Зацепило?
Поделись!

Незаменимых.net

опубликовано 28/12/2007 в 23:01

* * *

пли! и еще раз — пли!

нам не хватает пафоса
кивает или колеблется
маятник на часах
теперь иные эмоции
гонят овец на пастбища,
что мне сказать ему, смертному —
помню устав...
я разобрался не слишком удачно,
я разобрался не слишком удачно,
я разобрался не слишком удачно,
да
ласточка режет воздух,
видно, перед грозой,
май месяц, теплое море,
резкое слово пли!
фейерверки, одни фейерверки,
никакого места для подвига,
вздох отчаянный — только бы выбраться,
пока нас не замели...
бесам в зловонную пасть,
можно ли ниже пасть,
чтоб насладиться всласть —
не надо страшиться властей,
ты это создал сам,
нарисовал сам,
придумал и спроектировал сам

так что, брат, не пугай детей,
отец, не пугай детей...

* * *


кисочка все считает:
пропахший вином и тленом
царственный как испытание
гибельный как измена
идет гуляет насвистывает
сейчас улицу перейдет
головная боль программиста
навылет или на взлет
как тебя звать, товарищ,
какой тебе будет итог,
когда истины разбазарит
верный слуга хохоток..
хряпнешь? — повеселимся
потанцуем и попиздим,
по веселицам василиска
как по ступеням — за ним!..
никто не тронулся с места,
мол, хорошо сидим,
по лествице базилевса
он уходит один...
...она говорит, он устроен
странно, порой беспокоен,
часто непроницаем,
чужд всякой культур-мультур,
и за вечерним чаем
мобильник сидит — листает,
то есть занимается созерцанием
эротических миниатюр...

* * *


Какие карлики, — ты скажешь,
Какие скудные идеи,
Вчера от Ницше перебздели,
Сегодня их пугает Раджниш.
Прекрасны в глянцевых журналах
Красоток лакомые лица,
Конечно прыщ на подбородке,
Но все закрасим в фотошопе.
И шорт-листы, и просто шорты,
И каждый делает свой выбор,
Она — аборт, он в партизаны,
Громить витрины, пить абсент.
Я уверяю вас, мы вскоре
О них еще услышим, если
Прочистим уши, станем лучше,
Надрывные полюбим песни.
Причем тут Стоун. Оливера
Давно уж не пугает камень,
Которым он получит по лбу,
Как разжиревший буржуа...

* * *


Ни зубов тебе, ни законов,
чтобы нарушить — и всласть...
чтоб заныло под ложечкой,
как это так, против правил...

звон в ушах, колокольный, кандальный,
и может быть часть
своей жизни я где-то совсем в другом месте оставил.

хочешь, мак попроси,
он расскажет, как масло течет
по холмам и долинам благодарно-глумливого мозга,
хочешь, коку соси,
хочешь, пей не коньяк, а пиотль,
все равно уже поздно.

поздно ставить на зеро, тянуть ариаднину нить,
ревновать, уповать, провоцировать беса на милость,..

не сумели мы * * * перекроить, воскресить...
и эпоха сменилась...

* * *


три дня я пребывал в грусти,
у нее такое расположение,
у горла, в груди, в захолустье,
пьяные бредят, роженицы
долго кричат ночью,
ухают зло птицы,
доктор гуляет с дочкой,
а ей бы повеселиться
рядом, в ночном клубе,
но это не в ее власти,
не мужские, девичьи губы —
инкубы, суккубы —
предмет ее страсти...
а я здесь сижу, в грусти,
передо мной стакан водки,
расклады, истории,
источники, метеосводки
страх как хочется грубо
нажраться кабаньего мяса
и смотреть немецкое порно
до Судного часа

* * *


В Калифорнии теплее, чем здесь.
Причем тут песня, я хочу домой,
туда, где ветер и снег,
где лыжник идет по лыжне.
Я не знаю, какой крови хватит,
чтоб скоротать время,
чтоб сократить время
нашего испытания.
Исследователь смеется: у стольких
всей крови, в сущности, не хватило,
так что можно было бы и не спрашивать,
не задавать впустую глупые вопросы.
Но я все равно спрашиваю себя: белки,
кролики, каменотесы,
грузчики, волки, бабочки,
ядерные физики, уродцы,
что они думают по этому поводу?
У любви есть множество форм,
долго говорить, ебаться,
весь день валяться в постели и пить из горла шампанское,
одновременно умереть и обрести бессмертие, —
исподтишка улыбнуться и стать лучше,
верить в недостижимый образ...
Иногда все они совпадают,
и мы жуем холодное мясо
в теплой заежке между Иркутском и Красноярском...
Одна, с рысьими глазами и кисточками на ушах,
однажды призналась, что в этом,
(и только в этом, заметим)
она полностью со мной солидарна.

