рассредоточились среди молодых берез,
спрятался снег на дне воронок,
в траншеях укрылись остатки льда.
Наступление неизбежно,
колеи на дороге полны воды,
в землю вгоняя старых листьев железо
повсюду весна оставляет следы,
они тянутся по торфяным болотам
до самого входа в бывший ад,
где под сизой травой залегла пехота,
и в ягодах клюквы кровь солдат.
Когда мне ещё не было десяти лет, родители получили землю в садоводстве под Мгой, на окраине поселка Михайловское. Осваивая участок, мы нашли пару неразорвавшихся минометных мин, снаряд, множество патронов. В каждой лопате земли — ржавые осколки. Останков солдат не было. Они были на других участках.
Находили и оружие. Помню, я помогал отцу прибивать доски на крышу. И где-то ближе к вечеру увидел сверху мужика с тележкой. Уже изрядно пьяный, но вполне способный к передвижению, он шел по нашей улице и кричал: "Кому пулемет! Хороший пулемет... За трояк отдам!" Действительно, в тележке лежал пулемет. Ржавый, но, похоже, целый. Как я понял потом, это был длинноствольный немецкий МГ-34, с воздушным охлаждением. Тогда же я стал просить отца: "Папа, купи пулемет!" Он отказался: "Мал еще для пулемета..."
На шести сотках земли, полученных от завода,
обозначая мины флажками красными,
садоводы выкапывает остатки войны:
патроны, кости, ржавые каски.
С этим железом мы разберёмся потом,
над мертвецами мы будем спать,
и деревья пройдут однажды сквозь дом,
как солдаты по глине туда, где гать.
Синявинский торф будет гореть в печах,
и полк, наконец, займет высоту…
А пока молотки в садоводстве стучат,
обещая каждому по кресту.
Михайловское, Черная речка, Мойка — все эти названия связаны с именем Пушкина. Здесь есть и Михайловское, и Мойка, и Черная речка. Но это другой поселок и речки другие.
В солнечные тёплые дни мы часто ездили купаться на Синявинское озеро, которое почему-то называли Чортовым. Полкилометра через поля до первой высоковольтки, затем ещё километра два по дороге до бетонки, и, почти сразу за ней — озеро с топкими берегами и двойным дном. Купались с деревянных мостков. Других хороших мест для купания не было. А если ехать вдоль высоковольтки в другую сторону — попадешь к Чёрной речке, и бывшей деревне Гайтолово
Лицо случайности размыл дождь,
у монеты не две, а сотни сторон,
дорога в полях пишет новый закон
по которому не солжёшь.
— Пей свое пиво, я выпью стакан огня
за мёртвые сосны среди болот,
где нет границы ночи и дня,
где над Гонтовой Липкой железо поёт!
От столбов на дорогу ложится тень
под электрический стрёкот и звон,
у монеты не две, а сотни сторон:
решка упала, орёл улетел.
— Пей свое пиво, я выпью стакан воды
из колодца в деревне, сметённой дотла,
чтобы вернуться в те сады
где пчёлы кружили и липа цвела.
В 1974, копаясь с друзьями на местах боев, я не знал ни о существовании деревни Гонтовая Липка, которая была начисто сметена с лица земли, ни о том, что дорога через заболоченный лес — бывший Архангелогородский тракт. А на одной из высоток недалеко от реки была целая поляна ландышей.
Гонтовая Липка, старый Путиловский тракт,
под ногами хлипко, и поёт не в такт
электричество на высоковольтке над речкой Чёрной,
где щурята карандаши, а на полянах ландыши.
Упругий и острый щуп входит в землю легко
протыкая насквозь тела, ставшие глиной-песком,
в эти длинные дни незачем вовсе спешить
и можно копать до самых глубин души,
где в тёмной воде снаряды как рыбы стоят,
их не ловит никто, и от ландышей запах яд,
а мальчишки копают, копают, траншея растет,
но от этих снарядов уже не спасёт.
