Зацепило?
Поделись!

The best

Cтихи разных лет

опубликовано 28/05/2012 в 22:19

Песенка для Володи Адамовича

На нас не держится семья,
ничьи ни сыновья, ни дочки,
у каждого судьба своя,
мы одиночки, одиночки.

Пока гужуется народ
у проходных доступных истин,
мы уплываем в небосвод
и крылышки под солнцем чистим.

Трагична жизнь без короля,
с поличным пойманы химеры,
еще не скоро вся земля
обрящет строгий образ веры.

Тогда затихнет непогодь,
отыщет каждый по подруге
и успокоит свою плоть
в последнем акте Калиюги.

Пока ж такого не стряслось,
пускай последние денечки,
да будет смех, да будет злость, —
мы одиночки, одиночки.

Грозит проклятьями пророк,
во рту пророка гной и пена,
ему, пророку, невдомек,
что слаще верности — измена.

Он хочет власти, хочет прав,
он злу и смерти бросил вызов,
но личность, от него устав,
предпочитает телевизор.

Спокойно курит свой табак,
бежит кружков шитья и кройки,
и не участвует никак
в процессе нужной перестройки.

Настанут кислые года,
эпоха сбора винограда,
но наша сила и беда,
в том, что нам многого не надо.

Хватило б плану и любви,
чтоб догулять остаток ночки,
мы не чужие, не свои,
мы одиночки, одиночки.
1988

* * *

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин...

Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Мандельштам
Как научиться говорить?
Сверчок - молчок, свирель — зубаста,
Свою обуздывая прыть,
Мы голый зад возводим в барство.

Был обязателен хандроз,
Хирели десны, жгли абсцессы,
А в сказках принцы в полный рост
И большегрудые принцессы.

Сладко пахнет белый героин,
Чтобы нас никто не отыскал.
1998

ПРОБИРАЯСЬ НАОЩУПЬ

Слова податливы, как воск,
ты дотянись рукой до возле
звезды парящей стаи коз,
и станешь сам — небесный козлик.

С шести утра будильник спит,
его хозяин бродит в нетях
и знает твердо: аппетит
себе нагуливает этим.

Смещая план, замацать план,
смешать наркотик с нашим потом,
в психоделический туман
сгрузив все кислые заботы.

Мы сами знаем, что по чем,
мы все нюансы различаем,
«поэты гибнут над ручьем»,
а граждане — под кирпичами.
1987

ЦЕНТРОВЫЕ ТАКСИ (1)

Мои мысли квелые —
дай на лапу, пень —
а друзья веселые
каждый божий день.

Глупо хорохориться,
что я сделал? где?
не могу устроиться,
влиться и т.д.

Ты совсем нездешняя,
я совсем не тот,
вот и мысли грешныя,
так разэтак в рот.

Неглиже ободрано,
скомкано уже,
все казались бодрыми
и пошли на жэ.
1989

ЦЕНТРОВЫЕ ТАКСИ (2)

Все получалось хреновато:
аккорд, еще аккорд, плевок,
мы в целом жили небогато,
и все стремились на восток.

Но понимали в самом деле,
что наши хмурые князья
так плохо выглядят в постели,
что хуже выдумать нельзя.

И Пушкин был нам как опора,
зане снабдил его Эрот
стрелою, что входила споро
под сердце, в задницу и в рот.
1989

ЦЕНТРОВЫЕ ТАКСИ (3)

Жать всегда по следу
и бежать беды,
лучше ждать победу,
чем считать труды.

Никому не нужен
твой изящный ход,
колбаса на ужин —
средство от невзгод.

Не ходи на лыжах,
на голову встань,
на кого обижен
ты в такую рань.

