Зацепило?
Поделись!

Новогодние открытки

документальная сказка (часть первая, женская)

опубликовано 02 апреля 2016, 09:39.
2361 0

Дорогие Галина Алексеевна и Дмитрий Павлович! Примите наши поздравления по случаю Нового года и пожелания – прожить 1987-ой год так же как и 1986-ой и даже лучше!

Здоровья, счастья, благополучия. Целуем. Ваши Рахваловы

Часть первая, женская.

1.

Блондинка – венец творения, свет жизни героя, его судьба. Блондинка: миф XX века, созданный Голливудом и Рейхсканцелярией. Работа над образом кипела параллельно по обе стороны океана. Вот только валькирии, прошедшие кастинг у доктора Геббельса, были все на одно лицо: Лили Марлен под фонарем в Вальгалле.

Голливудские звезды, они про жизнь. Они вроде зодиакального круга, где любая смертная женщина может найти свой небесный архетип, неважно, с перекисью или в натуре.

На студенческой фотографии сорок второго года Галина Орлова, моя бабушка, явно канает под Джин Харлоу . Мимикрирует - мимими. Кокетливая кошечка в кудряшках. Ангелок себе на уме. По сравнению с оригиналом, она была чересчур по-славянски курноса и брови не выщипывала в нитку, но все равно - похожа. Посмотришь - и в «Иллюзион» идти не надо.

Во время войны руки Галины добивались два летчика и поэт. Дело было в Иваново, где названия улиц звучат, как призывы к экстремизму. В двадцатых годах прошлого века Орловы жили на улице Боевиков, в тридцатых семья переехала на Конспиративную.

С этого адреса к нам, в Сибирь, приходили письма от бабы Мани, бабушкиной матери и долгожительницы, у которой только партийного стажа натикало шестьдесят лет . Выпускница учительской семинарии, коммунист ленинского призыва, она растерялась во время нашей единственной встречи и, не зная, о чем говорить с правнуком, угостила меня историей убийства Распутина. Из-за чего я потом целый год боялся есть пирожные, подозревая в них цианид. Впрочем, меня с моими страхами могло и вовсе не быть на свете, окажись капрал Цезарь чуть более романтичным.

Пятого декабря 1942 года Галине исполнилось двадцать лет. В тот день на военном аэродроме города невест приземлилась первая эскадрилия воздушной дивизии Нормандия. Неплохой подарок для студентки филфака.

Загорелые, только что с Ближнего востока, парни из «Нормандии» оказались удивительно нормальными. О войне они говорили небрежным тоном, как будто нацисты были зубной болью, отвлекающей от важных дел. Мол, надо, конечно, сходить к доктору и посверлить кариес, но это не повод откладывать свидание. Не се па?

В новогоднюю ночь Дом культуры Ткацкой фабрики совершенно офранцузился. Кавалеры были сплошь - шарм и шик. Девушки кричали «бон анне!» и подпевали Эдит Пиаф. Веяло ароматом парфюма, за который Коко Шанель продала душу Вермахту.

Бабушка танцевала с Цезарем. Он шептал, что это судьба. Ты – Галина, я – галл. Такое волшебное созвучие не может быть простым совпадением. Гитлер не навсегда. Цезари били германцев на прошлой войне, побьют и в этот раз. И – ах, какие у тебя глаза – серые, как небо над Ла-Маншем. Мы с тобой будем жить в свободной Франции. Апрэ победы я унаследую семейное дело – рыбную лавку в Дьеппе... Вот это он зря сказал. «Рыба? – удивилась бабушка. - Никогда!».

Сорок лет спустя она без сожаления вспоминала о своей подруге, которая в конце войны соблазнилась предложением руки и лавки от настырного капрала. «Представляю, как пахнут сейчас эти руки!» - усмехалась бабушка, представляя заодно параллельную линию непрожитой жизни.

Второй жених был местный, ивановский, как уже говорилось – поэт. Он декламировал о войне, повышая тон, словно радио перекрикивал. Его имя попало в энциклопедии. Михаил Дудин, автор хрестоматийного «Считайте меня коммунистом» и других звонкостей пропаганды. На исходе шестидесятых он вошел в литературный генштаб, заседал в Верховном совете до самой Олимпиады, когда маразм стал нормой жизни. Потом ускорился, перестроился и умер под Новый девяносто третий год, на смертном ложе подписав требование «писателей-демократов» закрыть «Правду» и «Литературную Россию» за распространение «коммунистической чумы».

Последняя осень этого патриарха выдалась тревожной и напоминала октябрь сорок первого, когда в Сокольниках видели немецких мотоциклистов, когда Сталин смирился с потерей Москвы и всех территорий до Волги, когда радио города Иваново пригласило мародеров на склады Меланжевой фабрики и даже умоляло поспешить, чтобы мануфактура не досталась фашистам.

В сорок пятом, смеясь вспоминала бабушка, по радио зачитали обращение к гражданам «взявшим на временное хранение госмануфактуру»: в недельный срок вернуть ее на склады. Но не тут-то было. Невесты уже распорядились приданным.

2.

Когда они познакомились, Михаил только начинал свой путь в гору, на советский Парнас. Но для филфаковских провинциальных барышень двадцатишестилетний поэт с настоящей книжкой стихов был явлением большой литературы. Военкор блокадного Ленинграда, финский ветеран, он являлся в общежитие пединститута, чтобы умыкнуть бабушку из круга подруг. Не снимая шинели, садился за стол, звенящим голосом читал о смерти и соловьях:

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои,

Сказал: «Ребята, напишите Поле:

У нас сегодня пели соловьи.

Слушательницы волновались, а завистливый белобилетник Максимов, единственная мужская особь на курсе, называл этот голос «перепихонской трубой».

