Зацепило?
Поделись!

В поисках райских кущ

Finding the Garden of Eden

опубликовано 10/03/2017 в 13:22

Есть два способа писать стихи. Первый — обыденный. Стихи как навык, необходимый самураю. Или для экзамена на чин. И второй — по вдохновению. Первых стихов много. Поэтов же гениальных, или, что то же — имеющих собственного гения, диктующего строчки из иномирья, всегда примерно одинаковое число. Десять, пятнадцать на эпоху. Не больше. Мякишев — из вторых.

У меня на полке много его книг. «Ловитва». «Взбирающийся лес». «Коллекционер». «Морская». «Колотун». Теперь вот еще — «В поисках райских кущ», курьезным образом изданная почему-то Домом садовода.

Позволю себе написать о сборнике не отстраненно, лично. Тридцать четыре года от первого стихотворения до последнего. Первое написано за год до моего появления на свет, второе — аккурат к совершеннолетию, если считать по-древнегречески, по-спартански. И уже, наверное, лет десять, как я знаю и люблю стихи Мякишева — может быть, даже больше.

Трудно объяснить высокую оценку этих стихов, даваемую многими. Да и не нужно. Кто знает — тот поймет. Как и подобает поэту, стихами своими Мякишев живет, вернее — ими выживает. Сквозной мотив лирики — гибель, грозящая на дне ли манящего водоема, болотной ли трясины, винной ли бутылки. Дар — как омут, того и гляди утонешь, и только не переставая барахтая лапками — нагружая гортань стихами, есть шанс уцелеть, не пойти ко дну. Поэтому среди трагических стихов о затягивающей зеркально-черной воде, там и тут попадаются стихи-избавление. По временам, от ранних до поздних, эти избавления бывают разными. То обэриутские баллады о леших, колхозниках, летающих ковбоях. Позднее — эпистолярные послания друзьям. Ну и разумеется, куда же без этого — любовные признания. Как один из пронзительнейших в русской любовной лирике можно указать лирический цикл «Стихи Луны». Не хуже Пушкина и Лермонтова. Разве что любовной лирике Фета, возможно, уступают.

Поскольку время за окном бежало стремительно, не раз меняясь за эти тридцать четыре года до неузнаваемости, стилистика стихотворений тоже менялась. Восьмидесятые не похожи на девяностые. Девяностые — на нулевые. Некоторые поклонники настолько привыкли к ранним стихам поэта, что поздние принимать отказываются. Дескать, порос седым мхом. Неправда: достаточно взглянуть на фотографии, кои легко найти в сети. И хотя мне поздние стихи из книги тоже не очень нравятся — признаюсь, меньше ранних и средних, — изменился не поэт, изменилось время, и не в последнюю очередь — живая речь.

Еще в книгу входит литературный трактат о творчестве Мякишева Ольги Земляной, жены писателя Саши Либуркина. Того самого, которому я предлагал выдвинуть его на премию «Нос», а он отказался. Из-за этого трактата Либуркин побил, как он уверяет, философа Секацкого. Или не побил, не знаю. По крайней мере — написал об этом в своей книге. Так что читать исследование «Я искала поэта…» нужно обязательно. Сразу после основной части, стихов.

Дмитрий Трунченков



* * *

В. Ш-у
Ни криволинейный, расчерченный мрак,
Ни сонный, осенний мороз,
Ни полной луны постоянный маяк
Нас не поведут под откос;
Казённых домов на пути короба
Не скроют в ловушках навек –
Петляет окольная наша тропа,
Чащобы готовят ночлег;
Под сиплое уханье духов лесных,
Сквозь шелест болотных осок,
Из угольных ям, из завалов ночных
Едва различим голосок
Невинной, но вечно виновной земли,
Манящей своих должников
Вернуть ей котомки её и кули
Мельчайших зыбучих комков,
Заёмных песчинок звенящую персть.
Но нам в назидание дан
В блужданьях кривых указующий перст
К незримым в потёмках садам.

ЛОПУХ

Я не стал узловатым и жёстким, не покрылся морщинистым мхом,
Я остался шершавым и плоским – в деревенском саду – лопухом.
Я торчу над землёй одичалой, приподнявшись на пару вершков,
Наслаждаясь природой усталой, шевеля бородой корешков.
Надо мною склонялся ботаник, изучая строенье моё,
Об меня вытирало ботинок городское срамное бабьё,
Несуразный суровый геолог мною сморщенный зад подтирал,
Тёмной ночью на мне комсомолок молодой партработник барал...
Лето минуло, осень полощет пожелтевшее тело моё –
Ей, видать, полоскать меня проще, чем рачительной прачке – бельё;
Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров,
Всё ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров.
Впереди – не научный гербарий, не зелёное ложе для баб
И не участь подтирки для парий, а постылый промёрзлый ухаб...
Только б корни мои, корешочки, кореша, корефаны мои
В земляном неглубоком мешочке превозмочь бы морозы смогли –
Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом
И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом
И торчал над землёй плодоносной на не то что вершок – на аршин! –
Возвышая свой стебель бескостный выше косных навозных вершин,
Чтоб опять деревенские девки крутобёдрой сбежались гурьбой, –
И тогда бы я смог – не за деньги – насладиться их тел голытьбой.
Замечая в изломах событий – и физических сил круговерть,
И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь,
И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды...
Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!

