Смерть Александра Солженицына подвела черту под ушедшей эпохой. Образ его, споры вокруг имени и творчества, сам масштаб его личности принадлежат иному времени, уплывающему от нас, подобно континенту (с палубы океанского корабля). Он целиком там, где человек еще отвечает за слово – всей жизнью. Где нет, и не может быть виртуальных пространств, способных принять личное дело и индивидуальное воображение исключительно как игру, где не начался еще современный социальный спектакль, - с его противоречивыми монологами, оговорками, рекламой и пиаром, блогами, сетевыми дневниками, а главное - случайными и точечными связями между людьми, успех и распад которых ничего не говорят ни уму, ни сердцу. В этом смысле Солженицын и жил для нас последние годы как бы за метафизической границей, - отъединенный, в подаренном ему Троице-Лыково. И вся его великая, прежде всего в старом русском значении – большая, долгая жизнь, вместившая без десяти лет столетие, поражает своим мятущимся миром, где умиротворение обретается не в утишении помыслов, желаний и страстей, а в обретении редчайшей целостности.

К счастью я принадлежу поколению (может быть, небольшому отрезу поколения), которое выросло и возмужало под звук этого имени. В конце шестидесятых - начале семидесятых годов прошлого века, когда его ожесточенно гнали, волшебная, такая непохожая на остальные, куда более простые и приевшиеся, фамилия - Сол - Же - Ницын, стала для мальчишки, едва перевалившим за собственное десятилетие, знаком запретного и привлекательного. Родители шелестели машинописными листками, и в самом этом шелесте слышались отголоски какой-то обещанной, но отсутствующей в округе жизни - и соль же земли, и женское жжение, и путеводная нить. Казалось, вот он сказочный клубок, подаренный Ивану-дураку лесной хозяйкой Бабой-Ягой, чтоб выйти из серого мира демонстраций и портретов угрюмых вождей, которые смущали детское еще чувство гармонии своей беспросветной безликостью. «В круге первом», «Раковый корпус», «ГУЛАГ» и чуть позже «Август Четырнадцатого», - эти книги рассказывали не только о трагедии, случившейся с нашей страной, - они утверждали бытие там, где, на поверхностный взгляд, нет к нему никаких возможностей и оснований, учили стойкости на опыте, который превышал частное и ограниченное сознание.

Дорога на Архипелаг.

Главные развороты судьбы Александра Исаевича известны каждому, кто хотел о них знать. И все же через них следует вновь пройти хотя бы потому, что участь Солженицына полностью обнимает самые трагические десятилетия российской истории. Она вбирает в себя подлое и захватывающее время и становится свидетельством свободы под давлением, доселе немыслимом и почти невозможным.

Солженицын родился в 18 году на юге России. Младенчество его пришлось на Гражданскую войну. Где-то совсем рядом, за перекрестком от его дома, расстреливали заложников, кололи штыками и закапывали живыми в землю священников, глумились над вдовыми и сирыми, - он с цепенящим ужасом опишет начальные преступления большевизма в третьем томе «ГУЛАГа».

Когда он учился в школе, развернулась коллективизация. Голодомор, поразивший не только Украину, но и всю хлеборобную Россию, Белоруссию... Миллионы погибших, ссыльные, обреченные на верную смерть в тайге. Газеты трубили об успехах социалистического строительства и бесконечных расправах с врагами - Шахтинское дело, дело Промпартии, меньшевики, троцкисты... Наконец, пришел 37-ой, и брали уже преданных слуг системы, - кто ж из очевидцев-современников ведал, что многие, если не большинство этих партийных кукол сполна заслужили свои приговоры?

...С каждым годом узел эпохи, куда ему надлежало войти одним из главных героев, затягивался туже. Солженицын закончил университет, поступил в ИФЛИ, в начале Отечественной войны прошел подготовку в офицерской школе и был отправлен на фронт. Он вспоминал, что тогда уже у него существовало мало иллюзий по поводу Сталина и его власти. Но выход виделся в направлении, близком большинству ровесников-вольнодумцев - возврат к ленинским нормам, идеалам первых дней революции. Россия узнает цену этим мечтаниям в шестидесятых годах, на волне позднехрущевского романтизма...

Во время войны, особенно в переломные 43-44 годы, пришло и другое ощущение. Предвкушение победы породило гордость за офицерский боевой путь, возбудило чисто мужское чувство военного лоска. В «ГУЛАГе» об этом - несколько пронзительных страниц. Чувствуя себя триумфатором, коренным человеком на родной земле, Александр Исаевич свободно переписывался со старым другом Николаем Виткевичем. Казалось, что это их победа, свобода, оплаченная кровью, и потому никоим образом не изымаемая. Еще одна своего рода романтическая иллюзия, собственно в биографии Солженицына - последняя.

Увы, система остро чувствовала опасность и сделала все, чтоб разобраться с каждым «таким смелым» поодиночке...

Одна из самых мощных тем в «ГУЛАГе» - тема ареста, того метафизического порога, который переступает человек, когда его «приходят брать».

«Арест - это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое. По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов - гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда. Всё. Вы - арестованы! И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния: - Я-а?? За что??.. Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим. И всё».

