За рекой темнел лес. Туда садилось солнце, и, следовательно, надо было возвращаться домой. Мы брали велосипеды, с неохотой одевались, еще переругиваясь на тему кто чего и сколько поймал (солнечных зайчиков, рыбы, проблем на свою голову) и гнали в поселок. Дорога шла вдоль канала, снабжавшего Москву водой. Этот лес, говорят, тянулся до Ярославля, по его тропам бродили разбойники, те самые, которые в районе Хотьково грабили обоз царя Алексея Михайловича, им стрельцы твердили: "Это царский обоз, нельзя, мол, царский обоз", а они, бедолаги, с голоду, наверное, пухли, потому отвечали: "А нам хоть кого", - по этому же лесу шел Стефан Пермский, когда спешил в столицу - святой, как рассказывают, не любил больших дорог, он привык к лесным тропам в зырянской своей глуши, и в Москву, когда приходилось по делам, отправлялся с неохотой, разве только с сердечным другом Сергием повстречаться за общей молитвой... в этом же лесу во время наполеоновских войн собирались партизаны, самого Бонапарта в округе не было, но и отцы-помещики по большей части в армии доблестно дрались иль бежали, так что крестьяне на всякий случай уходили из деревень, - вдруг явится нехристь, начнет грабить, а они уже наготове, с лопатами да с вилами, денечек покумекают и выправят дефект... наконец в незапамятные времена именно здесь Аленушка наплакала свое знаменитое болотце, болотце почти исчезло, но островок, на котором она рыдала, до сих пор на месте, и ель растет. вроде как ива, плакучая, опустила ветки в затхлую воду, - на берегу же сплошные воронки - от немецких бомбежек времен Второй мировой, да колючая проволока (происхождение проволоки доподлинно нам не было известно, но ржавая и сгнившая, там, то сям натянутая в зарослях кустарника, выглядела она вполне зловеще). В общем патриотические стишки Солоухина:

"Катился на Русь за набегом набег
из края степного, горячего,
на черные ели смотрел печенег
и в страхе коней поворачивал", -

читался здесь вполне реалистично, как документальная хроника, без пафоса.

Впрочем, и малой родиной этот луг с поляной (сразу вспоминается некто Иосиф, поэт совершенно другого направления и судьбы, Солоухин-то мужик владимирский, бравый, даже в кремлевских курсантах послужить успел, папе Сталину понравиться, а тот второй в деревне пожалуй один раз больше суток жил, когда срок отбывал, а потом сразу в Америку ломанулся, - за спокойной жизнью, признанием, и премией), - малой родиной этот лес с поляной трудно было назвать. До Кремля отсюда не больше 30 километров. Говорят, в такой близости от мегаполиса не бывает настоящей провинции, камерного человеческого быта. Она (близость то есть) испорчена обилием случайного народа, городскими занятиями дачников, переизбытком информации, теле и радиопрограмм. Дескать, такие ребята как мы, читали слишком много книг, чтобы почувствовать обаяние бабушкиных сказок, какие уж тут сказки в мире всадника без головы, Микки-Мауса и восемнадцати Фантомасов (нам все время казалось, что цензура скрывает самые крутые серии "Фантомаса", что их не четыре на самом деле, а пятьсот две).

Так или иначе, культурологи утверждают, что современный городской и пригородный быт не богат вариациями на темы Арины Родионовны (забыть про Аленушку). Он ностальгирует по устойчивым и однообразным впечатлениям. Понимать надо, что у солнца нашей поэзии была Арина Родионовна, она снабжала его в избытке народной мудростью, оттого он и составил свои бессмертные строфы. Мы же увлекались сперва "Айвенго" и "Квентином Дорвардом", потом Селлинджером и Камю. Вопрос "Хорошо ли ловится рыбка-бананка" в проливе Гудзон или какие там еще эпидемии ожидаются в городе Оране были для нас не менее внятны, нежели ежедневные сообщения местного чудака Василия Петровича о самочувствии Змея Горыныча. Мы считали Василия Петровича сумасшедшим. Каждый день он подлавливал нас, околомытищинских мальчишек и девчонок, где-то возле поворота на Пирогово (Василий Петрович жил в поселке с романтическим названием Пролетарская Победа, - где теперь тот пролетариат, где теперь та победа?) и выдавал последние новости из биографии "злодейского животного". Чудак наверное, считал, что развлекает детишек. Разумеется, его немного боялись. Но о Змее слушали: как он отравился очередной заморской принцессой, как съел нового Ивана, не помнящего родства, как шпиена поймал, потому как русского духа в кое-то веки не учуял. Василий Петрович Горыныча любил братской любовью (иные считали, что может быть еще сильней). Он каждый день ходил к нему за реку, там они ужинали с водочкой, и рассказчик уговаривал своего героя попробовать его злобную жену, тетю Дашу. Тетя Даша гонялась за Василием Петровичем и по Победе, и по Пирогово, и даже на карьер прибегала со своими упреками, а он ей всегда громко так отвечал: "Сожрет тебя Горыныч, сделает мне одолжение, тогда узнаешь, как родному мужу спокою не давать".