Много лет спустя сочинения Дудина скрывались во втором ряду поэтического шкафа бабушкиной библиотеки. Там же, от греха, прятался Иван Денисович, за одним днем которого я как-то полез, и обнаружил сиреневую книжку с дарственной надписью «Галочке». Забыл её название. Помню, что глумливо ржал над пафосной военной лирикой и тем спровоцировал бабушку на признание. Естественно, она раскололась не до конца. В ее пересказе история была адаптирована для детей и юношества. Но суть я уловил. Романа не вышло из-за шинели.

3.

Откровение накрыло бабушку в поезде Иваново-Москва. Представьте себе жесткий вагон. На нижней полке сидят Миша и Галя. Он едет в командировку, она к родственникам, ускользнув из-под опеки строгой матери, директора школы с наганом на поясе, как всегда носят коммунисты в тяжелое время. До Москвы едут нудно, с частыми остановками. Фронт уходит на Запад, но Люфтваффе еще налетает, поэтому окна поезда светозамаскированы тряпками. Поэт снимает шинель: ложись, ты устала.

Темнота вагона символизирует фигуру умолчания о том, чем заняты их руки. Девушка устала, потому что готовилась к экзаменам, а еще помогала матери по хозяйству.

С наслаждением она вытягивается на нежном, как шелк, подкладе шинели. Вагон качает туда-сюда, девушка скользит, и это ей приятно до неприличия. Но что-то ее смущает, почему-то кажется странной прохладная обволакивающая нежность. Думай-думай, стучат колеса, чувства – шелк, мысль – сталь. Думай-думай. Стоп! Поезд замирает. Галя уезжает из шинели ногами вперед и только тогда понимает, в чем дело. Это настоящий шелк. В таких материях ив?новские девушки разбираются не хуже лионских ткачей. Вот откуда ощущение измены! Шинель поэта скрывает его внутренний мир. Снаружи грубый ворс, но это всего лишь маскировка декадента, который любит себя приласкать, выдумывая героические строки о сталкерах минных полей.

Поезд трогается. Галя залезает обратно в свой кокон. В полудреме к ней приходят картины будущей жизни «за Мишей», позади него, в тени его таланта или в ярком, но не греющем свете поэтического Я. А что же она? Ее эго? Кто будет носить ее на руках, если уже сейчас этот лобастый хитрец-марсианин переплюнул Портоса, у которого перевязь была роскошна только с видимой стороны?

Перед тем, как провалиться в сон, Галя делает выводы, принимает решение. Для сюжета не играет роли, что шинель, скорее всего, лежала на сеновале или за кулисами народного театра, после того, как разошелся драмкружок. Важна только эта изнаночная деталь.

В Москве Миша позвонил на квартиру ее родственников, звал гулять на бульвары. Галя отговорилась болезнью тети. Объяснять было нечего. Поэт все равно бы не понял.

3.

В терминах войны, отставка действующего жениха равна потере целой дивизии. Тактически это поражение. С другой стороны, избыток ухажеров у девушки - все равно что слишком растянутый фронт, грозящий прорывом на любом участке.

Пускай стихотворец идет лесом, подумала Галя, чувствуя потребность разобраться в своих чувствах.

Она сидела на подоконнике, прижав к стеклу горячую щеку. Комната выходила на проспект. Кажется, Ленинский. Рукой подать до Нескучного сада, где – вот сюрприз! -играет музыка. Легкомысленная, как ядро барона Мюнхгаузена, она летит со стороны Москва-реки. Соблазн. Джаз.

Галя прислушалась. Джаз звал забыть о комендантском часе, уйти из дома, перебежать через площадь, через дорогу своей судьбы. На минутку она пожалела, что отшила поэта, который мог прикрыть ее во время прогулки красными военкорочками. Но сделанного не вернешь, а любопытство побеждает страх ночных патрулей и проверки документов.

Накинув на плечи кофту, она берет в руки ботики, выходит в темный коридор. Мысленно уговаривая половицы не скрипеть, пробирается мимо комнаты тети, которая и вправду нездорова, но Галя чихала на это с колокольни. Мало что ли на свете больных и скучных теток?

Бесшумно отомкнув замок, выскальзывает в щелку, как кошка. Тихо закрывает входную дверь попой. Обувается в подъезде, на первом этаже, чтобы не настучать на себя каблучками бдительным соседям. И вот наконец: улица, свобода, приключение. Дура ты, шепчет она, вляпаешься. И улыбается, довольная тем, что не чувствует страха.

Поднимается ветер, сдувает облако над крышей, обнажает неприятно розовую луну, словно воспаленный глаз. В лунном сиянии всё вокруг - пустая улица, дома с косыми крестами на окнах, тревожное небо, которое щупают лучи прожекторов - вылитая сцена из «Войны миров». Во время весенней сессии Галя читала Герберта Уэллса, чтобы отдохнуть от Максима Горького. Сейчас она представляет, что это не луна, а фара трехногой машины, которая притаилась за домом, высматривая жертву. Внутри копошится марсианин – жуткий осьминог с огромным лбом и большими глазами. Он охотится на людей, потому что обожает человеческую кровь.

Забыв о музыке, Галя бежит в сторону Нескучного. Там, под деревьями, маленький человек может укрыться от марсианского треножника.

Добежать она не успевает. Позади слышится шум мотора. Боковым зрением Галя видит черный блеск автомобильного крыла и переходит с бега на шаг, чтобы отдышаться и не выглядеть раскрасневшейся уродкой. Машина тоже замедляет ход и, мурлыкая двигателем, плетется за девушкой вдоль обочины.