элегия

Ялтинским вечером тишина
становится всеобъемлющей. Слышно, как капает вода
на соседнем участке. Алыча
цветет и напоминает снег,
если быстро взглянуть в окно.

Это создает ощущение двойственности,
почти вся бухта у ног,
новые районы по правую и левую руку, чуть выше, на склонах,
и наш дом в долине.

Я сказал бы тебе, что бессмертия не существует,
но всю ночь мне снились мытарства,
так душа, лишившаяся надежды,
молит о смерти, которая уже в прошлом.

Знаю ли я все это, помню,
что за странные сны мне снятся? —
молюсь только в абсолютной темноте,
глубокой ночью.

Еще хочется идиллии,
совсем немного совершенной идиллии,
которая так не подходит к эпохе,
да и к нам, грешным.

Для героев Гесиода мы не годимся,
труды наши отнюдь не земледельческие,
и еще, как я понимаю,
сейчас конец истории, а не ее начало.

Но и об этом можно поспорить,
Александр Мень был другого мнения,
хотя жил в другую эпоху,
в другой стране.

Я терпеть не могу демократию,
телевидение, безопасный секс,
я люблю старые песни,
Джима Моррисона или хотя бы Ив Монтана.

Есть времена, по отношению к которым у меня очень широкие вкусы,
и такие, от которых у меня сводит скулы,
как Париж или, с другой стороны, Вена,
география времени — занятная дисциплина.

Мой приятель Дима Блаженов
ведет свой спецсеминар в тихом Тарту,
гражданин единой Европы,
герр профессор.

Я бы с ним поговорил, но он не отвечает,
в маленьком городке ложатся спать рано,
я теперь тоже живу в маленьком городке,
не на западе, а на юге.

Я, быть может, хотел оказаться бы на востоке,
но не умею водить машину,
добывать золото или, там, нефть,
заниматься торговлей с Поднебесной...

и нет у нас родственников в Иркутске и Красноярске...

Почти автоматическое письмо по методу Бориса Поплавского...
слишком длинный верлибр, наверное скучный...
длинная ночь, еще длинные ночи в марте...

* * *


Я спросил старого каббалиста
как мне снова стать тринадцатилетним,
играть в футбол, танцевать твист,
кататься на велосипеде летней ночью.
Старик ответил: учи иврит,
есть буква, обозначающая начало,
число один, источник жизни,
пламя, сжигающее пустые годы.
Еще можешь надкусить молодой месяц,
принести ему в жертву молочного ягненка,
тринадцать желудей с растущего на перевале дуба,
корочку черствого хлеба времен минувшей войны.
Но это искусство ветреников, распаливших единого Бога,
так что существует риск ошибиться, попасть на далекий остров,
где светлокудрая людоедка будет гонять тебя до полуночи,
оседлает любительница верховой езды.
Старик пил чистую воду моего бессмертия,
чертил криптограммы, ограждал себя кругом,
круг рисовал без циркуля, точно и молниеносно,
никогда не ошибался, никогда не смотрел в глаза.
Я спросил его еще раз, уже с издевкой,
отчего ты не смотришь в глаза,
что-то скрываешь? —
Он ответил, как я и ожидал: ты не выдержишь моего взгляда
и станешь тринадцатилетним.
Ты забудешь, как тебе исполнилось
двадцать пять, тридцать, сорок,
согласен? —
и хрестоматийно поднял бровь.
Я мотнул головой, ведь это другое дело,
совершенно другая песня...
Когда б я сам выучил иврит, принес жертву,
попал на остров, оседлал девицу,
и играя в футбол, помнил, как странствовал двадцатипятилетним,
и в сорок два, наконец, очнулся — земля прекрасна...

Но такого пути, — старик сказал мне, — не существует.

* * *


Несогласных, оглашенных
воздух, стынущий в груди,
пощади нас, дурь вселенной,
дар никчемный, пощади..
ты палишь со всех пищалей,
ты ревешь на площадях,
в раскадровке карнавала,
у плаката на грудях,
вот уж скука — смерть померкла,
веселимся круглый год,
в небе пляшут фейерверки,
клоун в облаке плывет...

