Зацепило?
Поделись!

Как-то так

опубликовано 05 марта 2015, 03:26.
1673 0

Памяти Бори Раскольникова

В юности я резко останавливалась посреди улицы и яростно черкала в блокнот, повинуясь внутреннему даймону, - так я нарекла разночастотные голоса в голове. Замирала как вкопанная с удочкой в потоке людской фауны и флоры, — этими подножными источниками антропического и божьего вдохновения я пользовалась жадно, без разбору. Ходила очень быстро, лихорадочно скуривая зажатые в углу рта сигаретки, точно они были короткими и эффективными фитилями бомб, детонирующих в печенке. Бежала и вдруг зависала над мутным пейзажем. Рылась в прожорливой сумке, извлекала жуткого вида бумажки и погружалась в незримые бездны бездн, не сильно волнуясь о внешнем. Я была счастливым выродком, фриком, не замороченным на социофобиях, прошлом и будущем. Мало ли нас, потерянных, скопилось в том городе в то время? Этого я не знала и ни на что не надеялась. Как бактерия бредет навстречу бессмертию, так и я смешивалась с толщами полиса, живыми и не живыми субстратами, и весь этот гипертекст добавлял мне наглости и священного безумия в легкой форме. Тельце несло взрывной волной - от Лермонтовской до Новокузнецкой, от Курской до Павелецкой, по привокзальным докам и городским задницам. Иногда меня выносило на Крымский мост, где я останавливалась с сигареткой-другой, смотреть на худые воды московского Стикса. По закону подлости сразу же вырастал какой-нибудь стрёмный мужик в кожаном пальто и пытался спасти меня – то от самоубийства, то от вселенского недотраха.

Однажды на мосту очередной мужик в кожаном пальто вообще меня удивил. Был он точно такой, как и все мужики в кожаном пальто, родом из Н-ской губернии, кто бы мне сказал какой, но уверена, там они пачками прямо из-под земли выскакивают. Садятся на поезд, въезжают в священное лоно Мокши и рыщут по Садовому Кольцу. Вероятно, их затягивает паучья магия колец, они - ее слепые адепты, зомбопаучата, идущие на запах живой плоти… Он просто подкрался из-за спины, перекинул себе через плечо. И быстро понес, как демон из пазолиньевских ночей. Он спустил меня на землю подальше от парапета и осмотрел на предмет гендерной годности. А было её не так много: панковские ботинки, секондхэндовская английская куртка-шкурка, снятая, скорее всего, с единорога, немодно рваное джинсовое колено, волосы дыбом и отсутствие макияжа…

И все же предложил немедленно зажениться. Он был абсолютно серьезен и уверен, что спас девицу посреди ночи от гибельного падения в реку. Дескать, несостоявшаяся утопленница по сценарию принадлежит спасителю, без вариантов. Но в кулаке у меня была жалкая бумажка, вместо трех, в испуге оброненных в вонючую реку, и острая такая ручка. Ручка — болид с утяжелителем на колпачке в виде пацифика. Недолго думая, я воткнула ему её в глаз, послышался пренеприятный хруст лопающегося хитина, как будто давишь тапкой таракана. Его паучья зомбоприрода немедленно начала трансформироваться в более наглядную. Он упал на свои восемь тонких лапок и покатился с тротуара в щель между домами. А я с наслаждением еще минут пять пинала его под зад, пока что-то стоящее не отвлекло мой ум.

Шли месяцы, ноги несли меня, а голова парила над землей. Острые шипы садов-привидений у пустыря на Покровке и на Земляном валу больно били по лицу. Прозрачные садовники, походившие на двухметровых богомолов, махали клешнями с крыш пролетавших мимо троллейбусов, я же незаметно делала им неказистый книксен. От переулков и дворов в ноздри шибало старческим зловонием. Так, думала я, пахнет все бестолковое и промотанное, отжившее и слабоумное, в местной каталажке, в этом худом мирке. Нафталин и растительный жир, владимирский централ и офисы с дорогой мочой, денатуратный виски и картофельные чипсы, бычки в томатном соусе и отдающие клубникой презервативы. Следы жизни. Недоеденная биомассой биомасса. Как нетронутая жратва на дорогом фуршете, недопитое бухло, жлобское и не востребованное жлобами, изначально ни единому хорошему человеку не предназначенное, подлое по своей природе, гнилостно-омерзительное по истечению срока жизни…

По крайней мере, так я думала о разраставшемся вокруг капитализме.