ВЕСНА

Блудливая, глумливая весна,
Измятая, по рытвинам, по ямам,
Издалека, воспрянув ото сна,
Идёт-гудёт в обнимку с ветром пьяным;
Лениво длинным щёлкает хвостом,
Скребёт когтями за отвислым ухом,
Ночует одичало под кустом,
Валяясь средь отбросов кверху брюхом;
А днём блуждает по глухим лесам,
Зверьё секретом душным возмущает,
Грозит влахатой лапой небесам,
Капельной мочевиной угощает
Крестьян дремучих. Входит в города,
Прикрытая туманом на рассвете...
Кто эту сучку выписал сюда?
Кто за проделки дерзкие в ответе?

Я в домике лежу на канапе:
Горит камин, гашиш в кальяне сладок,
Глинтвейн горяч, любимый пёс, к стопе
Прижавшись, – спит, в квартире беспорядок
Изысканный, мечтательный уют,
Часы идут державно и неспешно,
А за окном – позорные – снуют
Глашатаи весенние. Конечно –
Весна пришла! Любовная пора!
А я б её – животную вакханку –
Загнал морозной розгой из двора
В спецъяльную провизорскую склянку
С достойной царской водкой золотой,
Заткнул притёртой пробкой и проворно,
Как джиннов Соломон, послал в отстой
На дно морское...
За окошком вздорно
Весна хохочет, высунув язык,
Весь в герпесе на волдырях прожилок,
И хамский хохот переходит в рык
Звериный, сокрушая мой затылок.

СТИХИ ЛУНЫ (2000–2006)

Е. Ворсулевой

1

Любимая Луна!
Не буду пить вина,
Не стану водку пить,
Но лишь тебя любить
Я буду каждый день
И – нежно – каждый ночь…
Сейчас же – хоть и лень –
Придется ехать прочь…

2

Я ухожу туда, где мне,
Возможно, денег отстегнут,
Быть может, пустят по спине
Гулять горячий гнутый кнут.
Но я вернусь к тебе, Луна,
К неосвещённой стороне
прильну… И мы с тобой сполна
Ночь проведём без сна – во сне.

3

Ухожу, но вернусь обязательно
Ближе к ночи, а может быть, к вечеру;
Начинаю жить крайне внимательно –
В общем-целом, подобно диспетчеру,
Что следит за железными птицами
Или за паровозами разными,
А не пойло лакает с девицами
Или квасит с бомжами заразными.

4

Елена… Лиена… Лиана любви,
Я двигаюсь в сторону мелких рублей,
Ты в сети сомнений меня не лови
И хливких мужчинок для понта не клей,
А лучше, Лиена, шпаклюй… потолок,
Смотри в глубь пространства на тысячу ли:
Роман не закончен, далёк эпилог,
Как призрачный край неизвестной земли.

5

На потолке сидит Елена –
От страха, ибо сын ея
Метнул ей в голову полено
И показал стрючок huja …
Сидит Елена, горько плачет
И нервно дрочит потолок,
А сын приятеля hujachit
Кривым стрючком в глазной белок!

6

Вот Леночка, как лампочка,
Сияет и блестит.
Какая она лапочка!
А я, бля, трансвестит:
Люблю у Лены трусики
Я spizdit' и надеть,
Подбрить бородку, усики
И дискантом spizdet'.

7

Волшебная Елена, любовница, Луна,
Ушла ты, словно вена у наркомана, на-
пудрилась, оделась в походный редингот…
Как будто засиделась в девицах у ворот
Зачуханной конурки… Ан нет – матрона ты! –
Уж сыновья–придурки блудливы как коты…
Хоть пупс протяжно-нежный играется с тобой,
Но воздух безмятежный уже не голубой,
А глубоко-лиловый, переходящий в тьму,
В позёмку, в лес еловый, в земную кутерьму.
………………………………………………….
Пойду и я, пожалуй, по свету поброжу –
Подтянутый, поджарый – пожар приворожу
Осенних лисьих листьев в лысеющем лесу,
Не кистенём, но кистью угомоню красу
Закатов и, конечно, мы встретимся в дому,
В котором вязко, снежно и страшно одному.