Этот переход, - из страны подзаконных обывателей в страну осужденных преступников, - существенен еще и постепенной сменой исторического и социального фокуса. Среди миллионов тех, кто ни в чем никогда не был замешан, встречались тысячи реальных противников советской системы. Александр Исаевич хоть и краем, из-за обмолвки, неосторожности, был и сам этой породы, - гебешникам не было нужды придумывать его дела, он действительно высказывался «против». Даже тактически такое положение вещей часто оказывалось благом, - солонее всего приходилось тем, кто преданно служил системе и не понимал, за что гражданин следователь загоняет иглы под ногти. Они запросто могли б оказаться на месте этого следователя, повернись их судьба чуть иначе...

...На зоне же, для тех, кто не попал под расстрел и кому повезло до лагеря добраться, начиналось настоящее многоголосие исторических правд, - тут встречались и озлобление, и ненависть, и реальная отчаянность противостояния. Здесь уравнивались выборы, оплаченные судьбой и кровью, - вот почему автор «ГУЛАГа» сочувствует бандеровцам и власовцам больше, чем «невинно-пострадавшим» большевикам, что доводило до белого кипения политкорректную «образованщину» на официальных «обсуждениях» романа по советским НИИ и конторам 70-х годов. Таково было время, названное «застоем», - с моральными понятиями, вывернутыми наизнанку: «обчество» легко могло понять и простить человека, оклеветавшего всех и вся «по слабости», но того, кто бежал в лес или шел с обрезом на палачей и обидчиков, боялись и ненавидели. Эти «преступления» не знали срока давности и обвиняемые по ним не подлежали реабилитации...

Раковый корпус.

Лагерный опыт Солженицына разламывается на два мало чем схожих друг с другом пласта. Он получил 8 лет за агитацию и попытку создания антисоветской организации (там, где двое, там уже организация, разве не ясно? - впрочем, в полном соответствии с евангельским: «там, где двое собрались во имя Мое, там и Я с ними»). Начальный срок выпало отбывать сперва в Новом Иерусалиме, потом в Москве, на строительстве у Калужской заставы. В 1947 году Александра Исаевича как способного математика направили в шарашку (так на фене именовались Научно-исследовательские центры под эгидой МГБ). Солженицын работал сперва в Сергиевом Посаде (в ту пору Загорске), а потом очутился в Марфине (нынче скромный микрорайон возле нового Ботанического сада в Москве), где пробыл до 1950 года.

О жизни марфинской шарашки Солженицын написал роман «В круге первом». Название символистично. Да, это был первый круг гулаговского ада, он уже находился за чертой ареста, и на фоне трусливо смолкнувшей страны гудел, полнокровен и многоголосен; и все же весь остальной ГУЛАГ темнел дальше и глуше, уходил воронкой в глубину России, и потому в Марфине было еще чего опасаться, страх мешал свободе. Это ощущение предела свободы, нежелание считаться с этим пределом, и привело героя романа Глеба Нержина, а также, вероятно, самого Солженицына, к конфликту с лагерным начальством.

В 1950 году их обоих отчислили из «шарашки» и погнали этапом в Казахстан, в Экибастуз, на медные рудники.

Почти полстолетия спустя некто Олег Давыдов, журналист «самой умной и свободной» в девяностые годы «Независимой газеты», опубликовал эссе «Демон Солженицына» и даже получил за него антибукеровскую премию в жанре нон-фикшн (Александр Исаевич в ту пору недавно вернулся в Россию, и со стороны влиятельных групп существовал четкий «заказ» работать на снижение его образа).

Давыдов, мысливший постмодернистки - изворотливо, и потому заведомо тоньше большинства привычных хулителей Солженицына, доказывал, что по жизни писателя вел демон Нахрап, заставлявший его рушить любую ситуацию, едва она застаивалась, становилась слишком стабильной и, не приведи Господь, благополучной. Именно Нахрап, - по убеждению Давыдова, - вынудил Солженицына «почти донести на себя» в 45 году, уйти из благополучной шарашки на этап, выступить против советской цензуры в ту самую минуту, когда она, эта цензура, уже готова была пропустить кастрированный и изуродованный «Круг», наконец, оставить одну женщину, «которая никогда не была готова разделить его демонические заскоки», и полюбить другую, которая считала, что «надо на родине жить и умереть при любом повороте событий». И самое ужасное, - морализировал Давыдов, - рядом с хозяином Нахрапа страдали живые люди...

Логика журналиста кажется убедительной, - действительно, нигде и никогда Солженицын не поступает, желая сохранить спокойное и целительное status quo. Только обывательское лукавство (или слепота) - в имени той силы, которая на каждом крутом повороте судьбы вдохновляла писателя. Не демон Нахрап, а ангел свободы вел Александра Исаевича туда, где уже некого будет бояться; это он продиктовал три знаменитые лагерные заповеди, которые, - знаю - для многих, как и для меня самого, - стали основанием «нового стоицизма», недостижимым по чистоте нравственным девизом:

«Не жди! Не надейся! Не проси!»