Выкинули номер,
извели в конец.
Раз еще не помер,
значит — не мертвец.
1989

* * *

Казался изгнанником, был обитателем места, которого нет на карте,
стоял в переходе и видел мерцающий свет вдалеке,
мечтал об исходе — визгливом кошачьем азарте,
не верил природе, скорее гаданьям по смуглой и тонкой руке.
Чурался быть вместе, мол, если мы вместе, всегда кое-кто, да найдется,
чтоб — бах! невзирая на лица нас с грязью обочин смешать,
подумайте только, она полюбила уродца,
поэта-уродца, бездельника, нищую стать.
А он был наивен, упрям и нисколько не жалок,
в долг брать не любил, а себя раздавал ни за грош,
красоток легко целовал, а потом ночевал на вокзалах,
где джаз расставаний вливается в пьяный галдеж.
Какие истории там протекали когда-то,
сновали воришки, солдаты спешили в кабак,
теперь все не так, но едва ли судьба виновата,
и хмурый учитель всегда подтвердит, что один ты профан и дурак.
Я помню его, мы встречались, я знал его ближе,
я помню его, мы встречались, но верю молве,
еще, говорят, он убил двух студенток в Париже,
стал с возрастом рыжим...
А завтра он будет в Москве.
1989

ДОЧИТАВ ЛИМОНОВА. МОСКВА

Ладно. Автор закончил, и мы остаемся теперь
в нашем воздухе кислом, сомлевшими от потерь,
девяностые годы, бля буду, последний приют.
Да, мне нравится время. Обидно, часы отстают.
Но как хочется жить, пусть опять продираясь сквозь грязь,
сквозь автобусный гвалт просочиться пытаясь, дымясь
от любви к папиросе, дающей скользящую спесь,
от любви к папиросе, в надежде на праздник успеть.
Но наркотики есть возле Рижского. Там Ришелье
собирает гвардейцев, которые гибнут в тепле
распродаж и обносков, нестираных вечность кальсон,
чтоб в тумане фабричном расслышать последний клаксон.
Коренные просчеты сгубили весь мир на корню,
девок нежных до черта, их список похож на меню,
куда выбрался — рань, и зачем — ты попробуй, спроси,
философская рвань никогда не поймает такси.
Начинающий время жевать, доживать бутерброд,
забывает — плевать, что когда-нибудь время пройдет,
знай, тоску убивать, забивая козла на ветру,
этот промысел умер, и я неизбежно умру.

У шашлычных веселые типы, набравшись пивка,
рассуждают до хрипа о лучших сортах коньяка.

Ладно, автор закончил, а мы остаемся пока...
1991

ДУЙ В ДУДУ

Совсем времени мало, совсем мало времени, сны
назойливы, скоро уйду я в пространство без сна,
и смешно повторять, что не хватает мне тишины,
если ждет настоящая тишина,
и подумать стоит, зачем все так любят бывать одни,
когда одиночество ждет потом,
так и проходят дни,
проходят дни и пустеет дом.
Собака скулит, с ней забыли вчера погулять,
экран телевизора дрожит в темноте, как свеча,
свеча супротивника, Аввакум бы заметил нам — римская блядь,
но я люблю свое время и ругаю его сгоряча.
Торговля мыслью и плотью не так уж дурна, как порой
хочется ее заклеймить, все дышит спермой и потом,
удачей, шепотом шелка, красной икрой,
ассигнациями, стартующим самолетом.
Бензина и страсти привкус куда хорош,
собаку забыли вывести, и она скулит,
а телевизор доносит тебе домой вселенских галдеж,
так что крепись, куда ты уйдешь, пиит.
От пафоса лишних слов раскалывается голова,
иной воздевает руки и взывает к суду,
твое, виршеплет, занятьице — собирать слова,
собирай их, охальник, и дуй в дуду.
Дуй в дуду своей страсти, не жалей ее, не жалей,
если губы от крови лукавы и цвет их ал.
Не твоя собачья забота, что станет с душой твоей,
но в рай отправится каждый, кого ты поцеловал.
1991

