Зацепило?
Поделись!

(1•3)

(1)

В Петербурге ночь. Полон дом гостей. В Яриковой комнате спят, кроме самого Ярика, две девочки-лесбиянки, дочь моего лепшего кореша и ее подруга, старше на 4 года. Сегодня они купили друг другу кольца серебряные. У Сонечки кольцо сразу потемнело, а у подруги нет. Сонечка расстроилась, спрашивала у меня спирту. Спирту в доме не оказалось. Настина сестра Таня, которая решилась-таки перевести дух в Питере после множества разных ловушек – безденежья, безавтомобилия, необходимости воспитывать шестнадцатилетнего подростка, наездов родственников и сомнений в собственной идентичности – рассказала девочкам, что кольцо светлеет и темнеет просто так, вне зависимости от обстоятельств. Вчера серебро потемнело, а ты посуду жидкостью помыла, и вот, оно уже сияет. А другой раз помыла, и не сияет вовсе.

Девочки смотрели на Таню с восторгом. Такая красивая, столько любви. На самом деле это славный взгляд-послание с вопросом: какова она, жизнь? С вопросом и надеждой. Перед ними такая Таня, в самой глубине потока, уверенная в себе, несмотря на все проблемы, с печатью богато и противоречиво проживаемой жизни, кра-а-а-сивая, очень красивая. А они только ступают в эту воду. Сунут ногу – отдернут. Холодная, бурливая вода. Унести может. Страшно и прельстительно. А они тут обе, такая парочка…

Я вот даже не знаю, лесбиянки ли они на самом деле. То есть, если брать слова, жесты, - все очень серьезно. Кольца, обнимашки, постоянная переписка. Но вот по части чистого секса у меня существуют большие сомнения. Ну, им очень нравится спать вместе. Наверное, в обнимку. Курсистки тоже часто так спали, классная дама сердилась. Однако нет никаких признаков и намеков, что наши девочки доводят себя до чего-то, напоминающего экзальтацию. Нет печати эротического исступления, тем более штампа порока у них. Даже близко. Даже примерно. По-моему раньше это именовалось девической дружбой. Теперь – лесбийским романом. Бедная Сафо. Несчастная Цветаева. Поэтессы, наверное, поперхнулись бы, подавались косточкой, захлебнулись в рыданиях. И тут, мне кажется, проступает основной недостаток свободного отношения к гомосексуальным связям, создания вокруг них романтического ореола и всего такого подобного – до легализации браков (колечки-то подарены). Юные создания спешат быть как взрослые, делают выбор до ситуации выбора, вообще до любой ситуации. В итоге получается совсем не то, чем пугают нас моралисты. Не ранний сексуальный опыт (какой уж он ранний в сонины почти шестнадцать лет? – почти поздно выходит), а торжество инфантилизма с путаницей по всем направлением. Да, в отроческой дружбе, в отроческих увлечениях, метаниях, снах всегда присутствует гомосексуальный элемент, но в принципе его не больше, чем оргаистического начала на школьных уроках физкультуры. Может ли разволновавшееся воображение превратить урок физкультуры в разнузданный сеанс группового секса? Конечно, без проблем. Но зачем?

Я никогда об этом специально не думал, но мне показалось, что эпоха, когда отношения двух девушек, в которые вкралась эротика, назывались дружбой, гораздо интересней и сексуальней, чем время, стремящееся пригвоздить любой союз юных созданий, где присутствует телесность, - ярлыком сексуальной ориентации. И ведь это делают не окружающие. Окружающим-то кажется, что дружат девочки, нормально дружат, как и мы дружили, ну, с теми или иными допущениями, наших бабушек они возможно бы и напугали. Сексуально-ориентационные ярлыки используют сами подружки, наслаждающиеся своей инаковостью. Чес-слово, лучше б они наслаждались тайной и запретом.