...А рядом с человеком, живущим по подобным максимам, другим, более сговорчивым и менее жестким персонажам, ждущим своей вкусной, «честно заработанной пайки», всегда непросто. Им можно походя «навредить», и, что самое обидное, при этом даже их не заметить...

Вслушаемся в последние абзацы романа «В круге первом»:

«Их ожидала тайга и тундра, полюс холода Оймякон и медные копи Джезказгана. Их ожидала опять кирка и тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница, смерть. Их ожидало только худшее.

Но в душах их был мир с самими собой.

Ими владело бесстрашие людей, утерявших все до конца, - бесстрашие, достающееся трудно, но прочно».

На Экибастузских медных рудниках Александр Исаевич Солженицын ходил с тачкой, работал каменщиком и литейщиком, не прекращал писать. Он запоминал стихотворные строфы, прятал по тайникам бегло исписанные листки бумаги, продумывал сюжеты будущих романов, - то есть в самых невыносимых условиях не помышлял сдаваться, знал, что человеческий голос имеет силу даже тогда, когда у него нет никаких возможностей быть услышанным.

...Предсказуемое течение срока надломилось в 1952 году. В феврале в тюремной больнице заключенному Солженицыну удалили раковую опухоль. Счет, казалось, пошел на месяцы. В 1953-м Александр Исаевич был отправлен на «вечное» ссыльнопоселение в ауле Кок-Терек. Он дважды лечился в Ташкенте и... полностью выздоровел.

...История зловещего недуга, как универсальная метафора жизни перед лицом смерти, стала основанием повести «Раковый корпус».

«Он выступил на крылечко и остановился. Он вдохнул - это был молодой воздух, еще ничем не всколыхнутый, не замутненный! Он взглянул - это был молодой зеленеющий мир. Он поднял голову выше - небо развертывалось розовым от встававшего где-то солнца. Он поднял голову еще выше - веретена перистых облаков кропотливой многовековой выделки были вытянуты черезо все небо - лишь на несколько минут, пока расплывутся, лишь для немногих, запрокинувших головы, может быть для одного Олега Костоглотова во всем городе»...

Бодался теленок с дубом.

В 1956 году настала пора амнистии и реабилитации. Солженицын смог вернуться в центральную Россию. Поселился в Рязани и устроился преподавателем астрономии в местной школе. В конце 50-х годов он много работает, - над «Раковым корпусом» и «Круге первом». Тогда же, вероятно, возник и замысел «Архипелага ГУЛАГ».

В 59-м, на одном дыхании, за считанное количество присестов, Александр Исаевич написал повесть «Щ-854», которая войдет в историю под названием «Один день Ивана Денисовича». Еще через два года, в 61-м, друг Солженицына по шарашке Лев Копелев (Рубин из «Круга первого») передаст «Ивана Денисовича» Твардовскому. Тот покажет повесть Хрущеву. Хрущев будет поражен и даст разрешение на публикацию. В ноябрьском номере «Нового мира» «Один день...» увидит свет и будет тут же переведен на основные европейские языки...

...Так, в одночасье, Солженицын заработал мировую славу...

В 1963 году Твардовский продолжил публиковать рассказы «открытого им» писателя. Вышли «Матренин двор» (в оригинале рассказ назывался «Не стоит село без праведника») и «Случай на станции Кречетовка». Вещи эти сразу выпадали из общего потока «оттепельной» литературы. Не только из-за удивительного авторского дара, но по тону, по своей естественности они резко выделялись на фоне профессионально напыщенных, либо безликих, либо чрезмерно нарочитых совписаний.

Ахматова говорила о «Матренином дворе»:

«Удивительная вещь… Удивительно, как могли напечатать… Это пострашнее «Ивана Денисовича»… Там можно всё на культ личности спихнуть, а тут… Ведь это у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги… Мелочи тоже удивительные… Помните — чёрные брови старика, как два моста друг другу навстречу?.. Вы заметили: у него скамьи и табуретки бывают то живые, то мёртвые… А тараканы под обоями шуршат? Запомнили? Как далекий шум океана! и обои ходят волнами… А какая замечательная страница, когда он вдруг видит Матрёну молодой… И всю деревню видит молодою, то есть такою, какая она была до всеобщего разорения»...

В своих восторгах Ахматова была не одинока. «Один день» и «Материнин двор» входили в моду. Имя Солженицына трепетно произносилось и на кухнях первых советских малометражек, и на кафедрах славистики западных университетов ...

...Между тем положение самого писателя никогда не было безоблачным. 1963, 64 и 65 годы ушли у него на бесплодные попытки опубликовать «В круге первом» и «Раковый корпус» в Советском Союзе. Но если в 1963-м «Ивана Денисовича» еще выставляли на Государственную премию (повесть премии не получила), то после отставки Хрущева надежды на публикацию стали таять с каждым месяцем. В 65-м власти провели несколько обысков и изъяли значительную часть солженицыновского архива...

