Зацепило?
Поделись!

Ваша темная светлость

опубликовано 07/07/2004 в 16:22

История, написанная мною, когда весь ЮБК затянуло низким войлочным небом, а лето всё никак не приходило, основана на событиях, имевших место в нашей действительности, герои новеллы были люди, – возможно, с иными именами, наверняка с похожими мыслями.


Хочется прожить счастливо и умереть в один день,
не мучаясь месяцами от какой-нибудь старой,
но проверенной болезни.
Светлана Бергман

“Всё, что за кадром – не кино”

Она бежала из Одессы в истерике: город больше не допускал её к своим уличным тайнам, не делился приморскими сплетнями, не спал с нею, не ласкал, перестал кокетничать вечерами, а по утрам он особенно не любил её за тяжёлую, беспричинную бессонницу. Как-то на Дерибасовской очередной мягкотелый курортник ненароком дал ей прозвище:

– Эй, девушка, – сплюнул он ей по-английски, – you look like... Death.

И она, не будь дура, принялась безропотно охотиться за жизнью, то основательно собирая её по капле крови с грязной иглы, то загребая охапками, как базарный завсегдатай.

Ах, Одесса... Если бы уход мой был семнадцатым по счёту предательством по отношению к тебе и к тем, кого ты крепко держишь в своих жемчужных обьятиях, стало бы проще, поверь: у предателей такая слабая память, у лжецов такие сильные руки, у простаков настолько длинные жизни, насколько судьбы их коротки. Или вовсе нет у них этих судеб, мол, ничего не произошло.

Светлана никогда не видела своего отца, а мать, вряд ли, надеялась ещё раз встретить буйноголового матроса с залётного рыболовецкого судна: при взгляде на его проржавленную корму когда-то кислило на языке. Пожалуй, теперь Галина Михайловна вспоминала о том славном вечере на скорую руку–ногу–голову–и–ниже... Вспоминала, только зыркнув из любопытства в дочерин паспорт, где новая отметка о тысяча первом разводе подпирала предыдущую любовную историю – такую же штампованную. Впрочем, и сыновья Галины Михайловны Бергман знать не знали своих разномастных отцов: ни старший Анатолий-дьякон, зачатый в мамины шестнадцать, ни младший Николай-пропойца. Сама-то Галина Михайловна уж никак не меньше шестидесяти трёх лет носит не снимая фамилию своей матери, и такое положение вещей стало весёлой семейной традицией:

– Отец нам – Бог хороший. От хорошего разве можно отказываться? – смеялась Галина.

Так что все лишние вопросы сами собой отпадали, а от слухов море штормило, и корабли мотало от одного порта к другому.

Вот они на чёрно-белом снимке, торжественно сделанном на какой-то там первомай какого-нибудь седолысого года. Слева направо: молодая Галь' Михал'на – плотная, налитая, наглые глаза; подросток Толяша – заострённый, собранный, взгляд внутрь себя; середнячок наш Светка – которой всё по барабану, прищуренные веки; наконец, разгильдяй Никола – ещё–малый–уже–удалый, зрачки точечкой, коровьи ресницы, радужки в пол-лица. Да – и вечный их спутник кот Бегемот: белый, в самодельном кожаном ошейнике, обмазанном дустом, шерстистая животина, подаренная Галине по рождении дочери, жившая на правах домашнего пса, который провожал своих многочисленных хозяев в школу и на работу, встречал их, загулявших, вечером у подъезда и сдох на Светкиной могиле: зрачки, как водится у кошачьих, вертикальные, глаза преданные, собачьи, взгляд понимающий, а, следовательно, прощающий. Помните “Возвращение в Брайдсхед” у Ивлина Во: понять значит простить? Своего рода формула, или аксиома, ни в коем случае не соотносимая с действительностью и оттого не менее истинная, а наоборот, совершенно правдивая.

Кстати, за правду Бергманы были ещё те борцы. Бегемот, названный в честь того самого булгаковского недооборотня, на дух не переносил чёрных кошек, потому эти ведьмовские создания до недавних пор поизвелись в Одессе. Толян (Васильич) чуть что сразу в драку лез. Светка была без ума от Маяковского и при случае читала наизусть поэму “Облако в штанах”, честно транскрибированную когда-то самим её автором:

...Я достаю из широких штанин
Свой хуй, огромный, как банка.
Смотрите, завидуйте – я гражданин,
а
не
гражданка, –

за что школьницу Светлану Юрьевну Бергман в седьмом классе вызвали на ковёр и отчитывали, грозя отчислением и возможным отсутствием светлого будущего.