КРИЗИС

вещь января 1992 года

Балаган. Воскресают тени,
обозначив урон — итог.
Из неясностей и радений
возникает библейский слог.
А внизу остаются рощи,
остывающие города,
нет на свете науки проще
изучения навсегда.
Потому-то нам смерть и люба,
что готовит надежный гроб,
не целует, как девка, в губы,
а как мать — поцелует в лоб.
Кто хранитель и кто растратчик,
кто любовник и кто изгой,
неизбежно сыграет в ящик
и надежду возьмет с собой.
По ночному проспекту тени,
возникают они на ходу,
да, я помню вино наваждений,
не зовите меня — иду,
ибо стон поколений слышен,
исчерпалась надежда на
здесь спасение, а не свыше...
Виснет жалобная луна,
виснет жалоба на полотенце,
искривила улыбка рот,
и, обкусывая заусенцы,
собирается смерть в поход.
На обильную жатву старухи
есть нахлебники и купцы,
не дается, паскуда, в руки,
покорятся ей гордецы,
покорители царств и чисел,
властелины своих основ,
не писавшие горьких писем,
не слагавшие звонких строф.
Тени к ним подкрадутся вкрадчиво,
тени их возьмут на испуг,
то, что только вдали маячило,
обозначится сразу и вдруг.
Они слишком надежно ступали
по земле, а земля мертва,
смерть шатается, как слепая,
ей дано убивать слова.
Ни влюбленных не будет, ни жадных,
ни фонарщиков, ни фонарей,
рукоплещет обильной жатве
свора нищих и упырей.
Оживают проклятые тени,
засыпает предвечная боль,
и в преддверие преображенья
только час нам оставлен с тобой.
Говорят, есть любовь иная,
есть обители за рекой,
есть взыскующие Синая,
есть упившиеся тоской.
Только доля их — провожая,
нас ни словом не попрекнуть,
все, мы кажется отъезжаем,
время кончилось, добрый путь.
Что за жизнь под настольном лампой?!
Так пространство пошло вразнос.
Что задумывалось за рампой,
воплотится теперь всерьез.

* * *

Что вдруг останется, что кануло,
кому теперь навек февраль? —
венец спасения — раскаянье,
и облегчение, и рай.
Скрипит сосна и гнется по ветру,
о смерти песнь свою твердит,
ты разрыдаешься над повестью,
чужой оплакивая быт,
двух постояльцев боль трактирную,
плохой ночлег, дурной итог,
и скорбь нездешнюю, надмирную —
наверно каждый одинок.
Кусает локоть незадачливый
любовник — ускользнула ввысь,
и март царит уже над дачами,
где мы спасаться собрались.
Великий пост, угодно каяться,
грехи считать и не грехи,
но ноша смертная легка еще
и потому, что сны легки,
что верность — странная попутчица,
все перепутает, сгребет,
а нежность, юная беспутница,
все карамелечки грызет,
все петушков своих посасывает,
сопит в девичий кулачок,
и над поселками, посадами
в чужое небо увлечет,
где нет раскаянья — рассеянье,
где нет спасения — обман.
Очнешься — будет воскресение,
надежный день для христиан.
1993

* * *

Через столетия, когда не будет нас
на свете (если пребудет свет)
одинокие прохожие станут гулять
по улицам, которых еще нет.

И встречных дам они будут ловить —
займемся любовью, возьмем вина —
и не каждая дама ответит «да»,
но найдется, и может быть не одна.

А у стойки бара человек в пальто
станет, бледный, проповедовать день суда,
и ему будет ясно — за что и кто,
и тем более ясно — где и когда.
1993

* * *

Пустой окажется страна,
и мы окажемся скитальцы,
перебирая имена,
с усильем загибая пальцы.

У трех вокзалов, где трамвай
звенел, где тренькала удача
на балалаечке: бывай! —
легко обходимся без плача.

Мы разошлись, как норд и вест,
пятидесятый и семерка,
и каждому не надоест,
свой путь высматривает зорко.

Кто в Амстердам, кто к черту дам,
и в монастырь — творить поклоны,
к лицу мелькающим годам
темнозеленые вагоны.