...В ту пору ставки в развернувшейся вокруг имени и творчества А.И. литературно - общественной борьбе оказались чрезвычайно велики: возможно, там решалась будущность Советского Союза, мера его «либерализации», «искренности» и открытости. Не все роли были до конца определены в этой «большой игре», и прежде всего оказался на распутье сам Солженицын. У него обозначился внутренний разлом, потеря взаимопонимания с главным покровителем в советской литературной среде - А.Т. Твардовским. Где Твардовский предпочитал действовать методами номенклатурной политики и почти преуспел, писатель все разрушал своей несговорчивостью, нетерпением, неуклюжими действиями и высказываниями.

Но надо понять и рязанского сидельца. Он приезжал в Москву на переполненной электричке, приходил к Твардовскому, а тот сообщал, что грядет очередное обсуждение, набор рассыпан, придется вносить новые и новые изменения в рассказы, статьи, «Круг» и «Корпус», которые все равно, - и это было понятно, - не печатались и вряд ли уже могли быть напечатаны...

...Неудивительно, что на таком фоне в том же 65 году, «В круге первом» и «Раковый корпус» стали распространяться в самиздате. В 68-м романы вышли в свет в США и Западной Европе. Годом раньше, в 1967-м, Солженицын обнародовал открытое письмо к съезду советских писателей - он требовал отмены цензуры. В итоге власти стали воспринимать его как явного, и непримиримого врага. Нобелевская премия по литературе от 1970 года только усугубила положение...

...После публикации «Ивана Денисовича» Солженицын год за годом получал множество писем от бывших заключенных. Рассказы о судьбах тысяч людей властно прорывались из небытия, - и легли в основу «Архипелага ГУЛАГ». К совместной работе над «Архипелагом» А.И. хотел привлечь автора «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, несколько раз публично хвалившего «Один день». Писатели встретились, но не нашли общего языка.

Шаламов впоследствии будет очень резко отзываться о Солженицыне. Он обвинит его «в делячестве» и «провокации». Конечно, в таких высказываниях можно найти естественный след советской конъюнктуры, а также болезненное отношение к всемирной славе того, чье имя стало притчей во языцах. Однако, думается, корни этой неприязни значительно глубже. В шаламовских «Колымских рассказах» много повествуется об ужасах лагеря; концентрация этих ужасов там куда круче, чем на самых страшных страницах ГУЛАГа; тьма у Шаламова беспросветна, герой всегда у последней черты, возможности исчерпаны, выхода нет. Солженицына же, которого в шестидесятые годы, как не смешно это сегодня звучит, недоброжелатели дразнили «лакировщиком», - сами лагерные испытания интересуют только с точки зрения личности, которая проходит через них и призвана преодолеть - достойно. Так и для России весь «ГУЛАГ» - не приговор и не итог, а жуткий опыт, который следует пережить и понять, чтоб существовать дальше...

...«Архипелаг» был закончен в 1968 году, но лег в стол. Существовало всего пять машинописных экземпляров романа-исследования. Солженицын несколько лет воздерживался от публикации одного из основных своих трудов, и на то существовали как личные, так и политические причины. С одной стороны, писатель опасался за судьбы людей, упомянутых в книге. С другой, - он время от времени подумывал сделать «ГУЛАГ» козырной картой в борьбе за свободу творчества в СССР, но, в конце концов, отказался и от этой идеи.

...Сюжет вокруг публикации «ГУЛАГа» напоминает детектив. 23 августа 1973 года КГБ задержало машинистку Солженицына Елизавету Воронянскую. На допросе Воронянская раскрыла место хранения одного из экземпляров солженицыновской работы. Он был найден и изъят. Вернувшись домой, Воронянская повесилась.

Солженицын узнал о случившемся только 5 сентября, и тут же отдал распоряжение о публикации «ГУЛАГа» за границей. В сообщении, переданном в те дни западными радиоголосами, он говорил, что теперь имена его корреспондентов известны органам, и задерживать публикацию нет никакого смысла.

Рассказывают, что 4 сентября КГБ, через бывшую жену Солженицына Наталью Решетовскую, предложил разрешить в СССР «Раковый корпус» в обмен на отказ от публикации «Архипелага». А.И. не возражал против публикации «Корпуса», но уже не хотел идти на частные сделки с властями, - возможно, свою роль сыграло и впечатление от самоубийства Воронянской. Однако в те же дни он направил в ЦК КПСС знаменитое «Письмо вождям Советского Союза»...

...В декабре 1973 первый том «ГУЛАГа» вышел в парижском издательстве ИМКА-ПРЕСС, - политическая партия была сделана. В СССР началась массовая кампания «осуждения» Солженицына. На заводах и в совхозах его клеймили за измену родине, обзывали «литературным власовцем» и агентом ЦРУ. Выражение: «Я Солженицына не читал, но хочу сказать»... в те дни вошло в анекдоты...

...7 января 1974 года «случай ГУЛАГа» обсуждало Политбюро. Прецедент был признан настолько серьезным, что решено было созвать весь ЦК КПСС. На заседании большинство голосов получило предложение Ю.В.Андропова: - лишить Солженицына советского гражданства и немедленно депортировать на Запад. Существовали и альтернативы этому решению. Брежнев, Косыгин, Подгорный предлагали заядлого антисоветчика арестовать, судить, и, если не возвернуть в лагерь, то, по крайней мере, выслать из Европейской России. Н.А.Щелоков и еще несколько человек, напротив, настаивали, что необходимо изменить отношение к нобелевскому лауреату и попытаться использовать его имя во благо СССР...

