Зацепило?
Поделись!

Два раза люди не живут

Юрий Домбровский (1909 - 1978)

О нем писали мало. В основном за границей. Чаще всего те, кого мы называем шестидесятниками. Писали с любовью, его наверное нельзя было не любить, но какие-то вполне посторонние вещи. В сущности, ошпаренные кипятком эпохи, дышавшие терпким воздухом ужаса или желавшие причаститься к подвигам и свершениям, люди прежде всего были зачарованы еще одним образом противостояния.

Действительно, четыре ареста. Первый - в 23 года, когда историка Юрия Домбровского сослали в Алма-Ату. Второй - в 28 лет, когда Юрий Домбровский провел семь месяцев в следственном изоляторе казахского НКВД. Далее, как говорят на вокзалах, везде. Четыре года на Колыме, шесть лет в Тайшетском Озерлаге.

Наша беда в том, что когда речь заходит о середине столетия, мы уже ожидаем подобных строк в биографии. Многие готовы даже спросить при случае: Как, ни разу не сидел? И сами эти десятилетия воспринимаются однозначно: сначала все сидели, потом боялись, что посадят вновь, или, в лучшем случае, боролись за право человека не быть без особых на то причин посаженным за решетку.

Наконец победили и подобное право отстояли. Счастливые люди, увидевшие в конце жизни то, на что в середине не могли даже надеяться. Солженицын вернулся, листал собрание своих сочинений, вышедшее на родине. Теперь только раздражает публику неуместной публицистикой. Шаламов умер, но тоже издан и никого теперь не раздражает. Публика решила, что во многих, очень многих отношениях Шаламов куда значительней Солженицына. Но Домбровский - герой совершенно иной истории.

На всех описаниях советского времени, вне зависимости от того, кому они принадлежат, сторонникам режима, противникам ли его, лежит печать какого-то морока. Он очень остро ощущался в 70-е гг., когда мы, подростки, жили одной жизнью, а газеты, романы, кинофильмы, самиздатовские тексты повествовали о совершенно иной, зачумленной реальности. В этой реальности искажено было все: имена героев, мотивы их поступков, любовь, смерть. Идея коммунизма и страх зомбировали взрослое население. Все настоящее уходило в песок. Проблема утопичности коммунизма, вопросы типа: "Ну и все-таки, что лучше - социализм или капитализм?", школьные дискуссии на тему: "Возможна ли чистая дружба между мальчиками и девочками?" создавали ощущение идиотизма, на фоне которого 16-летние пацаны и пацанки казались себе и становились гениями.

Домбровский не жил в этом мире призраков, разрушал противостояние советского и антисоветского. Он был НЕСОВЕТСКИМ человеком и писателем, он БЫЛ ПО СУЩЕСТВУ.

Юрию Домбровскому исполнилось 46 лет, когда он вышел из лагеря. Домбровский чудом издал "Хранителя древностей" и "Обезьяну", которая приходит за своим черепом, одиннадцать лет писал "Факультет ненужных вещей" и не мог даже рассчитывать, что когда-либо будут опубликованы стихи. В его текстах поражает отсутствие нытья по поводу несправедливости горькой судьбы, насилия и обманутых надежд. Он никогда не чувствовал себя объектом произвола времени и пространства, даже если положение в их системе координат оставляло желать лучшего.

Сродни автору его герои. Попадающие в те или иные обстоятельства, они и в самом крайнем случае не становятся их пленниками, за все отвечают сами. И "величайшая трагедия христианской эры", - как именует Домбровский кровавую сказку о большевиках и коммунизме, - ни в коем случае не отменяет ответственности.

Зыбин, alter ego автора ("Факультет ненужных вещей"), и в НКВД не теряет позы, затевает переписку со следователем, свои письма подписывая с издевкой: "к сему Зыбин".

Сам Домбровский из лагеря писал матери на латыни и ни в какую не желал облегчать работу начальству (пусть даже выгодным для себя не совсем точным и полным переводом столь экзотических посланий).

Чтобы понять, что из себя представляет человек, нужно порой знать, как ему снится драка. Персонажей лагерных повестей и мемуаров все время бьют. Следователь, охранники, уголовники. По лицу, под дых, и лежащих - ногами. Лирический герой Домбровского сам бьет, не только бьет - убивает, не испытывая по этому поводу и тени раскаянья ("Меня убить хотели эти суки").