Бравада дерзкого «прости» —
за путешествие оплата,
и что должно произойти —
произошло уже когда-то.
1993

* * *

Разгуливая по компьютеру, не удосужась
себе гражданской побаловать скорбью, сказать — вот ужас,
гроза в декабре, князья в грязи,
новая эпоха совсем вблизи,
какое там на дворе, собачий мороз,
мой пес понимает жизнь чересчур всерьез,
ему как всегда подавай еды,
метель заметает чужие следы,
строение века идет на слом,
охотник разгуливает с ружьем...
Пропето, простреляно, сорвалось,
никто нас не купит — живем авось,
с такой мол косою не быть в раю,
и смерть нам не выхаркнет: ай лав ю.
Мой ангел-кузнечик, в твоем саду
все парочки венчаны, как в бреду,
все сроки зловещие отменены,
и вечные вещи в парах весны
струятся, строятся, чтобы ввысь...
Порядок, регламент, такая жизнь...
Я рад, что обещанных кущ среди
не я прижимаю ладонь к груди,
не я обнимаю ступни врага
и зрю на кисельные берега,
но здесь в сигаретном сижу дыму,
в конкретном несветлом своем терему,
и как, размышляю, понять черед
смертей и рождений, кто пьян, кто врет,
какая страна почему война,
надолго ли лучшие времена,
и мы загостились и каждый благ,
раз в бой не уходит, а пьет коньяк.
Плевать, что собачий стоит мороз,
и жизнь понимает всерьез мой пес,
и в небо уходит мое тепло...
Лишь смертный и слабый поборет зло.
Свидетельство смертности — пар изо рта,
овчаркам мой сенбернар не чета,
они сторожат, он один спасет,
у пса со старухой особый счет.
Вина отопью — расскажу куплет,
счастливей меня лишь другой поэт,
который родился куда поздней,
который не ведает, что верней
расстаться с надеждой, чтоб видеть свет,
которому завтра семнадцать лет.
1996

МИЗАНТРОПИЯ

Вот и славно. История близится к завершению.
Нравоучения никого не учат, кроме вполне потерпевших женщин,
сжимающих колени, как будто кому-то еще хочется их раздвинуть.
Косноязычие пророка служит оправданием вызова скорой помощи,
цикладол, аспирин, динатурат и прочие средства
не прояснят реального положения вещей.
Говорят, что завтра будет опять мороз,
обычное состояние для начала декабря,
постовой примерзнет к своему посту
и закашляется, рассматривая иномарки.
Казалось бы, осторожность не помешает,
но кому она нужна в подобное время,
чего беречь-то? развалины, набор случайных рифм,
письмецо в истлевшем конверте.
Хотя есть любители руин, чтоб существовали руины
они не позволят выстроить дом, гидроэлектростанцию, супермаркет,
и будут полагать себя хранителями культуры, —
какое противное слово.
Хранителями того, что сделано вчера,
так как сегодня не может быть сделано лучше,
сегодня все импотенты, верхогляды, уродцы,
компиляторы, плейбои, неврастеники,
псы режима, наглые морды, новые русские.
Но до конца истории еще далеко,
не расстраивайтесь, вы успеете сдохнуть в своей постели,
музыка страшного суда, живопись ядерной войны
не потревожат ваш чуткий сон.
Ваши толстые дети сумеют закончить школу,
вы успеете выйти на пенсию, добраться до климакса,
и, когда поскользнетесь на декабрьском столичном льду,
не пеняйте на дворников, вы этого хотели.
Сдохнуть здесь, сейчас, в этой вонючей подворотне,
не на войне.
Но господин снисходителен. Всадники будут высланы,
вы услышите вой их труб
и воскреснете во плоти раньше, чем могли бы предположить.
Решается только простая вещь,
очень простая вещь.
Тело, которое вы получите навсегда,
будет выглядеть на... прожитых вами лет
десять, восемнадцать, семьдесят пять.
1996

ВВЕДЕНИЕ В ПОЭЗИЮ

/мои запоздалые воспоминания о возвращении с тренировки/

Льюису с целью пpидания тому хоpошего настpоения
Hас пьянил только воздух чистый,
книжных юношей гоpодских,
пpиспоpтсмененых онанистов,
пусть неопытных, но лихих.