Змей, впрочем, Васильеву жену не ел даже по дружбе, видимо казалась она ему несколько старовата.

Самого Горыныча мы видели только пару раз в бинокль. Бинокль привел с собой Павлик Кузьменков, он потом в Рыбный институт поступил, страшный охотник был до рыбалки, стал там комсомольским руководителем, а в 90-х годах на рыбе разбогател, ездит теперь на джипе Мицубиси, как-то Змей его встретил на дороге в Тарасовку, попросил, подвези, мол, до того берега, а Павлуша ну отнекиваться, - мол, на тот берег ему нельзя, мама не разрешает, да и хвост чудовища вряд ли поместится в машину, будет по земле волочиться.

Павлик Кузьменков принес бинокль, мы часами глядели в него за реку, и однажды увидали как зеленый хвост мелькнул на фоне заходящего солнца. Одному из нас, тому, кто стал потом поэтом, с небольшой, но, разумеется, ухватистой силою, сценка эта запомнится и он лет через десять сочинит что-то вроде такого бреда:

"И где драконы выполняют роль
межобластного транспорта. Но нам
билетов не досталось. Мы в буфете
жуем меланхолично бутерброды.
Ах, стоило бы быть порасторопней...

Смотри, он превращается в дракона,
смотри он поднимается над полем,
выглядывают дети из окошек,
затягивающихся чешуей"...

Я, впрочем, так и не полюбил Китая, а родного Змея любил, кажется, всем сердцем (у Пушкина, между прочим, тоже Черномору всегда сочувствовал, остальные какие-то были слишком обычные и скучные по сравнению с ним).

Тогда же появление Горыныча на горизонте вызвало в рядах бравых велосипедистов настоящий переполох. "Он, он, - закричала Леночка Куроедова, - знаменитая Куроедова, которая несколько позже поступила в медицинский институт и выучилась на врача-гинеколога, говорят, что за свою недолгую жизнь (умерла девчонка в 32 года от неизвестной порчи) Ленка сделала знаменитые 502 аборта, в свою очередь прославленные известной песенкой всеобщего питерского друга Майкла Науменко, - до всех этих неприятных обстоятельств было, однако, еще далеко, когда она завизжала, причем не своим каким-то голосом, а с отвратительными нотками девчонки, навсегда испорченной избытком съеденных конфет:

"Он, он, гляньте-ка, у него в зубах какая-то очередная принцесса".

И действительно, Змей, достаточно эффектно выглядевший на фоне заходящего солнца, нес весьма разукрашенную невесту в сторону своего логова. Среди нас, разумеется, сразу нашлись охотники ехать девушку спасать, но всех дома ждали родители, к тому же велосипед не до конца конь, палка не до конца меч, а Горыныч, - каждый видел это своими глазами, - вполне настоящий.

Так близко мы его больше не наблюдали. Василий Петрович вскоре совсем спился, неделями проводил у Змея в логове, потом хватил его инсульт, и тетя Даша три месяца возила полные продуктами сумки в мытищинскую больницу. Кто-то из наших встречал ее у переезда напротив комбината "Стройпластмасс", помогал пакеты перенести на ту сторону.

О Змее больше - ни слова. Подумать только, сколько народу за это время съездило в Париж, Амстердам и Нью-Йорк, Норильск, Горноалтайск и Иркутск, но чтоб кто побывал на той стороне реки - о таких я ни разу не слышал. Там на Западе чернел лес, туда опускался темнокрасный шар, и юные велосипедисты, наивные по своему ребята, хотя и покуривали уже, и винца были бы непрочь, до поры до времени воспринимали это как команду: "Домой!"

В целом жизнь прошла под знаком: "Мама сказала: домой!", - как пела незабвенная Аня Герасимова, выросшая в совершенно других местах.

А у нас здесь, кстати, никого уже нет. На реке поставили плотину, все канал, снабжающий город питьевой водой, усовершенствуют, старый сгнивший мост (вот почему нам на тот берег не разрешали - наконец вспомнил) давно сгнил окончательно, но вчера, когда я сидел на берегу и курил трубку, мне помстилось, что два зеленых крыла заслонили закатное солнце.

Пойду, поищу каких-нибудь тинейджеров, расскажу им о Горыныче. А то, чего ни хватишься, того у нас нет. Ни малой родины, ни большой, ни волшебников, ни сказочников...

"/>