8

Я ждал и плакал – где же ты,
Жуйвотное моё?
Необычайной красоты
Вообще лицо твоё;
И шерсть твоя, и горб спины
И рытвины грудей.
И все рожденные сыны —
Хоть я не иудей —
Все хороши, но лучше всех
И всех милее ты…
Твой ржавый, как железо, смех
И глаз твоих кроты.

9

когда приближается вечер туманный –
иду по траве осторожной походкой
слегка вспоминая твой облик обманный
подобный Джоконде с улыбкой некроткой
на дальних холмах копошатся людишки
кто ловит букашку кто сеет картошку
трава мне щекочет босые лодыжки
и ревность eboshit меня понарошку
ревную тебя к деревенским строеньям
к малиннику вишням смородине сливам
к невидимым клубням целебным кореньям
к тропинкам лесным и маслятам сопливым
и если случайно прихватит непруха
меня на пути в травянистые дали
с наивной улыбкой от уха до уха
в юдоли земной я зарою печали

10

Ну, что ж, Полковник починил
Компьютер. Молодца!
А я слегка в Норе подгнил,
Немного спал с лица.
Немного спал, но спал зело –
в сырой Норе полдня;
Ко мне дорогу замело,
Приплющила меня
Тоска по горней красоте,
Но вот я снова тут!
А ты опять сидишь в воде,
Красавица! Зер гут!

ПИСЬМО

Е. Ворсулевой
Дорогая Лена, догорает лето –
Осень тихой сапой бродит по округе;
Зыбкие туманы – верная примета
И дождей сентябрьских, и февральской вьюги.

На горе в избушке я сижу на лавке –
Предо мною книжка и баклажка чая.
Я живу, как Пушкин в Болдинской отставке, –
Стихики слагаю, по тебе скучая.

Поутру – проснувшись – выбегаю в поле
Босиком по травке к роднику – умыться,
А не так, как раньше шастал с перепоя
С рожей посиневшей, чтоб опохмелиться!

Днём иду за хлебом в лавку на перроне –
Слушаю занятный телефонный зуммер,
Вечером доступны рифмы и перо мне,
Ночью – сон покойный, сплю – как будто умер.

Приезжай в субботу – привези в подарок
Солнечных улыбок, удивлённых взоров!
Вечером туманным августа огарок
Озарит перины ближних косогоров.

* * *

В этом городе я не последний
И не первый – идущий ко дну
Водоёма распущенных бредней,
Увлекающего в глубину.
Люди здесь холодны, словно рыбы, –
Бессловесно поют о былом,
И повсюду корячатся дыбы –
Дабы зло повстречалось со злом.
Для острастки в подземных острогах
Над воротами знак остроги;
Не подковы в домах на порогах,
А капканы для крепкой ноги;
Каждый житель бросает свой якорь
На неверный болотистый грунт,
Это плуг для того, кто здесь пахарь
И кирка для искателя руд.
Но земля не родит здесь, а недра,
Как бесплодные женщины, злы;
Задубевшие вервия ветра
Образуют морские узлы;
В этом городе-призраке признак
Жизни праведной – бледность лица:
Отличить закопёрщика тризны
От отпетого им мертвеца
Затруднительно и бесполезно –
Ведь различия, в сущности, нет...
Здесь и в праздничный день, и в воскресный
Одинаково сумрачен свет...
И пустые пространства забыты,
И прохожие движутся вспять,
Здесь за битого десять небитых
Дать готовы – да где ж их сыскать?!
Не сберечь головы одичалой,
Распластавшись в слоистой волне,
Разбивая лицо о причалы
В тине будней – заказанных мне.

AUTO DA FE

В Москве Белокаменной, впрочем, замызганной ныне
Не хуже, чем Питер (хотя полагаю, что хуже),
На площади Красной лежит – как на грязной простыне –
Борец за свободу народов Калмыкии в луже
Бензиновой... чиркает спичкой, от холода ёжась,
Чтоб сжечь себя сам в знак на редкость крутого протеста,
Да спички, видать, отсырели... Тогда, искорёжась,
В косом выраженье лица – из неясного места
Стремглав достаёт зажигалку с названием Zippo –
Он знает, он видел рекламу – она не откажет...
Он крутит колёсико и ухмыляется зыбко –
И зябко ему... И никто рядом с ним не приляжет,
Все мимо идут – всем калмыки по длинному бую –
Мужчинам, а женщинам – тем до персидской сирени...
Вот в полном отчаянье песню степную лихую
Калмык запевает (певучи они от рожденья –
степные калмыки!), а всё – между тем – понапрасну,
И голос его зависает над площадью хмурой
Подраненной птицей – в свободном полёте – прекрасной,
С такой благородной, природной, народной фактурой.
О чём он поёт – сын степей – из бензиновой лужи –
О тяжкой ли доле кочевников в смутное время?
О том ли, что качество Zippo значительно хуже,
Чем надо? Поёт по-калмыцки... Вот странное племя –
Степные калмыки! Загадочны! Но – самобытны!
И как их поймёшь – хоть живи с ними в юрте два года...
Прохожие в массе своей – в большинстве – любопытны,
Но я повторюсь – им по бубну калмыков свобода,
И это прискорбно... Они лишь обходят брезгливо
Калмыка поджаро-скуластое хрупкое тельце...
...И лишь из Кремля на него всё глядит боязливо –
Одышлив и тучен – уже вымирающий Ельцин.
Москва, начало нулевых