Воздух влажен, пpоулок темен,
взpослых важная воpкотня,
и мой дpуг, футболист Истомин,
смотpит с нежностью на меня.

Я ему говоpю: Истомин,
дождь пpошел, значит воздух чист,
отчего же мой дpуг, истоpия
вpет, как музыка для глухих.

Отвечает Истомин pобко:
жизнь пpоста, но и смеpть пуста,
для повешенного — веpевка,
для пpохожего — паp изо pта.

Все нас знают: и дядя Леша,
и Иван, и халдей Pафаил,
тот, котоpого я, как летчик —
небо синее, полюбил.

Hо запомнят нас не такими,
а седыми и в паpике,
подагpическими, слепыми,
не в удаpе, а на толчке.

Hичего не поделать с этой
обязаловкой: люди нас
будут видеть в костюме, с газетой,
а не в кепочке, как сейчас.

Я, Владимиp Истомин, пpавый
полусpедний, — пpостоp люблю,
забавляюсь с Ленкой-шалавой
и под дых без пpомаха бью.

Hо запомнят меня, Полонский,
дуpно пахнущим стаpиком,
в гpязно-сеpой пижаме в полоску
и с моpщинистым елдаком.

Заpыдал Володька Истомин,
я ему поддал пендаля,
он ответил: удел наш темен
и пpибавил аpтикль «бля».

Бог — он свеpху, Володька — снизу,
все фамилии, как в меню,
если завтpа я выебу Лизу,
то убытки небу вменю.
1997

ВЕРСИЯ

Мир прекрасен, прозрачный воздух в груди,
на бульваре сумерки и дожди,
где мы бывали, кто впереди,
кого целовали — узнай, поди.
Через немало дотошных лет
след потемнеет, поскольку свет
дрожит и немеет, поскольку час
радости лишь для живущих нас.
Вечность туманна, но честь сладка,
сок на кончике языка,
урок для послушных, от них соткрыт
способ не помнить былых обид.
Но помоги им Господь в пути,
ибо на всякого не найти
прозрачного воздуха, зыбких встреч,
женщин, которых достойно сжечь,
лимона, безумия, коньяка,
целительно небо, но жжет тоска
по небу, которого нет пока,
листаем пергаментные века.
Впрочем, грустить бесполезно, — слог
слишком невнятен, настал ли срок
тоже неясно, но путь прямой
в сумерки, то есть навек домой,
вычерчен сквозь азиатский дым,
и наплевать — молодым, седым,
выдохнуть горечь и чай глотнуть, —
верный, надежный, последний путь.
У Кастанеды готов ответ,
ты не взлетишь, если сердца нет,
ты не уедешь, когда устал,
скозь стену навылет — твой путь в астрал.
Боишься урока, сожжешь слова,
земная морока всегда права,
до срока старик — не снимай кальсон,
судьба — однобокий, глубокий сон.
Но есть и другие, хотя зачем,
петлею на вые избыток тем,
а тонкое горло и так хрипит,
ни слова, приятель, страданье — стыд,
хотя и почтенно оно, — твердят,
ни слова, приятель, страданье — яд,
глистою рыданье живет в груди,
желает представить, что бед среди
обыденный подвиг — твоя юдоль,
и самое чистое чувство — боль.
Но боль отменяет зеркальный смех,
астральный, нейтральный, холодный снег,
пушистых ресниц быстрокрылый взмах,
и ноги на плечи, удар, замах,
руками в загривок судьбы вцепясь,
ты скачешь и стонешь, подонок, князь,
поденщик, погонщик, певец, пастух,
и смерть твоя будет легка как пух.
1996