(2)

…Позавчера мы смотрели «Калифорникейшен», пятый или шестой сезон, этот сезон я раньше не видел. Я нежно люблю этот сериал, - признаться стыдно, но надо. Там присутствует настроение, которое я больше всего ценю по жизни. Легкость, не исключающая глубины и не боящаяся банальности. Пространство этого фильма очень близко лежит к моему личному пространству, - с поправкой на климат, российскую суровую углубленность и неуверенность, плохие автомобили, алкоголь и заработки. Приятные и понятные мне персонажи совершают понятные и естественные поступки и делают это в рамках незамысловатого, однако победительно-счастливого сюжета, приправляя свои перемещения по экрану диалогами, способными позабавить и мертвеца, если он, разумеется, не депутат Мизулиномилонов и не протоиерей Смирновочаплин.

И все же вот уже два дня я думаю, в чем основное отличие их американского кино от нашей русской жизни (под словом «наша» я имею в виду, конечно, себя и своих друзей, а не повседневное бытование в российском большом городе, которое вообще не вписывается в этот угол взгляда). То есть понятно, что кино – это условность, так никто не живет, там, если и возможен геморрой, то уж точно не будет ОРВИ и ветрянки. Но если сделать вычет этого обстоятельства, взять только драйв и настроение, к тому же предположить, что мое крайне ограниченное мировоззрение в каких-то вещах полностью совпадает со взглядом на вещи Хэнка Муди, то выяснится главное. Фильма-то простая до чертиков, и хотя герои ее движутся по времени, они совершенно лишены перспективы смерти. И это, видимо, особенность не только кино, где она совершенно естественна, но и всей американской повседневности, особенно в ЛА. Они там заранее покупают себе места на кладбище, показывают фотографии этих участков на вечеринках, между танцами и светскими беседами о политике и искусстве (реальный рассказ реальных свидетелей), но при этом ощущения сладостного ужаса посюстороннего бытия как-то лишены напрочь. У смерти существует своя юридическая и экономическая составляющая, не больше того. Ничего завораживающего. Чистый европеец, француз Паскаль Киньяр как-то опубликовал книгу «Секс и страх», где, как мне кажется, дал очень правдоподобную картинку человеческой участи у древних. У лучших американцев (мы не берем их фундаменталистов, консерваторов, противников абортов и просто обывателей, носителей повседневной правды общественного равновесия), так вот, у лучших американцев секс присутствует без страха, то есть окончательно снимается античное самоощущение. Мы здесь так не можем. То есть здесь это могут, конечно, но совсем другие люди, не такие, как, как я и Хэнк. Не прекрасные фланеры и разъебаи, а тупые и само-утверждающиеся горшки, обтянутые кожей, в мозгу которых кипят исключительно плоские инстинкты, знания, умения и навыки. Но о них мы не станем говорить в пять часов утра. А сейчас именно пять, и я отправляюсь в койку. Вставать через два часа.

(3)

Настя проснулась и сказала, что измерение смерти у Хэнка Муди все-таки есть. Там он напивается в баре, и ему наливает его мертвый друг-рок-н-ролльщик. Бар, - добавила Настя, - почти Валгалла под рок-н-ролльными небесами. А Валгаллу я люблю. Это едва ли не лучшая версия посмертья на мой взгляд. В общем, вспомнил я сцену. Так что все эти попытки цивилизационного разделения, которыми так любят баловаться иные наши современники, всегда лажа. Даже в моем случае. Впрочем, сейчас уже девять часов утра, и это располагает к более рациональному взгляду. А разница между нами и «Калифарникейшн», - на Настин взгляд, - в том, что у нас солнца меньше хуже и машины хуже. Но об этом я уже писал. Тогда, - добавила Настя, - там другой дресс-код. Девушки всегда накрашены, мохнатки моднее забриты, и все больше трахаются в бассейнах и на пляжах, в не среди ватных одеял. И еще, вне всяких сомнений, продюсеры и литагенты там более толковые и лучше выглядят. Я хотел добавить, что больше ебутся, но получил в ответ, что про «ебутся» не надо. Ведь мы не знаем, как ебутся несуществующие литагенты в своем пьяном интеллигентском небытии, - резюмировала моя подруга почти с садомазохистским причмокиванием.

Спб, 10 ноября, ночь-утро
Андрей Полонский