...13 февраля Указ о лишении Александра Солженицына советского гражданства и высылке его из СССР передали ТВ и радиостанции Советского Союза. Подобный прецедент у большевиков уже был. В 1922 году они, по личной инициативе Ленина, обвинили в измене, лишили гражданства и отправили прочь из страны целый «пароход философов» во главе с Н.А. Бердяевым… Кампания у Исаевича оказалась достойной...

Письмо вождям Советского Союза.

...Знаменитое солженицыновское «Письмо вождям Советского Союза» было подготовлено и послано по адресату в начале 1973 года, а опубликовано в те самые дни, когда решалась судьба «Архипелага ГУЛАГа». Забывать об этом - значит не видеть той глубинной целостности, которая всегда крепила личность Солженицына. Резкое отторжение от коммунистической идеологии не отчуждало его от России и ее исторического опыта. Даже предполагая, - как в крайних своих высказываниях, - что для победы над коммунизмом полезны все средства, вплоть до иностранной интервенции, - писатель решительно отрицал, что западные рецепты могут пригодиться в будущей, свободной стране¹.

Уже после публикации первой части «Красного колеса» - романа «Август Четырнадцатого» (1971), - проявилась линия раздела, резко отличавшая автора «ГУЛАГа» от большинства диссиденствующей публики. Солженицын ставил во главу угла процветание Отчизны, они - абстрактные права человека, разговор о которых, если сравнивать действительное положение в Союзе и на Западе, всегда превращался в демагогию и риторику.

В «Письме вождям»... обвиненный чуть ли не в государственной измене писатель выдвинул целостную программу декоммунизации СССР и представил ответы на основные исторические вызовы, которые позволяли сохранить единство и процветание страны, а в определенной мере остается актуальными и для современной России.

«Катастрофическое ослабление западного мира и всей западной цивилизации далеко-далеко не только успех неуклонимой настойчивой советской дипломатии, это главным образом результат исторического, психологического и нравственного кризиса всей той культуры и системы мировоззрения, которая зачалась в эпоху Возрождения и получила высшие формулировки у просветителей XVIII века»... «Не "конвергенция" ждет нас с западным миром, но – полное обновление и перестройка и Запада, и Востока, потому что оба в тупике... "Прогресс" должен перестать считаться желанной характеристикой общества. "Бесконечность прогресса" есть бредовая мифология. Должна осуществляться не "экономика постоянного развития", но экономика постоянного уровня, стабильная. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ НЕ ТОЛЬКО НЕ НУЖЕН, НО ГУБИТЕЛЕН. Надо ставить задачу не увеличения народных богатств, а лишь сохранения их. Надо срочно отказаться от современной технологии гигантизма -- и в промышленности, и в сельском хозяйстве, и в расселении (нынешние города – раковые опухоли)...» «Высшее богатство народов сейчас составляет земля. Земля как простор для расселения. Земля как объем биосферы. Земля как покров глубинных ресурсов. Земля как почва для плодородия... И в том -- русская надежда на выигрыш времени и выигрыш спасения: на наших широченных северовосточных земельных просторах, по нашей же неповоротливости четырех веков еще не обезображенных нашими ошибками, мы можем заново строить не безумную пожирающую цивилизацию "прогресса", нет -- безболезненно ставить сразу стабильную экономику и соответственно ее требованиям и принципам селить там впервые людей. Эти пространства дают нам надежду не погубить Россию в кризисе западной цивилизации».

И далее, возвращаясь к трагическому опыту русской революции, Солженицын говорит: «Русская интеллигенция, больше столетия все силы клавшая на борьбу с авторитарным строем, -- чего же добилась с огромными потерями и для себя и для простого народа? Обратного конечно результата. Так может быть следует признать, что для России этот путь был неверен или преждевременен? Может быть на обозримое будущее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России все равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня созрела?.. Все зависит от того, какой авторитарный строй ожидает нас и дальше? Невыносима не сама авторитарность, но – навязываемая повседневная идеологическая ложь. Невыносима не столько авторитарность -- невыносимы произвол и беззаконие, непроходимое беззаконие, когда в каждом районе, области или отрасли -- один властитель, и все вершится по его единой воле, часто безграмотно и жестоко»...

...Разумеется, образованная публика как на Западе, так и в СССР, оказалась совершенно не готова, - ни к таким выводам, ни к такой логике. Едва «Письмо...» было опубликовано, на него резко и просто ответил академик Сахаров². В результате - вся эмиграция, и оппозиция внутри страны оказались неумолимо расколоты, - на подавляющее большинство «сахаровцев» и меньшинство «солженицыновцев». В том-то и заключалась трагедия Солженицына (и СССР - России), что власти оказались узки и невосприимчивы, патриоты - не собраны и тем более не разворотливы, а оппозиционеры в большинстве своем чужды как традициям страны, так и ее интересам.

Вермонт: Из-под глыб.