Милиция ловила таких пацанов как мы. Мы часто успевали избавиться от выкопанного, но даже грязные руки, земля под ногтями — были поводом для воспитательной работы. Впервые нас (меня и Генку) поймали солдаты в самый разгар раскопок. Мы были так увлечены, что даже не заметили, как нас взяли в кольцо. То ли это были солдаты внутренних войск, нацеленные на ловлю чёрных следопытов, то ли сапёры, проводившие разминирование территории. Второе вероятнее: в семидесятых места боев начали готовить под поля. Поймали, отвезли в Кировск, передали милиции, а те, после недолгой беседы об опасности раскопок, наших заверений в будущем хорошем поведении и просьб не сообщать в школу и родителям, отпустили. Впрочем, заверения были мои, с каждым из нас разговаривали отдельно. Генка потом рассказывал, что ему показали фотографии банды подростков: они нашли склад с оружием, немецкой формой, и, переодевшись эсэсовцами, грабили пассажиров, идущих с поезда от станции 6-й километр. Мент спрашивал Генку, не знает ли он их. Меня ни о чём таком не спрашивали, но Генке тогда я поверил. Генка был старше на два года — авторитет! Домой мы пришли уже ночью — от Кировска до нашего садоводства около пятнадцати километров.
Следопыты белые и чёрные
откапывают себя
среди заплывших траншей и воронок,
следопыты в защитной форме
собирают останки войны
чтобы ими накормить вечность,
а надо мной только путь млечный —
речка чуть шире ручья.
Чёрная речка моя.
На её берегу цветы — белая вата
что ещё может вырасти в болотной земле,
чуть выше стоят палатки,
у костра следопыты
пьют водку, солдат поминают,
добыча разложена на траве,
а у меня лишь вода торфяная
и Чёрная речка
шумит в голове.
Однажды осенью мы с отцом пошли за грибами. На открытых пространствах полуболот росли подберезовики с выцветшими на солнце шляпками, в рощах, изрезанных окопами — подосиновики и белые.
И вдруг мы увидели лосей — не одного, а троих, целое семейство.
Я тогда уже знал, что самый опасный зверь в осеннем лесу не медведь, а лось. Лось во время гона агрессивен не только по отношению к собратьям, но и ко всему движущемуся. Но лосей можно приручить. Незадолго до этого похода за грибами мне кто-то рассказывал, что во время войны вывели специальную породу ручных боевых лосей. На лося садился всадник, а пулемет закрепляли в рогах животного.
Эта троица нас совершенно не боялась. Мало того, они не уходили, а наоборот, следовали за нами на расстоянии нескольких десятков метров. То ли потому что я был с отцом, то ли потому, что я подсознательно не чувствовал со стороны лосей агрессии, страха у меня тоже не было.
— Что за непуганые твари, — сказал папа, уже несколько лет как бросивший всякую охоту, — а если бы мы были браконьерами?
— Может, это ручные лоси, — предположил я.
— Они просто очень любопытны, — объяснил отец. — Надо бы напугать...
Его желание реализовалось буквально через пару минут. На опушке рощи в бывшем окопе мы нашли множество гильз от гаубиц, полных пороха. Порох, чем-то похожий на охотничий, только крупнее, лежал внутри в блиноподобных мешочках. Стопка таких блинов наполняла гильзу. Мы поставили три гильзы вертикально рядом друг с другом, добавили в них мешочков из других гильз, и все это подожгли. В итоге получился гудящий, шипящий, плюющий огненный факел высотой метра в три.
Лоси некоторое время смотрели на всю эту пиротехнику, затем развернулись, словно бы говоря: «да, мы поняли намек, вы, люди, очень опасные звери», и, не торопясь, пошли от нас по прозрачному болотному лесу. Я подумал, что это наверняка были одичавшие потомки бесстрашных боевых лосей.
Вот самолёт словно крест, и на крыльях его — кресты,
бросает на землю чёрные мешки смертей,
внизу растут взрывов кусты,
в тени которых солдаты лежат.
Вот другой самолёт, звёзды на каждом его крыле,
он ещё выше летит и стреляет штрихами дождя,
красные цветы распускаются на крестах и земле,
дым пружинами тянется в небеса
поднимая души солдат выше звезды и креста,
но этого уже на рисунке нет:
только маленьких пальцев размазан след
возле самого края листа.
