Зацепило?
Поделись!

Письма из 1999 года

опубликовано 20/10/2004 в 01:33

* * *

Неугасимая (лампада?)
тоска по свету и свободе
зачем ты ищешь, вольный свитер,
полупокинутое тело
свисти, наследник грубой бабы,
жизнь посвятившей внуковязке,
когда вы сдохнете, хотя бы
в стиль к опереточной развязке.
Спешите вниз с горы красивой,
прочь от провиснувшей свободы,
лампады прочь неугасимой
свистите мрачные уроды,
чтоб рассчитаться за броженье
отравосоков безымянных,
за ниже горла пробужденье
на чернопростынях линялых.
Пусть век наш стиркой подытожен,
бессонницей обезображен,
в тетради отроков уложен,
но волеветренен как бражник.
И волоокие девицы,
мол, помолиться и раздеться,
желают смыть дневные лица,
чтоб щедро заплатить за действо...
Их ожидает одурь славы,
и опыт справа, опыт слева,
у них один закон: шалава
и — королева.

Пусть после атомного взрыва,
лампады прочь неугасимой,
жизнь оказалась некрасивой,
Ходынкой или Хиросимой.
Но кровехарканье дороже
лицеприятного пищанья,
не гарь закатная тревожит,
лишь обстоятельства прощанья.
Неужто по боку поминки,
неужто родина отъелась
и смерть разобрана по нитке,
утратив целостность и смелость.
Ату бессмертных! Воздух вышит
не по хозяину тоскою,
но по охотнику. Колышет
лишь ветер древо мировое.

И серный дождь по кроне лупит,
и лист осенний облетает,
и баба, налетавшись в ступе,
над нашей участью хохочет.

* * *

Замечательное мечтание,
расставание под часами,
это смерти обоснование
иль судьбу прогуляли сами.
Кто ты, истин чужих заступник,
с кем ты, каторжник потускневших,
или черту удобней в ступе,
иль надежде лучше средь грешных
Ой, любимая, поздно охать,
слов таких мы вовек не знали
скоморохам смешна эпоха
полумертвая от печали.
Так, среди холодного мая,
я смотрю недобрые сны,
вспоминая и понимая
как мы глупо обречены.

* * *

Неизбежные стены
веер выстрел венок
на клочках теоремы
наши трели, щенок,
на лохмотьях системы
наши звезды горят,
это больше, чем тело
листопад, звукоряд
это больше, чем тема
наобум, набекрень
отступившие тени
торжествующий день

* * *

Похоронная бумага
не написана пока,
и в кармане плещет фляга
дорогого коньяка.

Я с тобою, голубою,
эх, голубою,
придаюсь тоске-разбою,
маюсь с глупою.

Коренной-то наш в упряжке
захромал,
песни громкие, с оттяжкой,
карнавал.

Кареглазому сатиру
свищут вслед,
нам потеха и потира,
всем привет.

Лай чертей из преисподней,
да по милости властей
в храме празднуют сегодня
праздник тысячи плетей.

Взгреют ратника и фею
раскатавшие губу,
корифея, котофея,
борзописца — на губу.

Шконка жесткая такая —
не впервой,
заплачу за придыханье
головой.

Русь минетчица, подруга,
а вокруг
лишь неметчина по кругу
без подпруг.

Разговоры о высоком,
пропасть, всласть,
но у власти нет истока,
чтоб припасть.

Я тебе пишу налево,
наискось,
издеваться, королева,
брысь и брось.

Если дрожь берет и жалость
невдали,
значит плохо нам взлеталось
от земли.

Эх, направдая неправда,
псина-ложь,
но тебя, река-Непрядва
хуй поймешь.

То безумцам подвываем,
то молчим,
то друг друга посылаем
к папе в Рим.

То поспим, то для привет-
ливых речей
приготовим марафет
погорячей.

Не томи меня, красотка,
лучше кинь,
без тебя мне жизнь как водка
без аминь,

без тебя мне жизнь — колодки
без суда,
так что валим все решетки —
и айда.

* * *

Из последствий, нам посланных,
из отчаянных сил —
тишина, память посоха,
звук растянутых жил.
Или праздник на пристани,
иль танцкласс под луной
что сумели мы высвистать,
где нам путь именной?
Я с тобой, беспокойною,
все свищу наугад,
нашу жизнь безконвойною
загоняя в закат.
Переписывать в повести
не придется главу,
ехать долго на поезде,
чтоб понять — где живу.
Мир состроится или
шире, глубже, темней
станет веривший силе,
хохотавший над ней.

* * *

Перечень. Украдут.
Пешему нет пути.
Кто нас оставил тут
малых и взаперти.

Не хватило цикуты,
не хватило боржоми,
звонко поют минуты
в заколоченном доме.

Я доберусь до окна,
я взгляну на огни,
обманчива тишина,
трудномолитвенны дни.

Каюсь, моя вина,
мало и лишь по ночам
к Господину со дна
на гитаре бренчал.

Все. Пол. Потолок.
Стены. Голландская течь.
Любой победитель сдох,
если нашел, что беречь.

* * *

Необязательное «стой! »
вполне пристойно,
вдали нас встретит не покой,
облавы, войны,
и загорится черный свет
на дне залива,
но никаких претензий нет,
прости, взаимно.
Ты наверху. Велик и сед.
Я мал и весел.
Но никаких претензий нет.
Есть много песен.
Быть может свист, быть может пляс,
быть может ласка,
железных туфель лоботряс
не сносит, сказка.
Дракон живет во тьме времен,
эрзац, подмена,
он не закроет небосклон,
поскольку небо —
обитель, пусть и не божеств,
аэропланов,
а если был неловким жест,
так это спьяну.
Так это спьяну, вопреки
рождений, тюрем,
необходимые грехи,
играем, курим.
Расплата, плесень, забытье,
руины, раны,
все здесь твое, а не мое, —
дома и страны.
Цени канон, лови устав,
цеди идею,
как шарик, в нетях пустота, —
все, чем владею.
Я буду буддой, если вдруг
сумею выжить,
без неуживчивых подруг
и жирных книжек,
без Самарканда, Катманду,
Парижа, Бреста,
без обязательно приду
и ищем место, —

там, глядя в собственный пупок,
мы станем братья,
и я приму тебя, мой бог,
в свои объятья.

А дальше — вместе мы с тобой
по белу свету,
не на постой, не под конвой,
под песню эту
А сверху будет Он. Велик,
суров, покоен,
надежный автор наших книг
и скотобоен.

* * *

Поэт проговаривается. Добавляет в ворох вестей
собственные соображения,
каюсь, говорит, существовали желания
помимо молитв...

и ему отвечают — сущая ерунда, парень, выдох, вдох,
приседания, наклоны, прыжки...

ты, конечно же, крайний, но не настолько,
чтобы заниматься саморазоблачением...

один верил в осаду города,
мол, случится, к досаде граждан, и стану героем,
впрочем, кажется, белый порошок
способствует таким мыслям...

тактика в военном училище
была поставлена из рук вон плохо,
оттого и старели истории,
ложились на брюхо и упирались локтями в землю...

живое существо питалось нашими отходами
и ненавидело пластмассу...

я все-таки не понимаю,
зачем ей слова?