Анатолий Григорьевич Бергман, как только выдалась возможность, в середине 1990-х, в возрасте много за тридцать, поступил в одесскую духовную семинарию. А Галину всё-таки исключили из Коммунистической партии имени В.И.Ленина за поведение, не достойное звания советского человека, потому как гулящая Вы, товарищ Бергман, и фамилия у Вас соответствующая.

Так у них и повелось.

Ведь за правду бьют сильнее, чем за молчание. Немого скорее пожалеют. Ветхозаветному Моисею, который едва мог два слова связать, а призван был рассказывать своим соотечественникам о Яхве, – и то Аарона выдали. Разумеется, молчальники-монахи совершают подвиг, но он не ради них самих, потому и всеблагодатный. А о правде кричат, её сообщают направо и налево, всем подряд – кому надо и тем, кто в ней отроду не нуждался. Самое любопытное: лгать, оказывается, нормально; утаивать, выходит, правильно. Учёных сжигают, толмачей на кол сажают, поэтов расстреливают. Остаётся семнадцать несчастных акынов, или ашугов (как их не обзови): что вижу, то пою, слово за слово, им же по столу, - и все дела.

Красива ли она была? – Вряд ли.

Умна? – Сомнительно.

Изысканна? – О чём это Вы?

Образованна? – Господь с Вами.

Это ли абсолютные слагаемые образа человека? – Вопрос повис, и виснет он с того самого времени, когда люди научились узнавать друг друга, не путая с иными обитателями первобытных лесов и пещер, древних замков и городов. И если жизнь Светланы Бергман приправить самым простым из литературных соусов, то с полной уверенностью можно сказать, что Светушка-Смертушка была героем – главным героем, запоминающимся среди прочих, пусть и по десяти пядей во лбах, персонажей, сочным, выжигающим, режущим, бьющим в лоб и поддых одновременно, словно южно-украинское солнце в середине июля. Безусловно, она заполняла собою любое пространство, но делала это так, дабы её собеседникам не было ни тесно в разговоре, ни скованно в движениях.

Она покинула оплот биндюжников и рыбаков, как покидают интересного любовника, к которому испытываешь ласковую привязанность, вот-вот грозящую превратиться в ватное семейное счастье – с планами и расписаниями, с юношеской мнительностью наперевес и старческим маразмом под занавес. Она послала ко всем чертям город, который ещё ТАК любила.

“Стучит – и то хорошо”

Всё, что за кадром – не кино. Съёмочная площадка, загорелый до костей помреж с матюгальником на шее, шустрые гримёры в причёсках времён банных веников и шаек, вспотевшие безвкусные костюмерши; милые до нельзя статисты, ждущие в пустой столовой своего звёздного часа, отчего они, бедные, пухнут от не понятных им самим амбиций; суета дикая – приготовились–камера–пошёл! Кто пошёл? Куда пошёл? Зачем? Одному режиссёру известно, и то он весь сомнениями покрыт вперемежку с потом. А уж если оператор-перфекционист свиснет, что сбоку какая-то ерунда серобуромыльная вылезла – стоп! Актёров горячо похвалят, холодно и методично заставят отрепетировать только что сыгранный эпизод, спустя полдня заорут: дубль! И так семнадцать раз. До совершенства. Пока киностудия наша одесская декорациями не взмолится, покуда не наступит ночь – без монтажа, раскадровок и прочей бутафорской чуши. Там глядишь – тю-у-у, да это же утро в глаза ломится. И снова ты за кадром.

А Москва, сволочь, встретила, будто соскучилась. Афиши зазывали в Тушино на трёхдневный фестиваль рок-музыки: “Ногу свело”, “Мумий Троль”, “Агата Кристи”, “Наутилус Помпилиус” (в ту пору живой), “Алиса” (тогда без страны чудес), “Ария”, “Корозия металла”, Гарик Сукачёв и “Бригада С”, Умка и “Броневичок”, Ольга Арефьева и “Ковчег”, Рада и “Терновник”, Инна Желанная и “?”, “Ник Рок-н-ролл”, Юрий Шевчук, зеленоградская “Куба”, питерский “Телевизор”, тюменская “НЕВА”... Кто на новенького? Делайте свои ставки, господа! Раз-два-три – продано!

Игра стоила свеч: уж на что, а на счастливый концертный билет последней полторы сотни рублей разве жалко? Ведь это самый что ни на есть настоящий Woodstock а la rus, даже менты русские, навьюченные резиной и металлом! Никаких зевак там не было, всё больше честные фанаты – волосатые, бритые, обтатуированные, пьяные, под кайфом, под эрокезом, с кастетами и с голыми кулаками.

