Зацепило?
Поделись!

«Не быть орудьем и не стать мишенью...»

Из стихов 1987—1990 годов

опубликовано 06/07/2012 в 14:13

БАНАЛЬНЫЕ РИФМЫ

I

Это появляется из любви,
из любви — блажной,
всякий блаженный на берегу любви,
ты — берег мой.

На площади обязательно будет казнь,
оточит палач топор,
если есть любовь — обязательно будет казнь,
и весь разговор.

Церкви стоят, кресты прижавши к крестам,
уши встают у собак,
люди стоят, уста прижавши к устам,
в церкви стоят не так.

Это появляется из хлопот
о маленькой девочке, которая будет за мной,
так в напрочь запутанной жизни продолжается род,
все дышит весной.

Как хорошо, что на свете есть храм,
на площади, что ни день, новая казнь,
палача и его жертву судить не нам,
и не о том рассказ.

Случается только то, чего хочет Бог,
или я перепутал и снова попал впросак,
на помосте стоит человек, и он одинок,
он сплевывает кровь и поднимает кулак.

Это получается из любви,
из обычной любви — земной,
горло сушит табак или перехватывает от любви...
А может быть просто — зной.

II

В наше время расстреливают в тишине, —
хорошо: палач и дубовый помост,
в наше время расстреливают в тишине,
из тюремного коридора не дотянуться до звезд.

То, что булки жует толпа, — теперь только красивый слог,
хотя толпа, конечно, булки жует,
но умерших встречает Бог
у железных ворот.

* * *

За моим окном тишина и сад,
тишина такая, точно мир оглох,
и в ленивую спину мою глядят
истоки смертей, родники дорог.

Попробуй тропу проложить сквозь снег
или ясной зимою читай следы,
но ветер все путает, и малый грех, —
надежный источник большой беды.

Ничего не поделать, мир создан так,
запри дом на засов и не жди гостей,
может явится к ужину лютый враг
или гибель-подруженька, а с ней метель.

Ах, наглец, чтобы чванство сбить с тишины,
я кричу возлюбленную, но ветер стих,
ибо тонет в снегу мое чувство вины,
и крепкие корни пускает крик.

* * *

После того, как мы уйдем,
составим мебель и погасим свет,
мертвыми окнами посмотрит дом
на проезжую дорогу: никого нет.

То ли волк завоет — в доме нет огня,
и лесник с мороза — хозяин где? —
и будут оплакивать вороны тебя и меня
на самом высоком дереве и на самом низкой звезде.

А проезжий гость не станет искать причин,
только спросит старуху-соседку: «мол, как жива?» —
и она ответит: «не осталось мужчин,
некому плотничать и колоть дрова».

ИРОНИЧЕСКИЙ ТРИПТИХ

I. Городской пейзаж

Свалка на стройке. Нежится кот.
Солнце над свалкой. Под солнцем плакат.
Каркает ворон: солнце зайдет.
Кот соглашается: будет закат.
Прожектор и тот же плакат.

Не гаснет окно у соседних ворот.
Двое в постели. Молча лежат.
Каркает ворон: это пройдет.
Кот соглашается: будет восход,
Солнце и тот же плакат.

II

На корабле у дураков
я видел стаю мотыльков,
четыре книжечки стихов,
шестнадцать тысяч васильков.

Там базилевс и бог Зевес,
в бокалах пенится цикута,
для всех людей довольно мест,
нарядно прибрана каюта.

Под стрекот кинокамер кот
там мышку серую жует.

III. Предпасхальный манифест

Зови и пой, веди туда,
где царствует белиберда,
подколки, письма и звонки,
и умники, и дурачки.

Девиц столицы размалюй,
чтоб слаще выцвел поцелуй!

И я разговорился с ней,
с подружкой первых нежных дней,
сменившей за пятнадцать дней
четыре дюжины парней.

Кто лучше, дог и болонка,
кому достанется девчонка?

Похолоданье — перекос,
хоть пяткой, но достань до звезд,
раскроешь ноги или рот,
как раз автобус подойдет.