Я останавливалась и пробовала на вкус агатовое стекло новеньких торговых центров, вставших, как гробы на попа, вместо спиленных особняков.

Я лизала их, и на языке начинали плясать низкочастотные волны алчности – психотропное оружие толстосумов. Смысл тонул в железобетонном всхлипе монструозного дитя, который был голоден и ждал, когда откроется торжище, чтобы насосаться свеженькими похотливыми покупателями грез. Гнуснее этого скулежа не было ничего. Но я все равно доставала лезвие и аккуратно выцарапывала заслышанную песнь у себя на коленке.

В то время я часто сбегала из студенческой общаги. Пока юноши и девушки, разбившись на пары, репетировали свое будущее трудовое ярмо и регламентированные совокупления, меня сносило за лучиками рок-н-ролла, рассеянными в пространстве - наощупь, автоматически, пальцем в небо. В городе, перенабитом призраками убиенных красногвардейцев и бизнесменов, мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь в темноте. Я ехала в Замоскворечье и часами просиживала на ступеньках в парадняке нежилого дома, где таился полуподпольный ночной клуб. Завязывала узелки на волосах, подбирая такие словосочетания, от которых волосы вставали дыбом и начинало пахнуть драконьим выхлопом.

Чиркала зажигалкой и вызывала льва. Приходила львица, и от нее пахло африканской луной. Чиркала зажигалкой - и приходили мертвецы. Они шли и шли – взявшись за руки по двое, по трое, впятером, вереницей, и шептали в ухо тарабарщину, щекоча губами ушную раковину. Некоторые почему-то дарили мне красные цветы, сорванные на дне реки Медведицы. Я снова высекала огонь, и мертвецы разлетались, словно моль.

Наконец железная дверь клуба со скрипом отодвигалась, из-за нее вырастал голоногий светловолосый великан с фонариком. Он направлял луч прямо в глаз, будто ждал, что я все-таки растворюсь в его свете, как в кислоте. «Блин, как денег хочется! — вместо приветствия говорил он куда-то в бок. Пускал же всех знакомых бесплатно, а некоторым, с виду особо голодным, вручал горячий тост с табаско. – Надо позвонить Агузаровой, пока она снова не уе..ла в свой LA!” – добавлял он и шел к тяжелому красному телефону, давно вырубленному за неуплату.

Я сочувственно кивала и шла в шахматную комнату.

Там за глотком водки из пластикового стаканчика следовал антиинтеллектуальный, так умеют только художники, веселый разбор изобразительного искусства. Я устраивалась в дальнем углу, зажигала свечу и доставала записную книжку, мне казалось, я была на грани расшифровки небесных иероглифов, списанных с подмосковного неба в прошлую пятницу. Но тут подходили желающие сыграть партийку, а запускать пальцы в расстегнутую ширинку шахматного визави, было, пожалуй, веселей, чем закорючки в блокноте.

Ближе к полуночи начинались мозгодробильные танцульки у давно пробитых гигантских динамиков. В этой люминесцентной темноте любая пылинка на одежде превращалась в орды крохотных сообщников. Казалось, каждый грязный закуток данспола, каждая прошмыгнувшая крыса между ногами танцующих, каждый несдержанный вскрик в потемках, – все утверждало нарядное и наглое торжество юных. Словно бытие в осаде, - на стены все лезут и лезут серые карлики и черноголовые упыри с уколами смерти, можно еще продержаться и дать отпор, но надолго ли нас хватит?

За поцелуями посткоитус и тройными объятиями при выходе из уборной я вдруг срывалась и мчала к выходу… Всего лишь для того, чтоб черкануть пару слов на обороте ладони в подворотне. Бывало, срисовывала иероглиф, зажатый между вспухшими облаками, старательно выводила его на асфальте тяжелым каблуком. Или выписывала на сугробе тонкой струйкой кое-чье имя, круто расширяя собственные представления о возможностях своего вне-хуевого тела.