* * *

Каждому кажется: мир уныл,
Каждому кажется: Бог ослеп,
каждому кажется: было б сил,
чтоб заработать себе на хлеб.
Вот и конвой понимает. Век
слишком суров, чтобы ви́на пить,
не человек замышлял побег,
надо прикладом точнее бить.
Хочется после таких речей
спрятаться в детстве, на милость снам
сдаться, чтоб мама, где горячей
в тысячный раз объяснила нам.
Чтобы винтовка была духовой,
кукла резиновой, птица живой,
чтоб не своей головою платил,
солдат оловянных пустил на распыл.
Каждому кажется: правит зло,
каждому кажется: правит бал,
каждому кажется: повезло,
с губ не срывается: заебал.
Но заебавший нас в свой черед
откинет коньки, мы возьмем сто грамм,
и первый министр как всегда соврет,
что как-то особенно грустно нам,
так как винтовка была духовой,
кукла резиновой, птица живой,
и головою платить не пришлось
счастья не густо, но живы авось,
и не придется уже никому,
головы наши теперь ни к чему,
людям мы так и не сделали зла,
сына от армии мама спасла,
до самой смерти играет в войну
милый старик, потерявший жену.
Каждому кажется: это грех,
каждому кажется: надо прочь,
и в результате настигнет всех
лучшая участь — полярная ночь.
Но голуби кру́жат над крышами. Дым
в синее небо уходит. Здесь
мы приготовились есть и пить.
Так что не надо грустить о том,
что слишком хрупкий под дымом дом
и голубятни для голубей
ловчий умелой рукой мастерит.
1996

* * *

Вот и славно повеселились.
Остается только уехать
в бесконечное путешествие
к берегам мыса Доброй Надежды.

Что ты умеешь, моя ангелоподобная подруга,
что ты умеешь, я спрашиваю, кормить рыб умеешь,
птицам еду приготовить можешь, зверей язык понимаешь?
Ах, ясно, значит ты не святая.
Не святая, что, может быть, и неплохо.

Ты греха боишься?
Разрушить квартиру хочешь?
Взорвать свой дом хочешь?
Бросить все к чертям хочешь?

Вот и славно повеселились.
Занавесили зеркала.
И сказали соседям спасибо
за их качественные дела.

Какое сегодня число, я тебя спрашиваю?
Как ты составляешь ямбы? Безударный — ударный?
А дальше-то — что?
Кто учил тебя гармонии?
Откуда ты знаешь смысл происходящего? Тоже мне, троянская подстилка!

Вот и славно повеселились.
Тело глупое опустело.
И душа на дороге звездной,
возвращается по назначению.

Хэй-хоп, хэй-хоп,
император — святой,
я — не холоп,
лунный путь
на озерную гладь,
как-нибудь
разберемся, блядь.
1996

* * *

Я не знаю откуда, какие дела,
нет надежды на чудо — земля понесла,
от разрухи и блуда закусив удила,
наше время — простуда, и участь — зола.
Улыбнись мне, паскуда, поскольку светла,
за горой чудо-юдо, здесь чистая мгла,
до суда-пересуда дорога легла,
дел несделанных груда, но в сердце игла.
Мы играем по кругу на черной трубе,
улыбаясь с натугой подобным себе,
бледнолицые вороны новых времен,
полюбившие войны за шелест знамен.
Что тебе в полотнище линялом, скажи,
в наших песнях пожары и мятежи,
вон хохочет отчаянье, глотку дерет,
вот молчит Ванька-Каин, вот сеятель врет.

В городок, в самоволку, всегда под хмельком,
хорошо по осколкам гулять босиком.
1997