* * *

Человек превращается в прах
есть другая версия — он становится богом
человек превращается в прах
человек превращается в прах
человек превращается в прах

это мы знаем из книг или с тех пор
как сталкиваемся с деятельностью похоронных контор

другая версия — он становится богом

положить пластырь на губы залечить глубокую рану
человек превращается в прах
часто поздно
совсем не всегда слишком рано

другая версия — он становится богом
другая версия — он становится ветром
другая версия — он становится морем
другая версия — он становится миром
другая версия — он становится камнем
другая версия — он становится кормом

человек попадает в рай
но и в раю — «не ах»
человек возвращается в ад
попробуй за ним — уследи

человек превращается в прах
и смывают его дожди

ПРЕДМЕСТЬЯ

Володе Адамовичу

I

Утратив сочувствие к нищим,
потерянный в микрорайонах,
он нежность забытую ищет,
дитя комнатушки заемной,
в портретиках рок-музыкантов
и в снимках старинных парадов,
где всякий поручик, но с кантом,
как фраер, — красавица рядом.

А дождь, обратясь камнепадом,
для поздних влюбленных нелаком,
гноятся, хоть клиника рядом,
их струпья, покрытые лаком.

Автобус спешит к остановке,
он трогает грудь у подруги,
хоть честный, но слишком неловкий, &mdash
напрасно вздымаются брюки.

Полсуток до центра отсюда,
когда ты отправишься пехом,
дорога от быта до блуда,
от скурвленных лет — к скоморохам.

В метро хороша облицовка,
она ж хороша на подружке,
а лет через восемь он ловко
приладится к общей кормушке.

Декабрьский снежок засыпает
его обстоятельства места,
и медленно в нем засыпает
звенящее чувство протеста.

II. Колыбельная безумной прабабки

Бог покинул этот край,
на гнедых умчался в рай,
спи, малютка, баю-бай,
засыпай.

У Него большой возок,
сам Он кучер, сам ездок,
а у нас такой видок,
не дай Бог.

Ходим-бродим кое-как,
душу губим во грехах,
жизнь проводит в кабаках,
в дураках.
Рай пускай и недалек,
да не пустят на порог,
и рождественский пирог
нам не впрок.

Жаль, Господь послал стареть,
не случилось помереть,
спи, малютка.
Подрастешь, начнешь вставать,
церкви Божьи разорять,
сладко, сладко...

III

Но кто здесь жил, предместья славил
и по подъездам кайф ловил,
не соблюдал доступных правил
и ринулся в пролет перил.

Пусть огражденьями богата
судьба любая, только в ней
найдется брешь для виноватых:
чем больше правды — брешь крупней.
Видать, таков морали атом,
гусарский кодекс наших дней.

Теперь продолжим речь о благе
соития. Его бумаге
не передать. Но, слово чести,
и воздержанье — благодать,
особенно в подобном месте.

Спешит автобус к новоселам,
не каждый кажется веселым,
но смерть равно им не мила.
Скользит автобус. Солнце село.
Любовь вздыхает то и дело,
а сумку мужу отдала.
На муже грязная сорочка.
Их дома ждут щенок и дочка.

IV

Жизнь грешна, а смерть — смешна,
на дворе — одна шпана,
только выйдешь — вот те на —
ты и сам уже она.

V

Зимнее утро. Поздно.
Солнце прячет лицо.
Люди идут по звездам
к автобусу на кольцо.
Автобус набит под завязку,
труден его маршрут,
утренний город неласков,
все у нас устают.
Контроль невозможен в давке —
смешно пробивать талон.

Друг, не проси отставки
раньше собственных похорон.

VI

Я еще что-то стою
и на чем-то стою,
проклятый мир с любовью
кое-как, но пою.

Первая мудрость к сроку
хотела меня придушить,
но не достала, сука,
до главных глубин души.

* * *

Город машет крышами,
словно недостроенный,
город манит крыльями,
храмами и бойнями,
и любви подобия
вон как размалеваны,
ножки пересдобрены,
нож торчит под ребрами.
Индианочка — душа,
здесь, на севере,
ты не смыслишь ни шиша
в их неверии.
Чванно кашляет комфорт,
смачно чавкает,
и к печеньицу компот
припечатывает.
«Радость эта — первый класс,
лижешь пальчики,
ты в ловушечке у нас,
пан в капканчике».

Храни меня, отчаянный мой жест,
от скуки постной, плесени торжеств,
от скудных кухонь, водки на троих,
храни меня, мой выверенный стих,
от их квартир, постелей и зеркал, —
я не такою истину алкал,
не ниже пояса, не выше облаков,
не хуже умников, не лучше дурачков.