Девушка решает сделать вид, что ей все равно: уверенной походкой дойти до калитки сада и, если там не заперто, прошмыгнуть внутрь. В противном случае, остановиться и заговорить первой. Четкий план в голове помогает держать с миром дистанцию и не паниковать, когда опускается стекло в задней двери преследующей тебя машины, и раздается негромкий мужской голос:

Quo vadis?

Ого! Латынь во время войны в осажденном городе. Что бы это могло значить? Шпионаж или проверка на вшивость? Не останавливаясь, не повернув головы, она отвечает:

Просто гуляю.

Голос удовлетворенно произнес:

Так я и думал. Студентка.

Галя продолжала идти, считая метры, оставшиеся до калитки.

Да не беги ты! Сад закрыт. – предупредил голос.

План, который известен противнику, не годится к исполнению. Опять же, смерть как хочется узнать, что за древний римлянин катается тут по ночам. Галя обернулась, прищуром наводя на резкость близорукие глаза. Автомобиль встал, как вкопанный. Дисциплированный профиль шофера даже не шелохнулся в сторону девушки. Зато на заднем сидении чей-то силуэт внимательно поблескивал стеклышками в очках, а может, пенсне. На плечах у него были погоны, офицерская новинка той весны. В сорок третьем командный состав Красной армии перешел с ромбиков на звездочки. Преследователь Гали носил звезды немаленькие. Возможно, даже первой величины.

Вы генерал? – спросила Галя у силуэта.

Генерал. – ответил силуэт.

А каких войск?

Самых важных.

Я не знаю, какие у нас самые важные.

Главное, что я это знаю. Ты не местная. – Она кивнула, хотя это был не вопрос, а утверждение. – Владимирская?

Ивановская.

Не может быть.

Почему? Я живу и учусь в Иваново. Сюда приехала к родным.

Где родилась?

В Юрьеве-Польском.

А говоришь, не владимирская. Географии не знаешь. Хотя, зачем тебе. Ты гуманитарий.

Как вы догадались?

В ответ генерал зевнул. Он, похоже, все знал, в том числе и то, что остальные люди почти ничего не знают. Он сидел неподвижно, похожий на мумию в Эрмитаже, чистенький и сухой. Его голос шелестел, как бумага, и страх напрочь выветрился у Гали из головы. Завертелась шальная мысль: хотят ли чего-нибудь старые генералы? Кажется, сейчас был самый подходящий момент, чтобы спросить.

Да. – признался генерал. - Хочу шоколада.

Я тоже. Но где его взять?

У меня есть. Садись, погрызем.

Галя одновременно подумала две мысли: а)никак нельзя отклонить такое приглашение; б)очень умн? хотеть то, что имеешь. И забралась в машину, где пахло кожей и табаком. Теперь можно было разглядеть сидящего посредине автомобильного диванчика генерала, который даже на сантиметр не подвинулся при появлении девушки. Ни туда, ни сюда. У него было маленькое гладкобритое лицо, тонкие губы, круглые золотые очки на остром носу. Если честно, внешность пассажира показалась Гале куда менее интересной, чем шикарная внутренность машины. Лакированная панель с дверцами и квадратным окном на уровне головы отделяла генеральскую часть салона от водительского места. Однако долго вертеть головой неприлично. Она представилась:

Я - Галина.

Молодец. Открой ящик.

На панели их было несколько. Галя наугад потянула деревянную ручку - прямо на нее выехал черный телефон без диска.

Не эта. Рядом.

В соседнем отделении лежала коробка сигар и несколько толстых плиток в красной бумаге с готическими буквами.

Немецкий?

Открывай, не бойся.

Галя развернула одежду шоколадки и вежливо предложила хозяину угощаться первым. Наконец-то он шевельнулся. Маленькая белая рука поднялась с колена, как ночной мотылек, живущий сам по себе, отщипнула коричневый угол фашистского лакомства, поднесла ко рту, раздвинула тонкие губы, вернулась на место. Это было так не похоже на обыкновенное человеческое поедание сладкого, что Галя вспомнила сначала больничное выражение «прием пищи», потом научное «столовые приборы». Как странно, подумала она, брать железные предметы и засовывать их в рот. Разве это приятно? Ведь, нет же!

Увлеченная необычной мыслью, она совсем забыла о приличиях и незаметно для себя откусила прямо от плитки шоколада. Его вкус был одновременно пронзительно-горьким и приторно-сладким. Горечь ударяла в нёбо, сладость пропитывала язык. Видимо, из-за того, что она давно не ела таких замечательных вещей, по всему телу, как протяжный электрический разряд, пробежала радость. Галя облизнула губы. Еще раз, еще - и не могла остановиться. Это было так же чувствительно, как в первый раз целоваться с усатым или пить газировку на жаре. Что-то непонятное приятно щекотало верхнюю губу. Девушка сидела и облизывалась. Генерал смотрел на нее, и углы его рта чуть-чуть приподнимались.

Ммм, - сказала Галя. – Как вкусно. Давайте поедем к реке. Я слышала там музыку. Вы представляете? Наверное, с корабля. В Иваново нет ничего подобного. Ни музыки, ни кораблей, только бандиты. Они изнасиловали Егоренкову, мою подругу. Прямо на улице. Теперь она хочет умереть, а я ей говорю: Вера, в Иваново нет ни музыки, ни кораблей, ни красивых гробов. Вообще никаких гробов. Придется хоронить тебя в цветочном горшке.

Ты хорошо говоришь. Продолжай.

Товарищ генерал, я не могу об этом думать. Мысли сводят с ума. Я боюсь одиночества.

Одиночество – плохая компания.

Да. Проведешь в этой компании вечер, и жить не хочется. Особенно, в темноте, когда свет отключ?т за перерасход счетчика. Вы генерал, вам не бывает одиноко.

Бывает.

Не может быть! У вас под командованием армия людей. Молодые бойцы. Вы прикажете им атаковать противника, и они как побегут - за Родину! – вперед.