Постаревшие братья из ордена Рок против... (список прилагается), которые добрую четверть века участвовали в интернациональном заговоре; которые кочевали от репетиционных подвалов, облепленных картонной тарой из-под курячьих яиц (для пущей звукоизоляции), к койкам в психиатрических изоляторах, – все они теперь валялись на стриженном стадионном газоне, не веря своим ушам.

Их верные сёстры, любовницы и даже жёны, тайком от самих себя слушавших “Роллинг стоунз”, плотно сидевших на литературных приправах Берроуза и Хаксли, теперь упражнялись в светскости и интеллектуальных спорах о направлениях в западной музыке, обсуждали клипы и клёпки на собственных куртках.

Их щироглазые дети, зачатые в свободной любви и как данность воспринявшие атрибуты родительской юности, тихо-мирно потягивали пивко, правда, креплёное, “Балтику №9”, например, – чтоб не повадно стесняться было.

Напускной разврат. Такой сладкий и незапрещённый. Ко всеобщему сожалению.

Посреди всего этого чудесного безобразия стоял Шурави (Сергей Дружинник). Простой, как тульский пряник, с виду привычный на вкус, но только попробуй его, – и вытечет передержанное повидло, выльется чернослив вперемежку с сахаром. Они со Светланой познакомились так, как это принято в подобных случаях: быстро, легко, не вдаваясь в подробности.

– К твоему имени нужно привыкать, – устало сказал Шурави, будто жить ему резко тошно стало.

– К твоему лицу – тем более, – полюбила Света.

Ссадины, шрамы, удачное ранение, очерченное светлым затвердевшим озером на правой щеке, перетянутая когда-то верёвкою шея, рука, которая с трудом двигалась в такт играющей музыке... Всё это лишь шарм, воспетый в женских слабо рифмованных балладах. Всё это было скромным довеском к основному блюду, заимевшему свой настоящий, честный вкус столь неожиданно скоро.

Ну а следующий день (вряд ли утро) разродился дракой:

– Вот тебе ящик водяры. А этого, чтоб я больше не видел. Иначе задушу больно – умереть не успеешь. Поняла?

Шурави распотрошил все светкины карманы, вышвырнул в дырявое окно порошок тускло-белого цвета, пару одноразовых шприцов. И когда “раскулаченная” барышня стала было натягивать джинсы, чтобы побежать за отнятым силою добром, получила она такую оплеуху, какой не получала ни от одиночки-матери, ни от своего пред-... пред-... предпоследнего мужа лоцмана Яснопольского, который как начал бить Светлану, узнавши о её беременности, так и не останавливался, пока не появился с весенними цветуёчками у дверей городского роддома номер пять, чтобы забрать свою смертельную любовь Бергманшу и дочь нашу Софию Вячеслав'ну.

Той московской порой закончилось счастье героиновое и началось несчастье спиртовое. Почему несчастье? Да потому что не действовала водка так, как следовало бы, не приходил кайф, утихали ломки; а белая горячка – разве в этом счастье преданного веществу наркомана с пятилетним стажем?

Не я это была, трезвая. Плыла, словно в осенние десять баллов морские попала, причём ближе к берегу, или к пристани плотнее. Серёга как-то говорил мне, что обрести самоё себя страшнее, чем на войне по звёздам азиатским гадать, мол, будет сегодня вражья вылазка или всё-таки покурить успеешь.

Потом как-то улеглось, попустило. Через три месяца, кстати. Ничего себе срок... Целая жизнь, можно сказать. Посредине Стикс. На одном берегу я. На другом – моё дурацкое медицинское образование, которое, как выяснилось, ничему не мешает. А в лодке Харон-перевёртыш торчит и перевозит путников не из мира в тлен, а совсем наоборот. И Харон этот – Шурави, Дружинник, вождь мой красный, который, жил, жив и будет жить, покуда землю месят такие, как я. Пришла я в себя ближе к зиме московской, около семнадцатого ноября, наверное.

В середине ноября Шурави напомнил Светлане, что у той где-то там, в далёкой дикой Украине, осталась дочь-трёхлетка, что хорошо бы её повидать им обоим, потому как Свете Бергман – надо, а Дружиннику Сергею – интересно; и они выписали маленькую Соню вместе с тамошним знакомым проводником Костей – верным одесским товарищем без оговорок. Вернее был только Бегемот. Кота, по просьбе некудышной мамаши тоже захватили в Москву.

И стала жизнь...