Можно себе представить, какой чудный повод поразмыслить о ценности человеческой жизни для классического представителя всескорбящей литературы представляет собой тема поединка в лагерном бараке - отчаявшийся политический против озверевшего уголовника. Но только не для Домбровского. Хотя он не был ни на одном из многочисленных фронтов ХХ века, он знает: `A la guerre comme `a la guerre." И мы в наши 14-16 лет, читая Хемингуэя, побеждая и проигрывая в жестоких играх центровых подворотен, были согласны с этим суждением.

Советский период обладал удивительным оптическим свойством, сужал угол исторического зрения. Не говоря даже о том, что существовала жесткая цензура, большинство имен были вычеркнуты из мировой культуры, - прошлое попросту умертвлялось. Между настоящим и прошлым возникала невероятная психологическая дистанция. Ее по-разному выразили Вознесенский в своей "ностальгии по настоящему" и гражданин второсортной эпохи Бродский, гордо считавший товаром второго сорта свои лучшие мысли.

Домбровский историю открывал, возвращался к действительной перспективе, одним из первых описал современные ему события как развитие старых, но до нетерпимости вечных тем.

"И снова мир стоит на месте,
Но как тому не повезло,
Кто, как и я, в своем аресте
Лишь мировое видит зло.
Хожу, сижу, с судьбою споря,
Тяну наскучившую нить,
И кроме вечных категорий
(Добро и зло, земля и море)
Увы! Мне некого винить."

Он не желал соглашаться на суррогат. Знание былого опыта выводило его за пределы плоской реальности, превращая бытовую зарисовку в фантасмагорию, а фантасмагорию в миф.

В казахском колхозном саду появился удав, древний змий-искуситель, пожиравший советские яблочки, органы завели дело, и Понтий Пилат, умелый администратор, ничего не мог поделать против предательства и предателя.

Но даже это - не самое главное. Музыка текстов Домбровского настоена на любви. Он и здесь отличается почти ото всех своих ровесников. Они писали о страдании, они переживали, как тяжело было выжить. Любовь для них - случайный и часто напрасный дар, чуждый слепой механике судеб.

Домбровский остро чувствовал необратимость уходящего времени. "Два раза люди не живут". Выживать - бессмысленно. Необходимо быть счастливым здесь и сейчас, так как завтра подобной возможности не представится. И это ощущение, так или иначе продиктованное обстоятельствами времени и места, удивительным образом совпало с самым глубоким архетипическим чувством жизни, всегда ускользающей и неотвратимой.

В этой судьбе и текстах невозможно найти идеи бегства. Юрий Домбровский не поворачивался к опасности спиной, не спасался от преследователя, напротив, сближался, встречался лицом к лицу, и, неожиданно, выскальзывал непойманным, больше того, неиспуганным...

В последние годы он много пил. Ровесники объясняли: столько пережил, прозу не печатают, денег нет. Чуть позже, когда все станут говорить о Венечке Ерофееве, Домбровского вспомнят как учителя, мастера, нашедшего способ обойти бдительный досмотр рыцарей порядка и необходимости. Приближалась эпоха undergraund-a.

Но в отличие от Венечки и его друзей - никакой мрачности, обреченности, маразматических ситуаций.

Однажды в лагере поэт поджег карцер, в котором сидел. Сам едва не сгорел, но карцер сгорел дотла.

...В 70-х гг. к собиравшейся на Пушкинской стайке школьников часто подходил совсем беззубый человек и предлагал выпить. Отказаться было невозможно, он как бы втягивал в воронку своих историй, прибауток, притч. Его прозвали - "Легчайший".

У всех нас были клички, но это была не кличка, скорее титул. Так и спрашивали: "Легчайшего не видали?"

Уже потом появилась машинопись, какие-то стихи, отрывки. Мы очень его любили. Верней, любили наши девочки, а мы ревновали и пожимали плечами. Где-то у него был дом, впрочем, вполне естественно, у каждого из нас тоже был дом. О домашней его жизни мы ничего не знали, ничего не знали и об официально-литературной. Однажды он дал почитать "Хранителя древностей"...

Так и шло дело. Они его любили, мы ревновали, они любили, мы ревновали, они...

...Юрий Домбровский почти не говорил с нами о лагере. Уже усталый и, наверное, подготовившийся к смерти, он учил нас скользить сквозь пространство, не замечая инерции и трения. Он был убежден, что, если просто идти, никто тебя не остановит. Только не надо думать, что ты идешь, не надо думать, куда ты идешь. Еще один странный святой нашего странного века...

Домбровский рассказывал нам историю о стрелке. Стрелок этот не утруждал себя тренировками, промахивался на охоте и в тире, в присутствии сослуживцев, друзей и родственников. Но когда на него глядела красивая женщина или им любовался Бог, он вскидывал руку, закрывал глаза и выбивал из ста очков сто.