* * *


Пока это еще плохие стихи,
косноязычные, с ритмическим сбоем,
я еще не нашел, то что искал
весь последний год на набережных Ялты.
Но если рифмы кончились и начались верлибры —
добрый знак, значит я снова волен
слышать не только придворную музыку, но и любую,
неорганизованную, случайную, пропетую еле слышно.
В фильме Амадей есть такой эпизод, —
привет Даниле Давыдову за переключение темы, —
Моцарт гонит уличного скрипача,
возьми денег, старик, только не играй на скрипке.
Я в эту историю, хоть убей, не верю,
ее придумали люди с нищим воображением,
чтоб примерить свои выцветающие обноски
на безголовом манекене бутика «Прадо».
И правда, кто я такой, чтоб судить ближних,
задать им перцу, оттаскать за кудри,
меня бы самого разложить на садовой скамейке
и высечь до крови, как сидорову козу.
Есть что-то сексуальное в подобном желании,
на рассвете высечь как сидорову козу,
и на камне высечь, он был с нами искренен,
и тем весомей его прегрешения...

* * *


А душу нисколько не жалко,
Во всем виновата сама…
Ст.Куняев


Сбиваясь со счета в перечне прегрешений,
собираться на исповедь, знать, что многое трудно исправить,
не лучше ли согласиться на физическое наказание,
тело грешило, душа умывает руки.
Так было бы проще, но страдает справедливость,
тело здесь ни при чем, ему б поспать да умыться,
даже трахаться по закону или противозаконно,
ему в общем-то все равно, была б хороша девица...
Хотя, конечно же, нет, — дожирая пресервы,
четвертую коробочку за третью неделю Поста,
набивая брюхо рисом, не брезгуя случайным глотком молока,
оно страдает и молит о самоограничении.
Но не будем списывать на него злобную усмешку,
тайное недоумение, гнев, уныние,
ощущение себя королем, офицером, пешкой,
гроссмейстерское неудовольствие партией, разыгранной не по правилам.
И уж тем более не будем списывать на него леность в молитве,
ведь это так просто, сложить три пальца,
коснуться лба, коснуться груди,
правого плеча, левого плеча...
Господи, пощади,
кровь моя горяча!

* * *


Говорить о винах,
говорить о закатах,
говорить о море,
говорить о смерти,
нет среди нас правых,
одни солдаты,
ноги танцуют,
прыгает сердце.
Прыгает сердце,
хохочет наблюдатель,
ежась, подыскивает
слова попроще,
говорит, для войны они слишком упитаны,
и что некстати,
погляди на их подруг, тощие,
ну просто живые мощи.
не то, что мы с тобой, моя Машенька,
качали мышцу в спортзале,
получали социальный пакет
и зарплату в черном конверте,
и зачем нас только
сюда позвали,
смотри, как недобро они смотрят на нас,
наглые черти.
Всего-то гуляли ночами,
когда мы с тобой гулили,
и когда мы ходили к врачам,
они выбирали другие
способы излечения,
посулы отвлекания,
скажем, перебрасывались
ворованными стишками.
Так что пойдем отсюда
подобру-поздорову,
еще подцепим какую-нибудь
заразу,
в арабскую захотим Кордову
поспеть к намазу.
Нам с тобой делать здесь нечего,
домой, ти́хонько поебемся,
не хочешь, так выпьем чаю
с печеньем и коньяком,
а то боюсь, вся история
нам дорого обойдется,
выйдет боком,
давай-ка, давай-ка, бочком.
Бочком-бочком, незаметненько,
бегом, все напасти мимо,
в сумерки, за занавеску,
чтобы простыл и след,
Машенька, мы не участвуем
в марше незаменимых,
мы с тобой знаем точно —
незаменимых нет.

* * *


Собственное несовершенство становится невыносимым,
не понимаю, середина ли это жизни, вторая ее половина или пиздец,
на юге долгая осень, мягкие зимы, и весны в кольцах белого дыма,
как сокрушение злых сердец.
Мы, — хочется сказать увереннее, с напором,
чтобы сны о себе одном остались где-то там, где обо мне навек позабыли, —
любим подыматься в горы
на стареньком автомобиле.
Еще любим курить сигарету, одну на двоих, на ветром продутом пляже,
глядеть, как Ярослав облизывает камни, бросает их воду, смеется.
И, конечно, при нем
ни один из нас не позволит себе ни полслова, ни мысли даже
о близком конце времен

* * *


Помилуй мя, Господи, раба недостойного,
недостойного, неподконвойного,
имени своего не оправдавшего,
не оправдавшего, поелику мало страдавшего,
много чего говорившего совершенно лишнего,
лишнего, чересчур уж личного,
редко раскаивающегося пока еще,
пока еще не смеркается...
а может быть ошибающегося, зевающего,
зевающего, ничего не знающего.