“Есть места такие, что покинуть их становится необходимо”

Он – несколько младше Светланы (на пару лет), но выглядит внушительнее своего возраста. Когда-то у него была страстная дружба с родным братом, закончившаяся гибелью последнего. Вместе братья (старший Сергей и Святослав Дружинники) по контракту сорвались на позднюю афганскую войну. На какой из сторон они оба воевали – неизвестно, возможно, и на противоположных флангах – сам Шурави об этом не рассказывает. Точнее, перестал рассказывать, когда осознал, что всё-таки выжил, похоронив прежде брата в тамошних горах; выжил, зализывая собственные раны, бинтуя раздробленную руку; выжил, сбежав из плена, длившегося два жарких сезона; выжил, оказавшись в незнакомом огромном государстве с именем Москва; выжил – и заугрюмел, замолчал.

Сначала давняя (из самого-самого детства) любовь к брату толкнула его на брак со вдовой Святослава красоткой Тамарой, которая к тому времени пыталась воспитывать двух детей. А позже эта же любовь к Святославу их романтическое с Тамарой сожительство развенчала, когда в один замечательный вечер пришёл к ним в гости одноклассник жены и, потихоньку напившись, сообщил, что вот эти два малыша (показывая на детей) Тамарины и мои, так что решайте, сударь.

Тамара продолжала заплетать свою соломенного отлива косу толщиной с канат, длинной до полу. Её одноклассник слишком настойчиво извинялся, потому его пришлось отодвинуть в сторону, чтобы пройти к выходу из тесной квартиры в Южном Бутове.

Было около пяти утра. И Москва встречала, будто соскучилась, сволочь. Афиши зазывали в Тушино на трёхдневный фестиваль рок-музыки: “Ногу свело”, “Мумий Троль”, “Агата Кристи” и так далее.

...Видную девку с безумным прозвищем, с вязким голосом, сложенную высоко, тяжело, но гармонично, общительную донельзя, наглую и матерящуюся так, что даже у мужиков мозги крошились, Шурави беспрепятственно пригласил в свою заброшенную комнату в коммуналке, неподалёку от станции метро “Чистые пруды”. Жильё каким-то чудом, не привычным для столичных раскладов, досталось ему от приятеля-одиночки, уехавшего навсегда в Йемен. Светушка-Смертушка прилегла на диван и мигом уснула, не дождавшись готового ко всему Сергея Дружинника.

А потом обнаружилось, что девица серьёзно больна, поддаёт нешуточные наркотики и что она даже со всем этим своим омерзительным анамнезом Шурави небезразлична. На протяжение последующих без мелочи трёх месяцев, вливая в Светлану сначала водку, потом бульоны, он с большим удивлением наблюдал за собой со стороны и старался не прислушиваться к собственным мыслям или пусть к своему сердцу. Стучит – и то хорошо.

Он хорошенько рассмотрел её за всё это время: крупные и одновременно правильные черты лица, огромные синие глазища, длинные пальцы рук, белая кожа, недостаточно густые волосы, возможно, измотанные когда-то краской, глубокое дыхание, внушающее Шурави спокойствие и силу. Силу, которой обладали только воины Спарты и Трои. Силу, с помощью которой можно захватывать целые империи и помиловать одного никому неинтересного вора, – только потому, что об этом тебя, царя, просит весь народ. И потому что так задумано свыше.

Бегемота они таскали за собой всюду, путешествие по Сибири (и туда дальше – в Бурятию, и после – к монгольским пыльным ветрам) не стало исключением. Дружинник был надёжным проводником в отличие от тех, кто тащит остолопов-туристов по алтайским склонам за бутылку дешёвой водки. Они двигались, автостопом, на восток, и, казалось, восток – это и есть бесконечность, самая настоящая. Ощущение такое, что дороги наращивают свой километраж с каждым шагом, с каждым дальнобойщиком и не должны вот так вот глупо обрываться в каком-нибудь Улан-Баторе с симпатичными узкоглазыми проститутками, виляющими своими аккуратными задницами в ночных, совсем современных клубах. Даже, когда они вместе с маленькой загоревшей Соней и с котом у неё в детском рюкзаке повернули назад – им не верилось в собственное возвращение и в... Обновление.

Мы крепче держались на ногах. Стали ближе к земле – с тем, чтобы напомнить Господу о нашем существовании.

...А ведь мы, люди, привыкли к тому, что именно боги доказывают нам своё присутствие здесь, на земле. МЫ просим чудес и откровений, дабы сильнее, искреннее уверовать. МЫ грешим, дабы после принять наказание – и знаем, за что, и слушаем свои сердца, будучи смиренными.