...Лишенный советского гражданства, в феврале 1974 года Солженицын был доставлен специальным самолетом в Германию. Вскоре к нему присоединилась семья. Писатель некоторое время путешествовал по Европе, получил в Стокгольме Нобелевскую премию и год спустя обосновался в Северной Америке. В штате Вермонт он купил небольшое поместье возле города Кавендиш. Отсюда он редко выезжал, выходил, и еще реже давал интервью, встречался с посторонними людьми. Так его и прозвали - «вермонтским отшельником»...

Эмигрантская публика, да и весь Запад, ожидали от нобелевского лауреата, обвиненного в СССР в тысяче смертных грехов, резкой критики коммунизма и советского политического строя. Они получили ее. Солженицын первым назвал СССР «империей зла» (потом на все лады это словосочетание научится повторять рейгановская пропаганда) и призвал к непримиримой борьбе с социалистическими идеями и левым мифом. Но уже в публицистическом сборнике «Из-под глыб» (1974) он пытался объединить единомышленников, видящих, как и он, смысл преодоления коммунизма в отказе от базовых ценностей партийной демократии, прогрессистской идеологии и эпохи Просвещения...

В Вермонте в мировоззрении А.И. произошел если не разворот, - Солженицын развивал свои предыдущие идеи, - то, по крайней мере, внятное и безусловное смещение основного интереса, угла зрения. С каждым годом для него существенней и очевидней становился кризис западной цивилизации и «великая ложь нашего времени»³. Работа над «Красным колесом», романом-эпопее о России и революции, задуманном еще в студенчестве, стала для него, прежде всего, работой над историософией русской трагедии, над таким видением прошлого, которое могло бы дать России дорогу в будущее...

В эмигрантские десятилетия с предельной ясностью выявилось и почти космическое одиночество Солженицына. Правозащитники и либералы сделались тут удивительно похожими на советских пропагандистов. Они не брезговали архивами ЦРУ и КГБ, смаковали каждый его неверный, - пусть и тридцатилетней давности, - шаг, всякое неосторожно брошенное слово, - и пытались задеть, уязвить прежде всего лично, лишить героического ореола, сбить пророческий пафос. Пошляк Войнович даже сочинил роман - «Москва - 2042», в котором предрек России новое бедствие - Александра Исаевича, въезжающего в Кремль на белом коне...

При этом нельзя сказать, что у Солженицына в эти годы не осталось единомышленников. Статьи «Образованщина» и «Не по лжи» распространялись в самиздате огромными тиражами, их цитировали наизусть, перепечатывали, обсуждали на кухнях, в студенческих курилках и лабораториях. Но сочувственные читатели жили по преимуществу в СССР, и не имели возможности свободно высказываться. В Европе же и Америке языки были развязаны, - и у тех, кто считал Россию «исторической нелепицей», «страной вечного провала», «азиатской деспотией», и у тех, кто полагал, что нам необходимо пойти в долгую выучку к цивилизованному Западу...

...При этом полного взаимопонимания не было даже с эмигрантами первой и второй волны, которые, по своему естественному патриотизму и «евро-американскому» житейскому опыту, должны были лучше понять «нового» Солженицына.

Показательна история разногласий Александра Исаевича с одним из ближайших его друзей эмигрантской поры, поклонником его литературного дара и исповедником всей его семьи свящ. Александром Шмеманом, ректором Свято-Владимирской духовной семинарии (подробности об этой увлекательной полемике - в их переписке и «Дневниках» о.Александра)...

Если по Шмеману в центре истории стоял Христос, а Россия - православная страна, выход для которой виделся в возвращении к полноте христианства, то у Солженицына смысловой осью всей его деятельности оставалась именно Россия. Христианство же и чуть ли не сам Иисус, - по мнению Шмемана, - ставились Солженицыным по отношению к России почти в служебную, инструментальную позицию. Шмеман упрекал писателя в желании «остановить историю», выпасть из эпохи, отсидеться на обочине большой дороги времени (А.И. парировал, что неплохо сидеть на обочине, когда автомобили и экипажи стремительно мчатся к пропасти)...

...Подобные жаркие споры, даже с самыми близкими людьми, заставляли Солженицына еще глуше затаиться в своем Вермонте, целиком посвятить себя кабинетной работе. В итоге, к концу 80-х годов в русской неподцензурной мысли автор «ГУЛАГА» стоял настолько особняком, что каждое новое его высказывание, - с одной стороны, - имело чрезвычайную, ни с чем не сравнимую вескость («о, Солженицын сказал!»), с другой, - как бы выпадало из сиюминутных споров; мало кто брал его в политический расчет. Уж больно несвоевременными казались мысли, чуждыми - ценности...

...Воспоминания об этой поре своей жизни Александр Исаевич назвал - «И попало зернышко между двух жерновов»...

Как нам обустроить Россию?

В 1989 году главному редактору «Нового мира» Сергею Залыгину удалось, - не без определенной борьбы, - добиться разрешения на публикацию Нобелевской лекции и отрывков из «Архипелага ГУЛАГа» в СССР. Возвращение имени и творчества Солженицына обязано было стать одним из первых знаков горбачевской либерализации.