* * *

Смешно в узоры вплетать слова накануне конца света.
Лето кончилось. Неизвестно, сумеет ли повторится
этот цвет, эта дорога, эта дымящаяся сигарета,
возбужденные, неутомимые лица.
А, может, и преувеличивал средневековый пророк
опасность развилки? Времени углубится
в подобную тему нет, зато прекрасный предлог
выпить и подкуриться.
Мы живем чересчур размеренно. Гроза в горсти
заставляет сдерживаться. Пьяный гость
не знает наших возможностей и самого пути.
Так что мы говорим о политике. Эта кость,
которую каждый согласен покорно грызть,
поскольку положено правилами ревновать
подругу к тому, что такая жисть,
старая мебель, расшатанная кровать.
По крыше хрустят шаги. Раньше, когда в лесу
также брел неуступчивый ангел, свет тушили в домах.
А теперь кто его слышит? И страшный суд
спокойно проспят, наверное. Что им страх,
что им отсутствие лета, когда прогноз
известен и можно купить драповое пальто
потеплее поизносившегося, что им до звезд
в реальное существованье которых давно не верит никто.
Подумайте сами: астрономы наплели,
мол, тысячи лет лететь светом в космической мгле,
поколения наших предков в сырую землю легли,
пока справились с расстояниями на земле.
Так что не нужно воздуха и пространства, а нужен один потолок
выбеленный.
Стены, бессмертие, холода.
И мало кто будет чувствовать, что он одинок,
что он одинок — как никогда.
Как никогда не видевший лета, не куривший отстреленных сигарет,
не снимавший девок, не качавший права,
не хоронивший родителей, не складывавший в куплет
дерзкие, непристойные, пленительные слова.
1997

СВОЕОБРАЗНО ПОНЯТОЕ ПЯТИСТИШИЕ

1

Я и не знаю какое
бьется во мне отрицание,
ноздри щекочет...

2

Нет смысла тосковать о главном,
когда вокруг — патриархат,
и каждый знает, что спасется,
хотя уверен — виноват.

Ребристой ночи воздух горький
вдыхая, думать о смешке,
надсадно булькающем в горле,
подвешанном на ремешке.

3

Все, что я умею, имею,
голоса, как опасная бритва,
исполосовавшая бессоницу...

Какая очаровательная блондинка,
какие колготки!

4

Все, кажется, сделал,
но юность прошла,
а с нею — надежда,
такие дела.

Сижу себе с трубкой,
гляжу в потолок,
к востоку струится
мой горький дымок.

5

Это ведь я, пересчитывающий монеты,
перебирающий за и против,
некогда участник побега в сторону,
аранжировщик пустот,
танцевавший медленный танец с...
Гендель, Гендель, забываю, каким ты был.
1997

* * *

Я знаю, будет остановка
конечная, и рай, и рана
сердечная. Легко и ловко
судьба глядит с телеэкрана.
Ударный кадр. За ним молчанье.
Случайных чисел совпаденье
трактуется необычайно,
твой быт становится мишенью
для постигающего тайну
божественного отраженье.

Ах, это фокусы, мой милый,
где эта суть, где этот путь,
заклятье не имеет силы,
кого ты вздумал обмануть.
Переиначивший запреты,
слагавший символы в слова,
ты знаешь сам, в какие лета
от бед кружится голова.
Что втуне делают другие,
как суд вершат, теряя стыд,
и к идолам с петлей на вые
спешат ревнители обид.

От одиночества до счастья
себя придумать невпопад,
не в наших снах, не в нашей власти,
никто не будет виноват.
Последний замысел к движенью
никак не склонен. Тьма и свет
вступили в бой, и отраженьем —
наш незатейливый сюжет.
По предсказаньям мир кренится
к закату. Значит городской
мотив — увидеть и влюбиться,
расстаться, сгинуть, раствориться,
застигнуть, наплевать на лица
и удалиться на покой.

Кто ты, случайная служанка,
с улыбкой, данной как ответ,
конца эона содержанка,
эола быстрокрылый след?

Я, опухоль на теле бога,
газетчик, лицедей, связной,
осталось времени немного,
там небеса, там ждут итога,
нас скосят как траву, дорога,
увы, распахнута не мной.

Итак, приятель и подруга.
Рискуем очутиться вне
искомой радости. Заслуга
немногим ясная вполне.
Меняется давленье. Ветер
крепчает. Насладиться этим
едва ль успеем. Междометьем
случайным кончилась тоска.
И с жестяной своей косою
хохочет время надо мною,
и тишина встает стеною,
и длань бессмертия крепка.

Переборщил. Довольно складно.
Наврал, надежду теребя.
Исчезнем в пустоте, — и ладно.
А жалко вовсе не себя.
1997