...В то лето я и Шурави перестали быть агнцами. Мы превратились в настоящих воинов, которым суждено оправдать перед существом высшим свою войну; которым нужна эта война; и мы просто обязаны доказать нашему Богу, что Он не зря пустил нас в это поле. Что мы – не случайность, не плевок, не пуля-дура, не футбольный мяч, сшитый из десятков многоугольников, но цельные, какими и были задуманы, – злые и горячие, как моё одесское солнце в середине июля.

Вы видели как разнимают дерущихся? А как друг друга любят однополые (женщины ли, мужчины, животные, – неважно)? Испытывали ревность к собственной собаке, когда Вашему гостю она лижет руку дольше, чем Вашу, если Вы остаётесь с ней наедине дождливым московским вечером? Боитесь ли Вы умереть вдруг? Или хотите, чтобы смерть Ваша сама сокращала расстояние от неё до Вас постепенно? Что бы Вы подумали, увидев как на Ваших глазах один бродяга добивает другого ради пластикового пакета, в котором остатки чизбургера из “Макдо”? Защищали Вы собственную любовь? Или, быть может, шнуриком прятали её под кровать, в шкаф с нижним бельём, в стиральную машинку – чтобы постерильнее чувства стали, поароматнее? Как Вам этот горбун на набережной Ялты, специально снявший свою рубаху, чтобы разжалобить не того бравого матросика, а Вас? Ну что – разжалобил? Или Вы дали ему милостыню, чтобы спутнице Вашей теплее стало от гордости за своего избранника? Кому нужны эти слёзы? Ведь проще откупиться. Прониклись ли Вы “Мечтателями” Бертолуччи: помните – один из друзей бежит от толпы с тем, чтобы, бросив в полицейских коктейль Молотова, повести её за собой; а другой (тот, что всегда был против насилия) показывает зрителю свою спину и тоже идёт в толпу? Понесла ли она персонажа к смерти? Или толпа эта была уже другой, – той, в которую если Вы попали, Вас сто пудов назовут человеком толпы? Или Вы освободились от дара воспитывать людей, отказались от уродливых амбиций и красивых идей, а тем самым спасли мир, как сделал это киногерой в “Бойцовском клубе”? Вы готовы к жизни? А Вы?

Нас познакомили в рок-клубе “Форпост” близ стадиона “Лужники”, как раз в тот день, когда Светлана и Сергей решили всем встречным-поперечным объявить о том, что их роман окончательно расстроился. Они трубили о совместных победах, ибо поражений в их истории не предвидилось изначально. Они перебивали и давали друг другу снисходительные дружеские подзатыльники, мол, дай сказать, нет, у меня-де лучше получится. Так продолжалось весь вечер, ночь, следующий день в нашей с моим тогдашним другом двухкомнатной квартире на Верхней Масловке. Первым уехал Шурави, а его Death'ка осталась делать ужин из ничего. Вопил Эвис Пресли. Пела судьба прокуренными лёгкими Светланы Бергман.

Через несколько недель в телефонной трубке я узнала её голос:

– Пойдём – покажу, как всё происходило. Тебе будет любопытно, а мне это необходимо. Типа матерьал закрепить. Одна пока не могу. Не привыкла.

И мы сорвались. Пёхом через всю Москву. Шли, цепляли людей, беседовали с ними, ковырялись в их откровенностях, бабушки отсыпали нам семечки с рассказами о своих бравой юности ухажёрах, кто-то предлагал пивка хлебнуть и мы не отказывались. У Белорусского вокзала Света буквально за волосы разняла двух крепко повздоривших азербайджанцев-цветочников, за что одним из них была вознаграждена мокрым, потрёпанным, но всё-таки тюльпаном, – милиционерам ничего не оставалось, кроме как с виноватой ухмылочкой в сторону отойти. Старые приятели – для долгих бесед об общих знакомых. Недруги из прошлой жизни – на противоположной стороне улицы. Прохожие-хвастуны с визитками – “в хосяйстве пригодицца”. Любовники на час от силы. Приставалы. Шикарные женщины в навороченных авто. Мальчик, дай на велике сгонять. Вон до того магазина и обратно, – и мальчик зачарованно слезал со своей игрушки, недавно выпрошенной у родителей путём нудных уговоров купить её. Потерявшийся около перехода на Новом Арбате суперпородистый пёс, вновь обретённый хозяйкой только потому, что Светлана, прочитав кличку собаки на стальной пластине ошейника, подговорила детвору идти и орать: “Джереми! Джереми!” – аж до самой Красной площади. На имя своего питомца прискакала тощая девица в шортах с дырками на самых интересных местах; оказалось – художница из Солнцева, Настя Макеева, пригласила на выставку, завтра в 17:00 открытие, Милютинский сквер. Окей. Будем. Может быть. Театральный проезд – Большая Лубянка – Варсонофьевский переулок – Рождественка – бульвары, бульвары. Нет числа улицам и домам, нет числа людям и птицам, звукам города и тишине, точно такой же, как в фильме “Страна глухих”, когда еле слышащая Яя говорит своей подруге о том, что существует только моррэ и ни-че-го. Понимаешь? Моррэ. Ш-ш-шшш... Ш-ш-шшш...

