спину.
Вполне солидный мужчина
нараспев читает о благе,
сначала стреляю в спину,
потом говорю о Боге.

7.

Из обычной — в глубокую память,
из двуцветных — в зеленые сны,
где русалки поводят глазами,
наглотавшись блесны.

8.

Наконец отступило отчаянье. Тишина.
Проснувшись, двор кажется надежным и веским.
Из-за облаков проглядывает Луна,
снег, как орнамент на занавеске.

Шанкара свою лекцию прошептал
в прокуренном зале, на стертых креслах
кто-то слушал въедливо, как шакал,
кто-то готовил вопросы смешно и честно.

На всех найдется место в раю, в аду,
составитель каталога, я спорю, спорю,
до единого Бога я не дойду
по соленым волнам бескрайного моря.

Но противостояние двух начал
мне куда понятней, чем милость Хозяина,
как он корчился, миленький, как кричал,
когда видел над небесами зарево.

Стою, курю, рассматриваю календарь,
что кому и когда обещано,
пророк неуверен и лжив, как царь,
и аудитория смела, как женщина.

9.

Где охрипшие, как в водевиле,
горбоносые злые герои
охраняют бессмертие стиля,
отрицая свободную волю?
Кто ты, каторжник умалишенных,
что ты свищешь, кому ты заложен?
И летит эта песня над стоном
бездорожья, над дурью таможен,
над цыганскою дурью, над планом
контрразведок отжать наши слезы,
с нежной ясностью — девкою пьяной,
превышая привычные дозы.
Я, осмеянный, я, повзрослевший,
я, со всею романскою статью,
вспоминаю в Челюхе черешни,
дождь во Львове, во Льгове — объятья,
теннис в Дзинтари, пиво в Паланге,
плов в Ташкенте, арбузы — в Цхинвали,
чаепитье — а в банке — фаланги,
шуры-муры, едрить, трали-вали.
Ничего, что границы, монеты,
офицеры, шлагбаумы, зоны,
нам всегда было по хую это,
только мост по-над временем взорван.
И страна пионерской отваги,
полудури газетных подвалов
остается на белой бумаге,
в зоне зеркала, под покрывалом.
У пророка синеют прожилки,
ни одно из пророчеств не вышло,
только вечная память отжившим,
бедным путникам в поисках смысла.
Только вечная память героям
скотобоен, котельных и скверов,
каждый мог согласиться: я воин,
я был призван сражаться со скверной.
Я бессмертен. Я вовремя вышел
недоступен для круговорота,
я люблю переспелые вишни,
мне плевать на разборки народов.
Жаль, что это — тоска и бравада.
Из котельных шагнуть в коменданты,
вот и вся наша — на хуй — отрада,
вот и все наши — на фиг — таланты.

10.

Составлял гороскоп. Сидел над картой июля.
Теребил бороду. Бередил раны.
Расстрелять бы? Да жалко последней пули.
Удавить бы? Какой он старый и странный!

Ну и ладно, старик, черти наши злые судьбы,
все равно не уйдешь от нас, тем более дальше смерти.

Флотоводцы — плохие судьи,
поскольку боятся надежной тверди.

11.

Хулиганишь? Все стерто? Забыто?
Рыцарь мертв или плешь прохудилась,
или сверху Уставший от быта
по Уставу оказывал милость.
В переходе, где нищие пели,
нынче лишь киоскеры смеются,
непонятен под ряской похмелья
духовидец, вращающий блюдца.
Непонятен, невнятен, не прожит,
день, похожий на тьму каталога,
и кудесник, отстроивший рожи,
с наслаждением свищет итога.
Перековка пространства. Для бедных
в корневом ремесле Демиурга
открываются вящие бездны,
как на лестницах Санкт-Петербурга.
Для искусных — охранник искусных,
для невинных — охранник невинных,
разбираются в числах и чувствах
точно так же, как в войнах и винах.
На ножах? И герои застыли.
На винте? И хохочут, хохочут.
Полночь — нежная дочь водевиля,
и сестрица бессмертия — порча.
По ущельям, где прятались совы,
по пещерам, где овны рыдали,
как свидетельство нового Солнца,
в камне выбита чаша Грааля.

12.

Хорохорится, бедолага, добела раскалил копье,
что ж, мне нравится их отвага, коль отвага — во имя мое.

Ну а воин, он выбрать волен, воин скачет наперерез,
не желает — наверное, болен — соблюсти он мой интерес.

И в ответ картавый, вертлявый, или дамский — надежней всех,
вместо славы — внемли! кровавой — его встретит лукавый смех.

Оправдается и утрется, примет душ и пойдет домой,
он, оспоривший первородство и назвавший мой сад — тюрьмой.

Лучшей участи он достоин, чем дрочить на Нетварный Свет,
был вполне подходящий воин, а теперь его просто нет.