В 1990 году Горбачев вернул писателю советское гражданство, «ГУЛАГ» получил Государственную премию. От премии Солженицын отказался, - он не мог принять «денежную награду за книгу, написанную кровью миллионов».

С этого же года началась широкая публикация наследия писателя на родине. В начале 90-х не было серьезного издания, которое бы не помещало что-нибудь из Солженицына, - причем, если «Новый мир» или «Знамя» печатали вещи «лагерного цикла», то «Наш современник» и «Москва» делали упор на «Красном колесе» и поздней публицистике.

В том же году сам Солженицын обнародовал большую работу «Как нам обустроить Россию» (в СССР книжка в кусках увидела свет в центральной прессе, в частности, в «Комсомольской правде»).

«Часы коммунизма - утверждал писатель - свое отбили. Но бетонная постройка его еще не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами»...

Что ж, едва не расплющились...

Самым существенным для всего нашего развития в те дни, - с точки зрения Солженицына, - был вопрос: «Что, собственно есть Россия?».

Тогда еще, за несколько месяцев до Беловежских соглашений, А.И. видел Россию вместе с Украиной, Белоруссией и Северным Казахстаном, то есть во всей той совокупности территорий, где русские и братские им народы составляют большинство населения. Он предлагал «освободить провинцию от давления столиц», «и сами столицы, эти болезненные гиганты, освободились бы от искусственного переотягощения своим объемом и необозримостью своих функций, что лишает их нормальной жизни», доказывал, что государственный строй и даже характер организации экономики - явления второстепенные, что экономика выстраивается самостоятельно там, где существует реальная, а не мнимая свобода.

«Источник силы или бессилия общества - духовный уровень жизни, а уже потом - уровень промышленности. Одна рыночная экономика и даже всеобщее изобилие - не могут быть венцом человечества. Чистота общественных отношений - основней, чем уровень изобилия. Если в нации иссякли духовные силы - никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод - на первое место все равно выйдет свобода бессовестности: ее-то не запретишь, не предусмотришь никакими законами. Чистая атмосфера общества, увы, не может быть создана юридическими законами. Государственное устройство - второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве - допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве - невыносима и самая разливистая демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности - то это проявится при любом строе»...

...Самое существенное, - утверждал Солженицын, - поставить предел безудержному потреблению, в том числе и потреблению социальных прав и гарантий, которое чрезвычайно далеко и от реальной защищенности личности, и от житейского счастья. «Самый модный лозунг теперь, и мы все охотно повторяем: "права человека"... "Права человека" - это очень хорошо, но как бы нам самим следить, чтобы наши права не поширялись за счет прав других? Общество необузданных прав не может устоять в испытаниях. Если мы не хотим над собой насильственной власти - каждый должен обуздывать и сам себя. Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширяться и хватать - то именно так и делает. (Это и губило все правящие классы и группы истории.) Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений - но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости. Только при самоограничении сможет дальше существовать все умножающееся и уплотняющееся человечество. И ни к чему было все долгое развитие его, если не проникнуться духом самоограничения: свобода хватать и насыщаться есть и у животных. Человеческая же свобода включает добровольное самоограничение в пользу других. Наши обязательства всегда должны превышать предоставленную нам свободу. Только бы удалось - освоить нам дух самоограничения и, главное, уметь передать его своим детям. Больше-то всего самоограничение и нужно для самого человека, для равновесия и невзмутности его души».

...«Как нам обустроить Россию» была прочитана, обсуждена и переобсуждена в горбачевски-свободных СМИ и... благополучно поставлена на полку. Уж больно на своем языке, как бы сам с собой разговаривал автор, чураясь политического жаргона и элементарной сметливости лидеров перестройки...

...Август 1991 года разделил эпохи. В декабре многое из того, на что еще делал ставку вермонтский отшельник в начале того лета, было безвозвратно потеряно...

...Болезненней всего Солженицын переживал разделение русского, украинского и белорусского народов. И много лет спустя ему все еще изменяло привычное спокойствие, когда он брался обсуждать эту тему:

«Происходящее на Украине, ещё от фальшиво-построенной формулировки для референдума 1991-го года, составляет мою постоянную горечь и боль. Фанатическое подавление и преследование русского языка (который в прошлых опросах был признан своим основным более чем 60% населения Украины) является просто зверской мерой, да и направленной против культурной перспективы самой Украины. Огромные просторы, никогда не относившиеся к исторической Украине, как Новороссия, Крым и весь Юго-Восточный край, насильственно втиснуты в состав нынешнего украинского государства и в его политику жадно желаемого вступления в НАТО. За всё время Ельцина ни одна его встреча с украинскими президентами не обошлась без капитуляций и уступок с его стороны. Изживание Черноморского флота из Севастополя (никогда и при Хрущёве не уступленного УССР) является низменным злостным надругательством над всей русской историей XIX и ХХ веков. При всех этих условиях Россия ни в какой форме не смеет равнодушно предать многомиллионное русское население на Украине, отречься от нашего единства с ним»...