На площади —
пусто,
в желудке —
полно,
хорошее чувство,
покойно!
Вот, предположим,
выйдет какой,
а, может, он
туберкулезный больной?!
а может, психический?!
всем им вменили
вялотекущую
шизофрению.

Идет шлюшка,
в ушке дужка,
какая душка!

Индианочка — душа,
здесь не заросли,
пусть не платят ни гроша,
пой, не жалуйся.
Что заревана сидишь,
куришь, маешься,
это даже не Париж,
понимаешь ли,
не медвежья благодать,
Чудь Усольная,
крупный город, твою мать,
тьма престольная...

...Русь-русалочка,
расскажи сказочку
про мост, да над реченькой,
змея треглавого,
коня богатырского.

Русь-русалочка,
расскажи сказочку
про славный Киев-град,
поганых татар-хазар,
удалого Алешу Поповича.

Смешно говорить. О чем?
Нам звезды в спину глядят.
Мы страннички. Мы бредем
Ко Господу в Цареград.

Там у златых ворот
Стоит Владычин престол,
Под престолом лежит дракон,
Охраняет Владычин сон.

Русь-русалочка,
расскажи сказочку
про белого бычка,
дебелого мужичка
и важного барина.

* * *

Врагу не здорово служить,
но можно голову сложить,
а можно жить и не тужить.
Пусть на былом поставлен крест,
но ехать в лом из отчих мест,
в дороге тоже надоест.

Петляет красная черта,
пядь суши — выборка не та,
глушь, а не отчие места.
Тут флаг висел, там лось стоял,
а северней лесоповал,
где отрок шлюху целовал.

Он объяснился с ней вполне,
но вскоре сгинул на войне,
чужой вдвойне в чужой стране.
Вот и занятно мне теперь, —
что выход? — плаха или дверь? —
и станешь плакать, раз не зверь.

* * *

Н.К.
Мир завершен. Присядем отдохнуть.
Покурим, поболтаем, бедолаги.
Нам звезды слишком сдавливали грудь,
И счастья не избыть на лист бумаги.

Как жалко нас, — что все это пройдет,
Неяркий свет, веселая усталость.
Не первый раз. И мир — не первый год.
Отнюдь не детство. Далеко не старость.

Сопит наш сын. Сентиментален бег
Таких минут. Все ищет повторенья.
Но слишком трудно может человек
Не быть орудьем и не стать мишенью.

СЕБЕ НА ТРИДЦАТИЛЕТИЕ

Кто честной бедности своей
стыдится, и все прочее...
Р.Бернс
Я в тридцать лет взглянул на свет
и ляпнул: свет хорош,
а что там есть не только свет,
так это тьма и ложь.

К кому не прилипает грязь,
тот, значит, сам не грязь,
приятней умереть смеясь,
чем жрачкою давясь.

Хоть рано подводить итог,
но он совсем неплох,
я к людям вывел, видит Бог,
две сотни славных строк.

И раз не уронил стило
с достоинством в гранит,
то слава — ей не повезло, —
пускай повременит.

Ведь к ней доставят, выйдет срок,
закончу свой урок,
и привезут меня в барак,
под низкий козырек.

Я в жизни дам отчет тогда
без басен и без врак,
какой я был герой труда,
какой я был дурак.

Как с темы смерти не слезал,
хотя кричали — слазь!,
дал волю песням и слезам,
нацеловался всласть.

Пока ж смотрю на белый свет
и говорю: хорош,
а что там есть не только свет,
так это тьма и ложь.

МАГНИТНАЯ БУРЯ

I

С тоскою от погодных неурядиц
я пропадаю, пропадаю, пропадаю,
жму на педали велоприключений,
но все бессмысленно, печально и вообще

кому нужна поэтова сноровка,
кому нужна недобрая золовка,
кому нужна хорошая веревка,
чтоб распроститься с миром навсегда.

Не то, чтобы я выразил неловко
и неумело это ощущенье,
когда весь день то снег, то дождь, то слякоть,
и нет вина, и слишком много дел.

II

Человеку редко свойственно петь,
Человеку чаще свойственна прыть,
Человеку чаще свойственна плеть,
Когда спор закончен и нечем крыть.