«Такие, как ты бросаются с 6 этажа, зажав в подмышке том Достоевского», — шептали в унисон зеленоглазая и ее парень, приобняв меня в подвале не помню какого андеграундного театра. «Какого именно томика?», — улыбалась я, и их общее предложение остаться порепетировать до конца недели, казалось мне не таким уж и бредом. Намагниченные, мы спускались в подземелья, метровагон трясло, и нас тоже потряхивало. Зеленоглазая и ее низкорослый джазмен были гиперактивны, секс-одержимы, маниакально-импульсивны и говорили вместе до 200 слов в минуту. Мы были очень близки в те пару дней существования нашего импровизированного театра. Странно, а сейчас я уже не узнаю зеленоглазую в лицо. Хоть ее имя мелькает на общих выставках, в богемной тусовке. Но хорошо помню, как мы, раздевшись догола, вырезали ножницами дивные платья из прозрачной кальки, отороченные фаллосообразными рисунками. Как призывно, не по-лесбийски сосредоточенно, лизали друг другу сонные артерии и лимфы, напяливали прозрачные наряды и бежали в магазин за вином и одним апельсином. Вместо плащей, едва прикрывавших девичий срам, на нас развевались тонкие косы шелковых платков. А чтобы перфоманс не остался незамеченным, с балкона нас провожал и приветствовал звук трубы…

Как-то я мчалась домой к матери, надеясь найти нечто съедобное в холодильнике, стоявшем поверх руин ихнего с отцом брака. Там же, на руинах, еще покоился вечно включенный телевизор. К счастью, на набережной гостиницы Балчуг, в канавке, меня ждали 100 баксов, оброненных пьяным туристом. Сунув находку в пустой карман, поспешила к художнику Груману, тому самому, чьи картины были немного скудней, чем его эзотерический треп и умение уходить в отрыв – по-детски безответственный. На кухне было битком, мы пили бесконечный чай вприкуску с легкими психотропными примесями и молча слушали новоприбывшего артмена, гонявшегося за славой в Европе. Берлинская маечка, болтовня о визуализации постсоветских фобий престарелых партработниц, о советском космосе маленького человека, отлетевшего в картонные небеса, обретали новый вес и ритмично наматывались на конец 90-х, царивших за окном, с лопнувшей форточкой на боку.

«Искусство — это поэтизация рутины, от которой всех тянет блевать», — напирал арт-мен, Груман в ответ показывал ему хуй, свежеизмазанный красной краской, на краску тотчас же налипал гусиный пух от взрезанных подушек. «Искусство - это мистерия, откуда изгнали жрецов, остались одни шуты», — парировал тонкий и длинноглазый бисексуал, клеивший берлинского задавалу и меня как единственную девушку в кухне, заваленной велосипедными рулями и железными трубками. Устав от переизбытка непризнанных гениев на квадратный метр, мы дружно стали раскачивать узкую тахту, на которой сидели. Наконец она поддалась и с треском рухнула, прихватив за собой книжный стеллаж, а к соседям покатились банки с вареньем через дыру в полу.

Пока вылавливали из подпола варенье, прошедший Афган документалист Шурави, который выглядел старше всех, тихонько сказал мне: «Только 2 процента солдат всерьез целятся в противника, половина стреляют тупо мимо, остальные вообще не стреляют на самом деле», - он как раз отправлялся служить в Иностранный легион.

Не успели мы снова заварить свежего чая, как пришла старушка в детсадовом платьице с безглазой куклой в кулаке и захныкала: давно пора доснимать кино к юбилею Пушкина. Я села перед камерой и стала читать стихи кукле, но старушка то и дело порывалась стукнуть кулаком оператора, а тот ловко уворачивался и хихикал. Тут кто-то пролил воду на провода, завоняло проводкой, и свет вырубило во всем квартале.

Меня вынесло на улицу. Ноги боролись с гравитацией, а голова парила над землей, задевая ветви невидимых дерев, срубленных еще при Горбачеве.

Парящая голова исторгала углекислый газ, слова падали на землю и превращались. Зная, что нельзя смотреть на их превращения, иначе трансмутация застопорится, голова не оборачивалась на них, а просто сбрасывала их, как кукушка яйца – в чужие гнезда, как живучий не-тронь-меня — своих скачущих детей, как самолет – дурацкие письма счастья, начиненные радиацией.

Голова летела много лет. За годы странствий и парения в невесомости, она повстречала множество таких же голов, ронявших на землю невесть что для превращений. Она усвоила несколько простых правил. Никогда не лезть с вопросами. Не пытаться ничего понять. Лететь и останавливаться там, где никто не ждет остановки. Ведь вопросы и понимание – одна сплошная бессмыслица, которой занимаются странные люди в кабинетах, для них все выше написанное — выдумка. Летящие головы должны летать, а слова — падать и превращаться.