...В 1994 году Александр Исаевич и Наталья Дмитриевна Солженицыны решили вернуться, - чтоб послужить оживающей после коммунизма России. Они проехали на поезде из Владивостока в Москву, дабы увидеть страну своими глазами, - и ужаснулись. Сбывались самые страшные предчувствия писателя: страна хоронила себя под обломками советской системы...

...С ельцинским режимом у Солженицына не могло найтись точек соприкосновения. (советники президента надеялись, что автор «ГУЛАГа» послужит демократическому Борису Николаевичу своим авторитетом). Ему предложили вести авторские передачи на ТВ, но продержались они всего несколько месяцев, - критика ельцинского режима оказалась непримиримой и нелицеприятной. В 1998 году А.И. отказался от высшей государственной награды, - Ордена Андрея Первозванного, сказав, что не может принять ее в годину страшного государственного разорения...

...И только в середине нового десятилетия, после первых результатов путинских преобразований, из Троице-Лыково стали слышны осторожно-оптимистические мнения. В интервью журналу «Шпигель» в 2007 году Солженицын говорил:

«Путину досталась по наследству страна разграбленная и сшибленная с ног, с деморализованным и обнищавшим большинством народа. И он принялся за возможное — заметим, постепенное, медленное, — восстановление её. Эти усилия не сразу были замечены и, тем более, оценены. И можете ли вы указать примеры в истории, когда меры по восстановлению крепости государственного управления встречались благожелательно извне?»

Последняя книга

...Все российские годы Солженицын напряженно работал. В конце 90-х писатель закончил большой исторический труд «Двести лет вместе», - о болезненной и противоречивой истории взаимоотношений русского и еврейского народов в России. Естественно, что и это исследование, преодолевавшее многолетнее табу на скандальную тему, только озлобило идейных противников разных ранжиров и ориентаций. Либерально-еврейские круги упрекали Солженицына в предвзятости и чуть ли не в антисемитизме (кстати, эти последние обвинения быстро отпали из-за их явной абсурдности); из противоположного лагеря «Двести лет...» обозвали поверхностной и едва ль не масонской литературой.

Суд общества гласил: порядочные люди о подобных вещах не говорят, оставим споры маргиналам....

...Впрочем, сам Солженицын предвидел подобный ход событий, и уже на первых страницах «Двухсот лет» напоминал:

«Никогда я не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого. Я призываю... к терпеливому взаимопониманию и признанию своей доли греха - а так легко от него отвернуться: да это же не мы...»

Посмертие.

...В 2007 году, в интервью журналу «Шпигель», когда корреспондент по традиции пожелал Александру Исаевичу «многие лета творческой жизни», писатель отвечал: «Нет. Не надо. Достаточно».

...После смерти Солженицына неожиданно всколыхнулась грязная волна критики, обвинений, клевет, абсурдных претензий. Причем, якобы все эти словесные подножки и обмолвки исходили от «простых людей», рядовых пользователей интернета, - но уж больно они напоминали хорошо срежиссированную кампанию. Кажется, не существовало такого измышления советской пропаганды 70-х годов, которое не было повторено в сети сорок лет спустя. Совершенно возмутительно выглядели вопросы, заданные на lenta.ru Людмиле Саврасовой, автору книги о Солженицыне в ЖЗЛ; поражали десятки других постов и реплик...

Впрочем, шок от этой грязной волны - только на первые минуты. Дальше все становится ясно. Мы не прошли через реальную декоммунизацию, не было у нас и искреннего покаяния. Потомки палачей и потомки заключенных легко не могут примириться друг с другом. Треть наших соотечественников до сих пор считают Сталина главным героем отечественной истории. Половина, если не побольше, мечтают о «цивилизованном обществе» и европейском потребительском рае. Чтоб в наши сердца вернулся мир, чтоб мы могли быть по-настоящему солидарны друг с другом, еще должно пройти время...

Однако, несмотря на причудливые колебания общественных настроений, на государственном уровне Солженицыну были отданы все мыслимые гражданские и военные почести. Премьер-министр стоял навытяжку на гражданской панихиде. Президент прервал свой отпуск, чтоб присутствовать на отпевании. Сразу же после похорон был издан президентский указ об увековечении памяти великого писателя...

Хочется верить, что все это не просто эффектные жесты, и нынешняя власть понимает, насколько современная Россия обязана делу Солженицына и его идеям, как много они значат для нашего прошлого и тем более для нашего будущего....

Солженицын говорил в последние годы:

...«Нам не нужна особая национальная идея. После всех пережитых нами изнурительных потерь нам на долгое время достаточно задачи сбережения гибнущего народа»...

...«Главное в международном отношении достигнуто — возвращено влияние России и место России в мире. Но на внутреннем плане мы далеки по нравственному состоянию от того, как хотелось бы, как нам органически нужно. Органического родства с тем, что нужно, еще нет. Это трудное духовное развитие, которого одними государственными приемами, стандартными приемами парламентаризма не выполнишь,— перешагнуть их нельзя. Это очень сложный духовный процесс».

...«Русский патриотизм, его исторические, православные и нравственные истоки мы должны сохранять себе — в надежде, хотя и омраченной, что нашему народу все же суждено сохраниться на Земле»

---