Мои бойцы не бегают за Родину.

А что они делают за нее – летают, плавают?

Они сидят за столами и читают.

Ух ты! Надо же! Армия читателей. – Галя живо представила шеренги солдат с книжками подмышкой. - Вы не поверите, но я догадалась. Вы - военный цензор.

Военное сейчас время. А я просто цензор. – ответил генерал. - Как Никитенко, Тютчев и Кукольник.

Я знаю, знаю. Мы их проходили на втором курсе. Вы тоже пишете красивые стихи?

Терпеть не могу. Ешь шоколад.

А вы?

Мне хватит.

Галя, осмелев, отломила изрядный кусок и с наслаждением обсасывала, пока он не превратился в маленькую коричневую каплю на подушечке большого пальца.

Вот если бы родинки делали из шоколада. – пошутила она и улыбнулась широко-широко, стараясь заполнить улыбкой автомобиль, чтобы внутри не осталось места для грусти. – А я, знаете, что думаю? Я бы сейчас совершила какой-нибудь подвиг. Выиграла бы войну или сделала вас счастливым. Это можно?

Можно. – сказал генерал, почти улыбаясь в ответ.

Как?

Очень просто. Ты понесешь меня на руках.

От этих слов Галя пришла в дикий восторг и чуть не задохнулась, едва веря своему счастью. Ей казалось, что это самое лучшее дело, которым они могут заниматься вместе.

Вы не шутите?! – закричала она, прижав руки к горлу, чтобы не выскочило сердце. – Вы правда разрешите мне? Я смогу! Вы не смотрите, что я бледная. На самом деле, я сильная, как танк. Бууу-бууу. – загудела она, изображая мотор.

Генерал молчал, и Галя познала мудрость русского народа: оно золото, чистое золото, которое прямо сейчас бесплатно достается бедной девушке. Ей очень нравилось молчание генерала. Слушала бы его и слушала, замерев. Но он нетерпеливо указал рукой-мотыльком на ящик с телефоном. Галя расторопно подала ему трубку, в которую он произнес одно прекрасное слово: Иван. Сейчас же водитель выскочил со своего места, распахнул заднюю дверь и, наклонившись внутрь, как экскаватор, обеими руками зачерпнул генерала.

Понимаешь, что делать? – спросил Галю генерал.

Она поняла. Волнуясь, она вышла из машины, встала перед Иваном и вытянула вперед руки. Водитель молча возложил на них генеральское тело, оказавшееся ничуть не тяжелым, как будто все его части были сделаны из мотыльков.

- Вам удобно? – спросила Галя, покачивая свою легкую ношу.

- Да. - отвечал он. – Вижу, ты сказала правду. А теперь иди вперед и постарайся усыпить мою бдительность.

Они гуляли втроем до рассвета. По тропинкам сада, который им открыл испуганный сторож, по набережной - до Воробьевых гор и обратно. Иван шел немного позади и время от времени подносил к галиному рту плитку шоколада. Галя откусывала, и чистая радость переполняла ее, заставляя чеканить шаг, как на параде. Она шла и любовалась красавицей Москвой-рекой, леденцовыми звездами Кремля, нежным личиком своего маленького, который знает все на свете, потому что прочитал письма всех советских людей, воюющих за счастье народа, за Сталина и легкое платье Гали, чья ткань ласкает ее сильные материнские ноги.

Теперь ей абсолютно было ясно, как писать курсовую по роману «Мать»: Ниловна - это завод, производящий материнское счастье, высшей формой которого является стачка – мгновение коммунизма в капиталистическом окружении. Никто не может остановить мгновение, кроме Павла. Мать верит ему, как завод. Ведь это она когда-то построила сына для нужд завтрашнего дня. Галя пересказала генералу свои идеи, и генерал согласился, что именно так будет правильно, и цензура пропустит ее работу слово в слово.

Счастливая Галя чувствовала, как это здорово - пропускать через себя все хорошее, что есть в языке. Великий, могучий, потный от напряжения пишущих людей, он входит в цензуру немытым и грязным. Приходится его тщательно скоблить, убирать язвительное, ненужное, вредное, вроде холерных бацил, которые прикидываются пустяком в микроскопе, но становятся эпидемией, попадая в открытый водоем. На такой работе ошибка хуже предательства. Нельзя ее допустить. Нужно перестраховаться, еще раз пройтись острыми инструментами по странным местам, чтобы язык вышел наружу чистым и поучительным, как заспиртованный эмбрион…

3.

Эти слова она произносила глухим картонным голосом, словно репродуктор с другого берега Леты. Бабушка явно была не в себе и не здесь. Ее мысли плутали далеко. Руки обирали одеяло в поисках невидимого.

Через три месяца после того, как дед, со всеми поссорившись, отбыл в страну мертвых, бабушка затосковала и решила уйти следом за ним. Она перестала колоть инсулин, как бы выпустив этим жестом на свободу свои хронические болезни, которые быстро доели ее тело. Однако бабушкин путь в страну мертвых оказался нелегким, и фонтаны рая не встретились ей на этом пути.

Я должен был заменить памперс, но оттягивал момент, ждал, что придет кто-нибудь менее брезгливый. Просто сидел у изголовья кровати, держал бабушку за руку, слушал жалобы на генерала без задних ног, ожесточенного бессонницей, который разъезжал по городу, угощая девушек спецшоколадом. На следующий день с ума было сойти от головной боли. Хотелось броситься в реку или под поезд метро. Был бы это обычный, а не цензурный, генерал, все бы обошлось здоровым кобеляжем без химических карандашей.