“Стрелять у меня кишка тонка”

Есть места такие, что покинуть их становится необходимо. Дом, где тебя всегда ждут, а при случае говорят, что любят, – крепко держит и лишает лёгкости шаг, обрекает на сладкую мертвенную лень. В городе, общение с которым исчерпало себя, ты видишь одни только уродства, попадаешь в какие-то дурацкие истории, заводишь глупые знакомства. Надо валить из него. Слышишь? Срочняком валить. Пока он не успел захлопнуть свою всеядную пасть. Ведь ты не хочешь быть планктоном, верно?

Есть люди, о которых лучше забыть, чем каждый раз за чаем жаловаться подружкам-жилеткам, сколь много тебе причинили боли, как часто тебя обманывали.

Ещё живут на белом свете Божии одуванцы и одуванки: тронешь их – осыпятся, скажешь слово – разрыдаются, скажешь семнадцать – и погибнут, поведёшь – заблудятся, начнёшь воспитывать и поучать как всегда из лучших побуждений – того и гляди испугаются, убегут. Нехай в своём первозданном виде остаются. А то потом у Господа прощения не вымолишь, а ведь придётся. Бля буду!

Творение милое Сонечка. Дитя светлоокое, лёгкое, как пух птичий около основания крыла. Девочка, погружённая в самое сердце мироздания, и оттого тёплая, вибрирующая, вся пульсирующая. Тонкая толковательница снов, с трудом приспособленная к реальности грубой и социальной, но радующаяся тому доброму, что порой случается в людях. Солнечный дождь Соня Яснопольская, радуга, знак надежды, цвет в небе, само небо и небожители.

Когда Света ушла от нас, и мы остались с Соней вдвоём, она, от природы не велеречивая вовсе, много мне рассказывала о своей матери, которую, по страннной еврейской традиции, называла не иначе как по имени. Рассказывала скорее не факты, но переживания – и тем самым неожиданно раскрывалась каким-нибудь диким луговым цветком. Или винным букетом, если открытой бутыли чуть дать постоять так, что, соприкоснувшись с воздухом, напиток начинает дышать, обретая более богатый вкус. Мы вместе слушали бергмановский голос, уткнувшись в здоровенные колонки навороченного музыкального центра, – его Света всё-таки успела подарить своей дочери на день рождения. И мы уже не плакали.

А тем летним утром 2003 года маленькая Соня проснулась в печали, долго бродила от своей детской комнаты к кухне, где мы со Светланой начали свой привычный долгий завтрак с сигаретами, хитросплетениями беседы.

– Соник, – позвала её Death'ка, – чего ты блындаешь туда-сюда? Иди, возьми чего-нибудь съедобное в рот и почитай: на следующий год в школу. Ты помнишь об этом, дочь моя?

Соня подошла к матери, села к ней на колени, обняла, закрыла глаза:

– Мамочка, я сегодня видела тебя в свадебном платье, ты улыбалась и танцевала одна, посреди большого-большого каменного замка. Замок стоял посреди пустой площади. А ты была такая красивая. И все вокруг веселились, глядя на тебя.

– Ну-у-у, Сонька, и кто же жених? Симпатяга небось какой?

– Это очень плохой сон, мамочка, это ОЧЕНЬ плохой сон, – и расплакалась, горько, как умеют плакать только дети.

Света хамовато отправила девочку куда подальше, подмигнула мне, произнесла угрюмо тогда мне пора, взяла продвинутый плейер с радио, диктофоном и дурацкими играми, вставила диск Элвиса, паролоновые наушники... И тихо закрыла дверь в прихожей. Всё.

Останавливать – Соня, я знали– бесполезно. Мы, я и эта кроха, рыжая девочка, понимали, что теперь нам придётся ожидать только подтверждения сна, принять чёрную весть – вдвоём и по возможности без истерики, сопутствующей подобным случаям.

“Ну и весна задалась”

Бергман и Дружинник в бытность свою совместную взяли за правило раз в год освоить совершенно неизвестное пространство – преимущественно из географических. У них это называлось, кажется пойти поссать против ветра. В конце осени каждый хватал по большому рюкзаку и с Соней наперевес, непременно с Бегемотом валили они в какой-нибудь город, найденный на карте методом тыка. Оттуда к лету обычно поворачивали вместе в Москву, чтобы отдышаться, затянуть дела и вновь двинуть, изучая уже дороги – Сибири, Европы, Украины, Башкирии...