13.

Как ты проходишь? Сквозь?
Быстро за ним. Огонь!
Под виноградное «брысь»
не подставляй ладони.
Робеешь или сбылось,
твое оно или не тронь?
Мы слишком легко забыли
приказ и причины погони.

14.

У поллюции время на стреме,
юный дрищет в классической позе,
ни малейшего таинства, кроме
разговора с врачом о неврозе.
Милый доктор в костюме прилежном
пахнет правилом, правом, озоном,
мир кошачью испытывал нежность и от этого парализован.
Ух, насколько кургузы дороги,
волок — Вологда, пасквиль — Париж,
режет божьим наследникам ноги
острие неосвоенных крыш.
У монаха в дырявой корзине
наши помыслы и маета,
приговор, точно обморок зимний,
но торговая площадь пуста.

...В замке, между готических сплетен,
бедный скарб режиссерской задачи.
Захрипит от отчаянья петел,
ни один идиот не заплачет.

15.

Девка по полю гуляла,
отдыхала на траве,
девка старца целовала,
видно, ветер в голове.
Вышло все не так, как надо,
пили водку, пили ром,
для отбившихся от стада
есть дорога напролом.
Как блевали-целовали,
как ушли, захлопнув дверь,
и на вьюжном перевале
что же делать нам теперь?

16.

Я виноват.
Вина! — и влет,
чудак, который здесь живет
мне говорил, что век подряд
стреляет в нежных из засад.
Зачат восторг. Безумец — лох,
и нас никто не уберег
от мокрых городов, морщин,
от трезвых женщин, их личин,
«Лучину» пели, гнали в клеть,
но не посмели умереть.
Своей эпохи господа.
Смешно — на вздохе — и туда
где суд действительно в конце,
покой проступит в подлеце,
угодник станет награжден,
случится высмеян пижон,
кто в Рим, кто к морю по дрова,
кому красавица слова
цедила вероветра сквозь,
кто уцелел уже авось.
Летит в Тибет от наших зим,
там тоже холодно. Мы спим.
В небесном граде жгут огни.
Посадка. Глупых помяни,
они играют в дурака,
и щурятся смешно на свет,
они желают коньяка,
заката, снега, сигарет.

Они смешней тебя стократ,
ты все устроил по уму,
они погибнут наугад
в дорожно-опийном дыму.

17.

И страх, и честь, и лесть, и прах, —
словечки, — выдохнет дурак,
и будет тыщекратно прав,
без всяких домыслов и драк.
Виновник писем в никуда
так и не смог продолжить род,
смотрел, как свищут поезда
и как красавица берет,
смотрел, как щурится звезда,
как догорает окоем,
подруге говорил: пойдем,
побудем где-нибудь вдвоем.
Тоску ночную победим,
о смысле истины поспорим,
о страхе смерти попиздим,
о глупой нежности повздорим.

18.

Верности недостаток. Вечно играем в прятки.
Если здесь непорядок — проверь на книге закладки.
На то ли ты, глупый, ставил, тому ли ты правил жертву,
или в игре без правил предпочитаешь женщин?
Предпочитаешь слышать, как стонут они, бормочут,
что небосвод был вышит богиней беззвездной ночи,
что все несчастья — для постных, а ты пустоту вдыхаешь...
Так отступает космос и надвигается хаос.

19.

Отжени от меня потери,
отведи меня, матерь света,
в недостроенный лунный терем,
где постель моя псами согрета,
где на псарне пируют волки,
где не в салки, а только в дамки,
где надежда — не перетолки
и не шутки в утренней давке,
где все братья, и всякий верен,
где не мыслят тоски — печали,
если терем этот потерян,
сделай так, как было в начале,
сделай ярким и синим лето,
сделай важным турнир футбольный,
пощади меня, матерь света,
неужели тебе не больно?

20.

Гурджиев духов заклинал,
людей морочил до седин,
и кто-то хавал веронал,
хотя предпочитал морфин.
Как ты спасаться все хотят,
и катастрофой дышит блажь,
нас вечность топит как котят,
а мы готовим абордаж.
Не лучше и не хуже тех,
кто ластится, мяучит вздор,
у них полно своих утех,
свой коленкор.

Устами черта ночь блажит,
всяк счастлив, если спит в обнимку,
на фотоснимке Вечный Жид
с неявно проступившим нимбом...

21.

Во Стамбуле ебливом
гудки катеров проворных
слагают мотивчик глумливый
для путников огнеупорных.
Под ногами прожженная Азия,
на другом берегу Европа,
сквозь османские безобразия
просвечивает Константинополь.
У Золотого Рога,
в тени тысячи базилик,
со спутницей длинноногой
целуется Андроник.
За морем, в небесной России
арабы курят кальян,
и абрис Айя-Софии
чертит Юстиниан.
1999 ноябрь — 2ooo февраль