Ну да! Я читал, что талантливые рейсхимики чего только не подмешивали в Panzerschocolade, сладкую плитку героя-танкиста. Амфетамины, героин, кокс. Сказки, все до одной, навеяны наркотиками. Вы не знали? Мескалин, первертин, пирожки Красной шапочки. Бедным жертвам сумасшедшего генерала не миновать отходняка с депресняком.

Нынче, увы, неразборчиво то событие московских каникул, что вплелось в поток ее сознания перед смертью. Грешным делом думаю, не обещал ли Миша протекцию? Он был вхож в министерство Правды, а Галя была почти филолог с дипломом. Не исключено, что в Москву ездили хлопотать о собеседовании. Интересно, как тестировали будущих цензоров? Навряд ли им давали утечки настоящих военных тайн. Натаскивали, должно быть, на опечатках (Гавнокомандующий) и газетных нелепицах, типа «Пионеры мечтают побывать в мавзолее и увидеть товарища Сталина».

Наверное, она провалилась. Или передумала. Лично мне больше нравится второй вариант. А шинель тогда, получается, вовсе ни при чем - к черту эту подкладку. Зачем бабушка вообще о ней вспомнила? Наверное, по привычке заменять легким жанром неудобную правду. Она ведь из поколения, которое ничего о себе не рассказывало, кроме анекдотов:

В 63 были мы в Ливадии, шли мимо правительственной дачи. За забором, на песочке, в семейных трусах лежал Хрущев. Дед вытащил фотоаппарат, а Хрущев это заметил, вскочил и погрозил нам кулаком…

Как-то раз, во время воздушного боя, у нас заклинило пулемет. Решили возвращаться. Летим и вдруг – фриц на фоккевульфе. Ну, думаем, хана! А он, похоже, свой боезапас расстрелял, потому что, пролетая мимо, только погрозил кулаком. Ну, и я тоже погрозил ему кулаком. Так и разлетелись в разные стороны…

Хорошо быть героем анекдота - выкупаешь безопасность.

Но смешных историй, как и всего остального, в СССР на всех не хватало, поэтому каждую повторяли тысячу раз. Это был ритуал, что-то вроде карнавальных средневековых шуток, над которыми смеются, хоть и знают их наизусть. В голосах шутников слышались вибрации нервного смеха уцелевших. Очко играло день и ночь, очко играло. Задолго до того, как Шрёдингер поместил своего кота в коробку с цианидом, советские люди знали эту квантовую премудрость: кто угодно может быть ни жив ни мертв на протяжении десяти и более лет.

Голосом поколения служила Фаина Раневская, женщина-катастрофа. Муля, не нервируй меня. Взрослые повторяли эту фразу и так смеялись каждый раз, так смеялись. Над чем? Тогда я этого не понимал. Сейчас тем более не понимаю. Подтекст улетучился, а контекст остался в том сортире, где подтирались газетами.

– Позовите Рабиновича. – Его нет. – Я вас правильно понял? – Да.

В конце семидесятых, когда маразм стал нормой жизни, а лютое советское зло стало казаться добродушным, как палач на рыбалке, настоящие воспоминания незаметно подменились вычитанными из книг историями других людей. Это всех устраивало. «Жизнь – сложная штука», говорили они, «волноваться – вредно». Надо бегать трусцой, есть больше овощей. За едой говорить о еде. После еды рассказывать забавные истории, где не случается ничего плохого.

Вряд ли они сознательно уходили в несознанку. Тем более, в своем кругу. Просто у них не было слов, подходящих по смыслу и не запятнанных журналистикой. Наличный язык не годился для описания жизни. Говорить о высоком - смешно. О низменном – стыдно. Внутренний цензор безжалостно вычеркивает и душу и жопу.

В какой-то момент слова превращаются в бессмысленные колебания воздуха и старческое дребезжание связок. Слова закупоривают сосуды мозга, так что их невозможно вспомнить. Слова дряхлеют и помирают.

Желая развернуть вспять, как сибирские реки, этот процесс, власть с новой силой ударила в барабаны пропаганды, но ничего не помогало - слова не хотели воскресать, а простые люди закрывали уши и раскрывали книги, где, раздвигая строчки, читали между строк, в то время как компетентные органы продолжали следить, чтобы лексикон поколения не пополнялся контрабандой из запретных источников.

- Откуда у вас Евангелие? – От Матфея.

Нормальный язык был с детства вытеснен «родной речью», в застенках которой работала пыточная камера говорим правильно. Граммар-наци становились в очередь терзать жалкого кретина, спросившего «кто крайний?» вместо «последний», или, не дай бог, «займи денег» вместо единственно верного «одолжи». Современник должен был униженно трепетать перед лицом классиков, вспоминая о том, как пытался хотя бы правильно расставить запятые в диктанте:

Крыша на нем вся деревянная и была бы даже выкрашена красною краской если бы приготовленное для того масло канцелярские приправивши луком не съели что было как нарочно во время поста и крыша осталась некрашенною.

Бабушка была мастером своего дела. Сорок лет преподавания литературы в школе да еще чтение лекций абитуриентам в обществе «Знание» выработали убийственную интонацию, которая на устном экзамене обращала в камень профанов и троллей.

- Как вы сказали? - бабушка переспрашивала участливо, но губы ее при этом брезгливо кривились. - Татьяна написывала Онегину любовные письма? Не могу понять, что вы имеете в виду. Кто-то из ваших однокашников уже сообщил мне сегодня, что граф Нехлюдов мочился одеколоном. Это какая-то почечная недостаточность! Приходите через неделю, когда будете чувствовать себя лучше.