Новое место одаривало знакомствами, заставляло в своей собственной профессии изыскивать лакуны и сознательно заполнять их движением, совершенствованием. Серёга, тот вообще был фактотум: в руках у него всё ладилось, а ремесло краснодеревщика не мешало ни слесарничать в Чебоксарах, ни выпиливать из подручного материала скейт-борды для ярославских детей, ни натягивать барабанный пузырь в угоду питерским музыкантам.

Спустя месяц после наших со Светкой московских похождений, она решила рвануть в поствоенную Абхазию:

– Стрелять у меня кишка тонка. Чечня отменяется, – сказала она, будто оправдывалась, – а ребятне вши вывести я завсегда сумею. – И свалила.

В Сухуми её с руками и ногами взяли в Красный Крест инспектором: Светлана Бергман ходила по местным больницам, выбивала аппаратуру для родильных отделений, общалась с тамошними рвачами, которые, распределяя и без того халявные пайки, устроили междусобойчик, чуть не дошедший до стрельбы.

Турецкие рабочие пытались восстанавливать гостиницы и театры, изувеченные сначала грузинской бомбёжкой, потом бесхозностью и временем, – но с наступлением зимы уплывали греться на родину, курить свои пахучие яблочные кальяны, а здание так и оставалось недостроенным и могло простоять годы (ведь никто ничего никому там не обещал), – печальная серединка-на-половинку, что, осыпаясь, шуршала маломелодичную песню о долгожданном мастере, о спасителе.

В Новоафонский монастырь Светлана пришла помолиться о нас зажечь восковую свечу, мягкую, пахнущую воском, а не стеарином, стояла долго у образа Пантелеймона-врачевателя, потом пошла потолковала о том, о сём с монастырским старцем Николаем в грязно сером облачении, весь седой и весёлый, дети к нему прибегали со своей радостью и обидами, а взрослые называли наш солнечный дед.

– Никола, а ведь я влюбилась.

– Это хорошо, дочка.

– Никола, а ведь я в монаха влюбилась.

Не было остановок в их диалоге.

– Да видел я... Чувство твоё, Светочка, хорошее, праведное, но оно не для нашего брата. Оставь ему просить Бога за тебя. Оставь себе то доброе от твоей любви, возьми хорошее и, если в силах будешь, отдай теплоту прохожему. Ты же, неглупая, знаешь: люди нуждаются в счастье. Это их воздух и ветер. Ступай, дочка, к Алексию, он тебе слово хочет сказать, хотя пока не знает об этом.

К Алексию она подошла спросить икону мученицы Иоанны, её не оказалось ни на церковной витрине, ни в коробках... И вдруг, сам того не ожидая, молодой послушник (волос-смола, глаза-море) стал рассказывать об Аллее грешников, по которой в давние времена монахи шли на коленях, чтобы на горе, на отмоленных ошибках, камень за камнем построить этот вот монастырь, а теперь по аллее, уже заасфальтированной, ходят школьники с моря в школу и обратно; он говорил о водопаде, до которого вверх, вверх, а рядом небольшой грот – в полу след апостола, а в камне на уровне глаз образ Спасителя.

– И ещё: доберитесь до Иоанна Златоуста. Это не просто, ибо только с проводником можно, а здесь таковые поизвелись. Или вертолётом, что почти невозможно.

Всю ночь после этого разговора Светлана просидела у воды, светлая радость изливалась из уголков её больших глубоких цветом глаз слезами, и через двое суток она уже стояла на пороге моей квартиры:

– Янка, мы должны поехать туда вместе, – и не снимая обуви, отправилась варить себе кофе с каштановым мёдом, который купила у монастыря.

“Я уступаю себя”

Этой весной (2004-го) к нам с Соней зашла моя давняя подруга Ксения, танцующая стриптиз в известном московском заведении со спасительным названием “911”:

– Ну и весна задалась – ничего не скажешь, – и она, под бутылочку холодного пива, принялась сетовать на своего мужа-музыканта, на полусумасшедших родственников, на квартирные трудности, преследующие её с самого появления на свет, сказала, что умер директор клуба “Дом”, – и ещё с Death'кой этот чудовищный случай...

Она уже стояла в дверях и собиралась на свою дикую танцевальную работу:

– Как... Ты разве не знала? – осеклась Ксюша. – Тёмная история. Семнадцать ножевых ранений. Что-то около того. В Одессе хоронили. Я из-за своей такой рваной жизни, как следует и поплакать-то не успела, – и улетела, диво чернокрылое, туда, где раздеваются более чем профессионально.