Помилуй мя, Господи, пощади,
снизойди к тому, что не ведаю, что впереди...
Как человек, я и глуп, и слаб,
как же нелеп непослушный раб.
Игрушка, тростинка в ручье весеннем,
а еще думает о спасении.

А еще надеется, жжется, колется,
гадает, что исполнится, что не исполнится,
рыдает, если не исполняется,
и только потом уже на Евангелие равняется.
Душа моя развращенная, попорченная вселенная,
в истории неоконченной — пьеска на две-три фразы,
стоим себе на плацу, точно военнопленные,
и думаем: лучше б сразу...

* * *


Необязательная жуть,
вторая стойка,
доволен будь,
проснись, и только
прими на грудь.
Вдали светлеет,
это мало,
там в позолоте
покрывало
небес, забудь
как пело,
ныло,
свиристело,
как надрывалось,
жалось тело,
готовясь в путь.
И вот на карте
городок,
пунктир
и маленький кружок,
как ok значок,
как смерть прыжок,
скопируй файлом
peoples.doc
Цени, как сумку кенгуру,
как автомат
в бою солдат,
припев:
оп-ля, я виноват,
мне Авель — брат,
мне Каин — брат,
он ходит бродит,
я умру,
абзац
на сайте
peoples.ru

* * *


Мой друг все время говорит о детстве,
вспоминает детство, возвращается в детство,
как он ездил за сто километров от Москвы, в Звенигород,
заброшенный монастырь, острое чувство смерти.
Самое потрясающее путешествие в жизни,
как романтично, — острота чувства! —
я тоже помню, смотришь на звезды,
и все внутри сжимается от восхищения.
Еще я помню, в школьном буфете
я спросил одноклассницу Наташу Кислякову,
может ли она представить себе бесконечную вселенную, —
как все-таки в этом возрасте парни отстают от девчонок...
Большая грудь и ровные зубы,
тяжелые каштановые волосы, губы, припухшие от поцелуев,
она мне ответила, что давно уже не пыталась,
а так, когда-то в детстве, тосковала о подобных вещах...
У меня тоже есть в запасе парочка рассказов о ранней юности,
уже в другой кампании, конечно, мы ездили в Зарайск,
играли там в снежки, смотрели вниз с колокольни,
трахались в казенной советской гостинице.
Я потом еще записал бойкое стихотворение,
колокольни там рифмовались с «ей больно»,
все чувства, кстати, тоже были обнажены,
вернее было бы сказать — нервы.
Наверное, мой друг не достанется червям,
наверное, его вознесут хотя б на второе небо,
а у меня, как мне кажется, нет такой перспективы,
черви с удовольствием вгрызутся в мое гниющее тело.
Напраслину возводишь на себя, парень,
гордишься без всякого повода, и этим усугубляешь дело, —
прокурор в белом парике и фраке
образца девятнадцатого столетия
лениво растягивает последнюю фразу.
Но разрыв на ткани времени обязательно должен быть найден,
в принципе, мы с другом говорим об одном
и том же,
с возлюбленной об одном и том же, с первым встречным об одном
и том же,
на голубом космическом корабле, который часто называют раем, для всех не хватит посадочных мест.

* * *


Я часто пытался утверждать,
что мир не изменился,
его следует только описать
новыми словами,
но сейчас мне мнится,
мир стал совершенно другим,
и все, чем пугали детей,
происходит именно с нами.
Новые слова
вроде яда,
кружится голова,
хочется прилечь,
старые слова помогают устоять на ногах,
но быть может как раз этого и не надо,
надоела
сама по себе речь.
Однако, ежели в начале было Слово,
то следует с этим как-нибудь, но разобраться,
может быть, взять себя под уздцы,
встать.
Молчать, не ждать ни оваций, ни прокламаций,
ничего не ждать.

* * *


Я знаю сам, что верный ветер
прошедших дней не возвратит,
он только крутит, выдох метит,
над полой прозой голосит.
Ненастье гуще и тревожней,
вода морская тяжелей,
течет над перевалом воздух,
дух жизни ветряной моей.

* * *


встань и правь свое никак
да на двор с котомкою
ты дурак и я дурак
дело слишком тонкое

солнце встало на заре
поглядело около
вместо запятой — тире
свора вместо сокола

пили жрали мы любовь
жадно водку жахали
с измочаленной губой
как ладонью пахаря

но никто нас не поймет
что кому угодно
сладок горек божий мед
а найдут холодных

солнце явится на свист
дождь на землю сеет
дуб расколот остролист
растет и зеленеет
2007