Бабушкины ученики постоянно работали над ошибками. Ошибки были у всех (время было такое), ошибки заводились в тексте, как вши – чем длиннее строчки, тем больше насекомых. Падежные окончания кишели ошибками. Пунктуация – тифозный кошмар – двоеточие или тире, двоеточие или тире? Если враг не сдается, тире, его уничтожают? Или, двоеточие, его уничтожают? Или, запятая, его уничтожают? Можно подумать, его оставляют в живых, хоть в каком-то случае? На то он и враг, чтобы не знать к нему жалости! Говорю вам, как пострадавший, «родная речь» не имеет отношения к разговору родственников. Это террористическая организация. Страшно писать по-русски, господа! Вот и сейчас, извините за неровный почерк. Пишу и слышу – бабушка цокает языком, читая этот текст.

Чтобы снять напряжение, ученикам разрешалось смеяться над дебильными фразами из сочинений друг друга. Больше мазохизма, товарищи! Советская школа поощряет здоровый смех над дебильными фразами из сочинений, которые цитирует Галина Алексеевна, молодая, красивая учитель литературы в красном костюме. Во время урока она бывало садилась на стол, нога на ногу, и зачитывала дебильные фразы, демонстрируя всему классу его умственное убожество и красоту своих ног. Класс обожал эти демонстрации. Сорок лет спустя ученики присылали благодарственные открытки:

Дорогая Галина Алексеевна!

Пусть год змеи – год женщины обернется для Вас удачами, радостями, здоровьем. Минул еще один год. Осталось, по-моему, 8 месяцев до 40-летнего юбилея нашей встречи. В класс вошла молодая, нарядная, красивая, умная учительница, кажется, в красном костюмчике (или он потом появился?). И она нас тоже любила, во всяком случае, относилась с интересом и уважением. И уроки были необычными. Такую школу и перестраивать не надо бы сейчас! Вот так. А у нас все по-старому. Хотя нет – Наташа ушла на пенсию, я последую этому примеру, наверное, в будущем году. Очень хотим приехать в Томск – вот тогда и поговорим. Крепко обнимаем. Ваши Наташа и Леня. 22.12.88

Дорогая Галина Алексеевна!

Мы очень хотим, чтобы этот пушистый нарядный, белый праздник принес вам радость, улыбку, бодрость. Годы, дни и минуты бегут-бегут. И вот уже мы с Мариной тоже оба пенсионеры. А кажется, что еще недавно мы писали выпускное сочинение, которое пришлось написать заново, недавно мы все встречались, когда я приезжал в Томск (1975, 1980)

И все-таки еще хотя бы раз приехать в родной Томск и, конечно, повидать и поговорить с Вами, отчитаться о себе, разузнать о Вас!

Обнимаем Вас накрепко

Ваши Марина Коля 24.12.89

Что запрещалось категорически, так это смеяться над дебильными строчками из сочинений русских классиков. Потому что – культ мертвых! Культ урны, фотографии у гроба и все такое, возвышенное. Во времена бабушкиной молодости годовщины писательских смертей отмечали торжественно, сладострастно. В такие дни главным редакторам разрешалось входить в склепы и смотреть на останки великих. Разрешалось даже щупать останки, одному - берцовую кость Толстого, другому - грудную клетку Чехова. Из склепов ехали в редакции диктовать машинисткам скорбные передовицы.

Но я тех времени, разумеется, не застал. Только устные апокрифические предания. После XX съезда в стране, говорят, пошел тренд на омоложение, сначала робко - от некрофилии к геронтофилии - а потом народ совсем распоясался. Империя рухнула в тот день, когда журнал Playboy предложил Горбачеву фотосессию в голом виде.

Но смеяться, тем не менее, запрещалось до последнего. Только я кое-что себе позволял и то на правах внука. Помню сборник цитат «Эротика и секс у Льва Николаевича и Александра Сергеевича», сделанный для бабушки в качестве подарка на восьмое марта.

«Желать обнять у вас колени» («Евгений Онегин»).

«Увидев графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять, для того чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову” («Война и мир»).

«Она была, как всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и слышал скрып ее корсета при дыхании. Он видел не ее мраморную красоту, составляющую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой.” (“Война и мир”).

И те де. И тэ пэ. И свитера и свитера. Бабушку веселила моя непочтительность (конечно, она не знала, сколько семени было пролито между мной и Элен, которой доставалось от меня чаще других героинь русской литературы. Обыкновенно я овладевал ею после бала, когда она, увлажненная, заходила в уборную припудрить декольте. Как демон, я появлялся в зеркале позади нее и, глядя в отражение ее глаз, растегивал корсет, высвобождал белую грудь, опускал шуршащие подробности нижней юбки, наощупь отыскивал горячий вход в эту мраморную красоту ).

Бабушка чувствовала, что мне можно доверять и делилась крамольными для советского учителя мыслями о литературе. Достоевский, говорила она. не умел писать, а мировой славой обязан западным переводчикам. А знаешь ли ты, мой мальчик, что декабрист Гавриила Батеньков был масонским богом. Наверное, в такие моменты давал себя знать трофейный шоколад.

Кроме того, она не любила:

а) Лермонтова особенно,

б) романтиков, как класс,

в) описания несчастий в принципе.

Цитировала Есенина «Счастье - это ловкость ума и рук». Часто повторяла дебильную фразу из какого-то сочинения: человек - куец своего счастья.

- Но как же, – спорил я. – Условности общества? Паровоз, от которого в девятнадцатом веке не могла быть свободна Анна Каренина?

Каренина был дурой. – объясняла бабушка. – В девятнадцатом веке женщины не единожды бросали мужей и продолжала пользоваться уважением общества. Марья Нарышкина вертела, как хотела, и законным супругом и Александром Первым. Авдотья Панаева - что далеко ходить за примером – была хозяйкой модного литературного салона. Так что не надо мне про паровоз! Умная женщина всегда устроит свою судьбу. В отличие, кстати, от мужчины.

Ты хочешь сказать, что Каренина была переодетым Толстым, который был конченым подкаблучником?