Спустя неделю я разыскала Шурави, мы уселись в кафе, взяли по пятьдесят водки, молча выпили, он передал мне несколько кассет, где Света Бергман, добираясь попутками до Одессы, наговорила нам, всем её знакомым, свои мысли, а, приехав на место, оставила записи сильно поседевшей Галине Михайловне, – с пространными объяснениями и словами ежели чё, передай в Москву. Когда всё случилось, мать Светланы отрядила в столицу преданного семье проводника Костю, бросила в большой бумажный конверт кассеты, а на нём простым карандашом наспех накалякала: “Такой я её никогда не знала. Такой вы её любили. И от этого мне теплее и, может быть, легче.” – Фиг её знает, – начал Шурави, когда я попыталась выяснить, что же всё-таки произошло, – она же всюду совала свой нос, лезла туда, куда не просили, вот и нарвалась, наверное...

На этом мы расстались, и тогда казалось, что мы с Шурави впредь больше не увидимся.

И снова: те места, которые покинуть необходимо

Долгожитель Бегемот стал хворать незадолго до времени обвалившейся скорби, к которой, мы с Соней, как считали, были вполне готовы. Сначала кот начал кашлять и облезать, у него подкашивались лапы, он не мог дотянуться до миски с едой, отказывался от питья. Потом пришла толстая ветеринарша и гордо постановила: кошачья чумка. “Какая ещё чумка, – думала я, – животному за третий десяток перевалило”. Но в успокоение светлоокой девочки, мы купили много одноразовых шприцов и жидкие витамины, ездили на глюкозные капельницы в район Цветного бульвара, протирали остатки его шерсти специальным раствором. И вроде бы выходили котяру.

Во время поездки в Одессу он послушно в поезде принимал пищу, терпеливо урчал в своей пластмассовой душной клетке, когда его гладили, щурил продолжавшие гноиться глаза. Мы донесли Бегемота до свежей могилы Светы на загородном кладбище, отпустили старика-кота, поставили в банку с водой полевые ромашки, которые Светка так любила, я достала водку, отхлебнула из горлышка, закурила.

– Смотри, – показала Соня на животное: Бегемота словно выворачивало наружу, он по-человечески кряхтел, рыл лапами мягкую после апрельских дождей землю, бросил это занятие, лёг, и, натянув до хруста все конечности, включая хвост, сдох.

Через минуту заплакала Соня, сначала борясь со своими слезами, а потом полностью отдавшись горю – совсем не детскому, дозревшему, только что лопнувшему. Она рыдала в голос, давилась им, выла отбившейся от стаи молодой волчицей... Ревела и я.

Это ещё не окончание. Но судьба моя, я отчётливо чувствую, уже уходит в песок. Для того, наверное, чтобы рождались новые прибрежные камни, обвалакивались моими следами вперемежку с морской солью, и на новых камнях валялся ленивый и красивый отдыхающий, записывающий собственную жизнь то в блокнот, то на дискету, память которой ограничена. И если он сможет преодолеть искусственность своей судьбы, значит, всё, что происходило со смной – не зря. Я уступаю себя для очередных рождений и смертей, для радостей и горя, для света и тьмы, из которых состоят люди, звери, вот это вот Приморское шоссе со старыми трамваями.

Когда мне исполнилось семнадцать, я подумала: чёрт подери, Светка, ведь это ТЫ сидишь сейчас на остановке и ждёшь. Вставай – нечего ждать. Пусть ждут тебя.

Число 17 было на языке Светланы Бергман всего лишь присказкой. А в нашей памяти оно стало магическим заклинанием, произнося которое Death'ка ловила звёзду в руку. Наговорила ли она себе количество смертельных ударов холодным оружием, выпросила ли свои тридцать четыре года жизни, – чем чёрт не шутит?

...Помню у какого-то английского писателя с внешностью летучей мыши: страх смерти истончает витальные силы, это уже не желание жить, а просьба к сердцу, мол, ну, давай, сука, ещё постучи хотя бы день, другой, ты же меня никогда не подводило!

Сейчас иду к матери, у неё Толяша и Колька – все вместе торчат. Отпразднуем, как следует, мой прошедший день рождения, нажрусь свинья свиньёю, и если успею, смотаюсь в Москву на недельку-другую. Всё-таки некоторые места полезно иногда покидать: хотя бы ненадолго. Может, навсегда...

И вскоре таким местом для Светы, которое необходимо покинуть, стала её собственная жизнь.

2 июня 2004 г. Ялта