Ну чего же ты хочешь, усталый раб?
Ты силен и хорош для кабацких драк.
По сравненью с драконом ты слишком слаб.
По сравненью с Хозяином — сир и наг.

Все желаю я двинуться в дальний путь,
Но нет больше мака в родном краю.
Никакой надежды, что знаю суть.
Так надежно ли то, на чем я стою?

III

Нет вина. И денег нет на вино.
Друг любимый за Волгой, — большая река.
Остальные спят. Закрыто окно.
На улице оттепель. Ночь. Тоска.
Землю Урарту Господь трясет.
Здесь настолько спокойно, что просто стыд.
Может, скоро обрушится неба свод.
Так надежно ли то, на чем мир стоит?
От страданий до старости два шага.
Совершенство не выдержит креп и уз.
Но если кто и приблизит далекие берега,
То не Васко де Гама, а Хуан де ля Крус.

СМИРЕННОЕ

Осыпается жизнь, засыпает, день с ночью слипается,
так слова, потерявши значенье, горчат на губах табаком,
так Микола Угодник молитву творит, а Илья грозит пальцем и палицей:
не греши и покайся, и больше не будь дураком.
Я хочу не грешить, я покаюсь, я выжил пока еще,
и молитва моя, хочу верить, достигнет Господнего трона,
если от моих дерзких речей здесь внизу хоть кому-то икается,
я скорблю, я рыдаю, не рад нарушенью закона.
Заслони меня, Матерь-Заступница, малого, слабого,
мне ведь надо так мало, не больше, чем всем на земле,
чтобы дети в тепле, чтоб прельстившись посмертною славою
не плодил бы соблазнов и не укреплялся во зле.

* * *

Мир хоть немеет, но продлится,
что делать, Боже пощади,
прекрасна доля очевидца,
песок в глазах, комок в груди.

Ты, остывающий от брани,
еще мечтал создать уют.
Желания в огне желаний
трещат, сгорают и поют.

* * *

...Самому выбирать себе смерть.
Н.Гумилев
Желает плоть, и жалит плеть,
и жжется слава.
Красиво хочешь умереть —
имеешь право.

Для всех дорог — один предел,
так что ж, за дело! —
стекает воск, крошится мел,
ликует тело.

ВОСЕМЬ СТРОК

Что может быть нежней, чем это тело,
Восток души?
И губы выдохнут: я так тебя хотела, —
в ночной тиши.

Что может быть острей, чем это жало,
закат ума?
И губы выдохнут: я так тебя желала,
пусти, сама.

* * *

На перекрестках всех земных дорог,
где столько жизней в пропасть пролетело,
благословенны будни, пища, кров,
все видимые цели и пределы.

А если плоть неумная, устав,
вновь возопит, что ей ничто не мило,
я вспомню общевойсковой устав
в частях архистратига Михаила.

* * *

Смотреть на мир из-под ладони
с усмешкой горькою старо,
раб под ярмом, дурак на троне,
под сердцем мастера перо.

Завистник ищет оправданья,
заштатный циник прячет стыд,
и после каждого свиданья
пылает нёбо и горчит.

* * *

Жизнь обрастает тишиною,
забвеньем, просто немотой,
заставит вздрогнуть за спиною
смех, неожиданно густой.

Безумец в облаках витает,
глотает жадно сладкий дым,
а смерть травою зарастает,
щекочет ноги молодым.

* * *

Каюсь,
я жил не так, как хотелось,
каюсь,
еще один шаг — и зрелость,
каюсь,
еще раз просчет — и прочерк,
каюсь,
и буду прощен, но впрочем

не каюсь,
что много любил и глупо,
руками,
так, чтоб сейчас и грубо,
камень
с души не сдувает эхом,
Каин
мудрей мещанина. Эко

ты завернул,
тоже мне, философ,
ветер подул,
обломился посох,
слышится гул,
там толпа, наверно,
у входа в лучшее. Эфемерна

наша надежда
на чью-то милость,
были, мол, нежными,
все изменилось,
коль не мы сами —
ратники Света,
ждать Света —
пустое желание. Это

род обольщения,
род обнищания,
нелепо у рая
толпится с вещами.
Всех «да» и «нет»
причина стечения —
слова ответ
двойное значение.