По крайней мере однажды зафиксировано, что Лев Николаевич втайне от Софьи Андреевны сдавал в «Букинист» свои сочинения. Он говорил, что мужчина должен иметь «подкожные средства».

Это как у Бродского? «Пил, валял дурака под кожею»?

Нет. Лев Николаевич имел в виду жир. А вот его кузен, Алексей Константинович, тот покончил с жизнью инъекцией морфия. Это было изысканное и современное для второй половины девятнадцатого века самоубийство.

Говорят, он ошибся в дозировке.

Самоубийцы не ошибаются.

Пройдет много лет и, сдавая в «Букинист» пятидесятитомное собрание сочинений Л.Н.Толстого, я вспомню наши домашние семинары веселой науки, а выйдя из магазина на площадь Батенькова, остановлюсь перед памятником масону-декабристу, чтобы, в который раз, услышать странную фразу: здесь все не так, как на самом деле. Я всегда это слышу, стоит мне оказаться в одиночестве на маленькой площади, затянутой в кольцо трамвайной линии, особенно, зимой, когда снегопад глушит звуки, и непонятно, откуда прилетают слова – здесь все не так, как на самом деле.

Наверное, лучше бы я помолчал, хотя бы иногда, как герой поучительной книжки из бабушкиного детства. В тех повестях времен коллективизации и Халхин-Гола, герои умирали под пыткой, не выдав военной тайны. Читатели их, когда выросли, - тут еще одна дебильная цитата – «наследили примеру героев» – ничего не рассказали о своей жизни. То есть, почти ни слова правды. Жили, умерли и - ничего…

Дети в подвале играли в гестапо… Хотя нет, это уже другая песня.

4.

Хорошо, что сохранились ее письма на войну. У бабушки был прекрасный почерк и легкие мысли блондинки. Она умела быть безоблачной, когда настроения ей не портили марьяжные тревоги. Потому что война, как говорится, войной, а девушка стареет. Двадцать один год - не шутка. Летом сорок третьего она при свидетелях заявила, что выйдет замуж до Нового года. Обязательно! И вот, приступив к исполнению плана, Галина садится за письмо:

Успокойся, Дима, я кажется окончательно убедилась, что моим мужем будешь только ты. Ты сильнее всего. Я знаю, что никогда не решусь на последний шаг, пока знаю, что есть ты. Раньше я как будто смотрела пьесу, не понимая, кто главный герой? Все персонажи хороши, красивы, остроумны. Но только твое отсутствие на этой сцене огорчает меня до слез.

По-моему, отличная заявка на участие в фестивале стервозности: я, кажется, окончательно. Но влюбленному летчику кажется, что это победа. Летая над театрами военных действий от Финляндии до Аляски, он осыпает Иваново воздушными поцелуями, которые благосклонно принимаются на земле:

Мальчик, мальчик! Ты хочешь моих поцелуев. Целую, целую, целую. А ты поцелуй меня. Ой-х! Ну зачем так сильно, милый. Нет, нет, целуй еще, еще.

Путем взаимной переписки они восстанавливают подробности Первого (главного) поцелуя накануне Второй (мировой) войны. Три года спустя летчик признается, что все еще чувствует фантомные боли в нижней губе. Бабушка любила кусаться. Она не скрывала, что ждет, не дождется, когда можно будет снова ухватить зубками этот красивый рот. Семейный историк должен быть готов ко всему - открытие архивов шокирует:

Твоя любимая обезъянка посылает тебе свою шерстку. Надеюсь эти несколько волосков не изымет цензура. Они такие же, как раньше, только немного потемнели от тоски по моему обезъяну. Родинку оставляю на себе, потому что есть риск ее потерять из-за цензуры. А что будет со мной, если ты не досчитаешься своих родинок?

В то время цензура была с моим народом день и ночь в самом ахматовском смысле глагола. Мы знаем об этом из первых рук. Письма на фронт дышали сексом, километры строк дымились от напряжения страсти. В конвертах скрывался любовный мэйл-арт. Перлюстрация возбуждала. Никто столько не дрочил в годы Великой отечественной, как военные цензоры.

Бабушка точно знала, что сразу после войны будет лето. Мы уедем в глухую деревню, пишет она, где можно голыми купаться в реке и валяться среди цветов. Я буду целовать тебя, мой мальчик, везде-везде и еще раз везде…

Миллионы разлученных тогда рисовали друг другу картины райского наслаждения. Но действительность оказалась жестче этого порно, и глушь была использована государством в других целях.

Бабушку слегка напрягало, что ее избранник не отдается весь любовной игре бумажных тигров, помнит о смерти и не верит в конечность мирового зла. Она даже критиковала его за проявления эгоизма в ответ на письмо, где он признается, что не любит сбрасывать на людей бомбы. Ей казалась странной его фантазия, будто бы каждый взрыв уменьшает полезную площадь земли, и однажды может случиться так, что некуда будет вернуться из полета.

В остальном он был прекрасным и щедрым двадцатитрехлетним мужчиной, красивым французской мастью, потому что одессит; талантливым, не хуже некоторых, потому что рисовал, как бог, ее портреты. А еще он был готов пожертвовать всем, и собой в первую очередь, ради счастья любимой Галуси.

Короче говоря, бабушка выбрала моего деда.