* * *

Е. Ворсулевой
Не стоит мне рассказывать о том, что ты хорошая,
Смотреть глазами грустными и песни петь влюблённые.
Зима швыряет в форточки воды замёрзшей крошево,
А шторы в нашей комнате смешные, запылённые.
Вот ты сидишь на краешке кушеточки обшарпанной,
Носочки вяжешь тёплые и шапки несуразные,
Скрипит твой голос, милая, как старый стул расшатанный,
И я почти не слушаю слова твои бессвязные.
Ко мне пришла ты осенью попить чайку индийского,
Покушать хлеба с маслицем, с колбаскою копчёною.
Была ты нрава кроткого, исконного, российского,
Прикинулась невинною – хотя была матроною,
А я – простак неопытный, неискушённый юноша –
Тебе поверил запросто шальной душой мечтающей.
В капкан твой, многих сцапавший, себя частично всунувши,
Попал со страшной силою – ведь ты шалава та ещё!
Вверни подслеповатые глазёнки в жизнь минувшую –
Сколь за спиною сгорбленной тобою покалеченных?
И лошади не справиться с такой тяжёлой ношею
Измученных, опущенных, болезных, изувеченных.
Но вскорости придёт весна – снега растают глыбкие,
Я распахну окошечко, отдёрнув штору тёмную,
Оставлю на прощание свои стихи, улыбки и –
Тебя с твоею ношею, – как тушу неподъёмную.

* * *

Е. Ворсулевой
Я жду тебя, как знатный пахарь ждёт первой встречи с целиною;
Как с трын-травой свиданья – знахарь, знакомый лишь с дурман-травою;
Как зверь животный в тесной клетке свободы ждёт, пропахнув псиной;
Как тянется Иуда к ветке, забвенья жаждя под осиной;
Как осторожный Чикатило желает случки с нежной жертвой;
Как со жратвой свиное рыло, как безделушка – с этажеркой...
И где же ты, в каких пределах – в трясине ты или в пустыне?
В одеждах чёрных или в белых, или нагая на простыне
С простым лицом и с кем-то липким молчишь в тупом оцепененье,
Пока дерёт тебя, как липку, невыразимое сомненье?
На помеле летишь, как ведьма, иль левитируешь по-птичьи
И, опрокинув в воду бельма, ты души цапаешь девичьи –
Купальщиц юных для потехи в русалок тихих превращаешь
И сквозь могильные прорехи усопших ночью навещаешь?
Из мухоморов для поганцев и мертвяков готовишь зелье
И подсылаешь лихоманцев в дома святых на новоселье
Вдвоём с нажористой подружкой – холоднопёрстой, ложноокой, –
Навек оставшейся лягушкой-царевной в царстве под осокой?
Иль в невысоком перелеске, на берегу гнилой речушки
Пытаешься подслушать в плеске природы тайные частушки?
Иль вовсе нет тебя в помине – лежишь в сырой земле устало?
Явись! Пребудь со мной отныне – вонзи в меня поглубже жало!

СОНЕТ С ЭПИГРАФОМ

Полна пыланьем полынья –
Поленья ледяные
Поют, в полуночи звеня,
Вздымая искры водяные.
Пылает Полина польщённой щекой,
Петляет глазами, как заяц в лесу,
Когда моя речь полнозвучной рекой
Качает на волнах Полину-красу.

Когда на весу в ловких пальцах руки,
Как яблоко, слово сжимает она –
Я вброд прохожу перекаты реки,
Подчас под собою не чувствуя дна.

Но прячется заяц в зыбучий лесок,
Пылание гасит внезапный мороз,
И азбукой Морзе в дремучий висок
Шлёт сердце моё замирающий SOS.

Заманит застывшей реки полынья
Молчаньем меня – из огня в полымя.

* * *

Бутоны распускались в тихой комнате,
А мы спешили прочь... Точнее – в сторону,
Мы жизнь свою уже успели скомкати:
Шли слушать соловья – попали к ворону,
Хотели свет увидеть – не увидели,
Хотели дом построить – не сподобились.
Теперь спешим, но нас не ждут родители,
А что нас ждёт – к тому не подготовились.