Продолжение следует…

примечания

i) Превращение Джин в легенду началось в 1931 году, когда она снялась в фильме «Платиновая блондинка». Название фильма стало расхожим клише. Как многие звезды, она порождала слухи вместо детей. Умерла молодой, двадцати семи лет, от почечной недостаточности. В Голливуде шептались, что во всем виновата мафия.

ii) В блокбастере «Ангелы ада», где Джин играет секс-бомбу, разрывающую сердца двух братьев-летчиков, совершенно выносит мозг сцена погони английских бипланов за германским дирижаблем. Командир цеппелина, понимая, что от легкокрылых «кэмелов» не уйти, отдает команде приказ бросаться за борт, чтобы облегчить воздушное судно. Дисциплированные немцы собираются в трюме и по очереди сигают в отверстие, которое аллегорически отправляет зрителя во влагалище роковой и распутной Хелен (Джин Харлоу). В этом эпизоде режиссер Говард Хьюз, изобретатель стюардесс и много другого, визуализирует народный архетип «мама, роди меня обратно». Пройдя сквозь символическую вагину, немцы в полном молчании выпадают из дирижабля и как бы растворяются среди облаков. Сильный образ.

iii) Атласу СССР, изданному в 1954 году Главным управлением геодезии и картографии МВД СССР посвящается стишок:

***

Большинство моих бабушек было учителями,

Древнейшая из них также старым большевиком.

От нее мне достался атлас с советскими городами,

я читал его, как песенник, пробуя языком

с запада на восток:

Город лени, город стали, город кира...

Строители нового мира,

советские вожди, носили кепки, усы и клички.

Давали свои погонялова городам.

Друг о друга тушили бычки и спички

по привычке к былому и думам, к пыткам и кандалам...

Ленинград город лени, где на всех положил Обломов.

А в Кирове вы киряли с персидским царем?

А в Молотове коктейль-пати с секретарем обкома

помните после двадцатого съезда? Хрущевский гром

помните? Старый атлас со странными именами?

Город лени. Город стали. Город как-вы-всех-достали...

2014 г.

iv) «Одно пирожное лежало надкушено, - рассказывала баба Маня. – Григорию шепнули, что княгиня Юсупова в ожидании визита заедала волнение, а когда доложили о прибытии старца, она убежала прихорашиваться, но обещала вернуться. Распутин, первым делом, цопнул с блюда именно это пирожное. Разумеется, оно тоже было отравлено». Я не сомневался, что рассказчица лично присутствовала при этой сцене в доме на Мойке. И в Михайловском замке 12 марта 1801 года, когда грузинскому князю подвернулась под руку золотая табакерка. И мимо замка первого марта 1881 года она проходила, как раз в тот момент, когда Александр вышел из развороченной взрывом кареты со словами «Бог миловал», а Гриневицкий, ответив «вот и нет», бросил вторую бомбу. И пятерых повешенных она видела своими глазами. Баба Маня была старой, как мир, и, конечно же, лично присутствовала при важнейших событиях.

v) Второе января две тысячи тринадцатого. Владимирская область, когда-то губерния. Сумерки. Тени из прошлого гуляют в центре городка, вокруг земляного вала. Похмелье, охраняемое ЮНЕСКО, украшено плиткой с изображением русалок и кинотавров. Друзья привезли меня в город бабушкиного детства.

vi) В Кремле все знали, зачем Сталин ходит по ночам в мавзолей. Только Ленин не знал, потому что был мертвый и ему было все равно. А Надежде Алилулевой было противно, и ее можно понять. Поставьте себя на место Надежды: ваш муж, диктатор, только что имел секс с мумией, а теперь хочет с вами. Он и так не красавец, а тут еще запах формалина и вазелин по всему френчу. Надежда была в Кремле последним человеком, которого можно понять. Даже Демьяна Бедного нельзя понять. А уж трикстера Иосифа Виссарионовича и подавно.

vii) Страстный Леонид Ильич до последнего вздоха слюнявил пионеров и руководителей коммунистических партий братских стран.

viii) С Анной Карениной почему-то не получалось быть таким раскрепощенным.

ix) «У Прокофьева же в Москве в генваре 1825 года пришла мне в первый раз мысль, что поелику революция в самом деле может быть полезна и весьма вероятна, то непременно мне должно в ней участвовать и быть лицом историческим.” - писал Батеньков в странном трактате “Развитие свободных идей”.

Как пожелал, так и сделал. В генваре еще был партикулярным, а в декабре уже стал историческим. Государственный преступник третьего разряда. Не быв на Сенатской 14го числа, и в целом выступая против насильственных действий, Гавриил Степанович ухитрился стать злейшим, после пяти повешенных, врагом режима. Для этого он всего лишь однажды поговорил с Николаем Павловичем тет-а-тет, а потом из крепости адресовал императору несколько писем вот такого содержания:

Мне бы тебя хоть одиножды убить.

Тогда бы я прах Твой и рассеял.

А чем?-- и подумать нельзя; так мудрено.

Надобно точно знать, на что ты глядел тогда,

когда Бог назначил Тебе умереть.

Невероятно, чтоб Пестель знал ето.

Доселе только и открыто --

А я знаю, что ето широко.

До селе не с кем и подумать, о Цареубийстве.

Как бы нам, как бы нам, как бы нам.

В боге всегда ищи зачинщика.

Говорят, Николай огорчался, получая эту корреспонденцию. С шестнадцатого века ни один юродивый так не кошмарил русского царя. Кощунственный сюрреализм этих посланий заставил бы и Антонена Арто позавидовать сумасшедшему русскому. Однако, вот что странно. В 1845 году ГБ записывает в дневнике, что “божественный план исполнен и пора выходить”. Сразу после этого завертелись бюрократические колеса, администрация крепости вспомнила о своем узнике (к нему годами никто не заходил, кроме надзирателя) и обратилась к императору с предложением отворить двери батеньковской темницы и выпустить из нее бедолагу, почти утратившего за двадцать лет человеческий облик. А кто сказал, что бог должен выглядеть, как приличный человек?

Николай не возражал, и несчастный масонский бог был отправлен в Томск, где наивная советская власть поставила ему памятник в 1960 году.