Зацепило?
Поделись!

XX съезд и русские вилы

из цикла «Русские вилы»

опубликовано 19/02/2006 в 14:13

Пятидесятилетие ХХ съезда, которое отмечается в этом году, одна из самых странных дат в русской истории. Вчера вечером, оторвавшись от чтения Аверинцева, - что-то про особенности литературного стиля у Платона – я автоматически начал переключать программы TV и наткнулся на очередного Соловьева. У барьера стоял Митрофанов, с другой стороны – какой-то другой человечек, мне совершенно неизвестный, и спорили они о Сталине, культе личности и других подобных материях. Причем Соловьев буквально орал на Митрофанова, обзывал несчастного людоедом.

Сначала я очень удивился. А потом подумал, что удивляться-то тут совершенно нечему. ХХ съезд породил в русском обществе очередной раскол, такой же, как после никонианских реформ, петровских затей, бунта 14 декабря, октябрьского переворота и т.п. Причем к сегодняшнему дню, видимо, это последний по времени крупный разлом (в 1991 году и раскалываться то было нечему, общества как чего-то целого не существовало). И именно поэтому тема вполне живая, хотя и затрепанная до крайности.

В каком-то отношении Россия все-таки ближе к Китаю, чем к Америке. У нас события столетней или пятидесятилетней давности могут обсуждаться с большим жаром, нежели отмена какого-нибудь там налога или перспектива роста цен на бензин. При этом углубленность в прошлое совсем другая, чем, скажем, в Европе, где архитектурные формы очень старые, усталость от культуры гнетет, но все мысли и идеи как раз современные, сиюминутные. Даже политическая философия де Голля и покушения на генерала – далекое прошлое. У нас же ХХ съезд, да что там, патриарх Никон способен волновать сердца. То есть окончательно ничего не завершается, прошлое длится, двоится, троится и играет всеми красками радуги.

Нет, Соловьев орал на Митрофанова по самому банальному поводу. Несчастный лдпееровец осмелился заметить, что «было время, и цены снижали, и текли куда надо каналы и в конце куда надо впадали». А миллионные жертвы? – тут же возопил мужик по другую стороны баррикады и был яростно поддержан телеведущим. Как же жертвы большевизма, архипелаги лагерей? Митрофанов пытался слабо возразить, что, мол, не все в истории измеряется судьбами тех, кто живет сейчас. Что есть еще те, кто не родился. И есть те, что лежат в сырой земле. И еще вопрос, дескать, не были ли 1917 – 24 и не стали ли 90-е годы ХХ века в этом отношении куда страшней пресловутых сталинских репрессий? Мол, в эти два жутких отрезка социальный ад пришел почти в каждый русский дом: пресекались надежды, планы на будущее, рушились и умирали семьи, а вместе с ними устоявшиеся уклады и сложившиеся миры… Неслучившиеся люди, они не поддаются закону больших чисел и переписи населения.

На самом деле это ведь тоже очень старая песня. Кто ее только не пел – от Александра Солженицына до журналистов патриотических изданий? В конечном итоге, годится ли арифметика для измерения человеческих страданий? Бунин не понимал, когда больше четырех человек расстреливают. Потом счет пошел на тысячи. Потом на миллионы. И писали и говорили об этом тоже миллионы раз, почти всегда, когда заводили тему массового общества и его массовых ужасов. «Каплей влейся, и чем скорей, тем лучше, в этот кровавый окиян-море», - Маяковский был прав.

Удивительно только, что такая логика рассуждений про неслучившихся людей и обрушенные надежды трансцендентна по отношению к любому либеральному сознанию. Она для либералов просто непроницаема. Они настолько материалисты (чтоб ни говорили о своих философских и религиозных убеждениях), что способны воспринять только ту боль, которую фиксируют медицинские приборы. Историческое движение для них – пустой звук, душа народа и судьба его – тоже.

Но суть даже не в этом. Если мы решим, что человеческая жизнь и людское благополучие – краеугольный камень для всякого общества, отправная точка для оценки любого уклада, мы неминуемо поставим знак равенства между всеми судьбами, всеми жизнями. А в таком равенстве - коренная метафизическая ложь, возможно, ложь злоумышленная, заставляющая думать о различных манипуляциях. И дело не только в том, что любая жизнь заканчивается смертью, и потому не должно полагаться абсолютной ценностью. Судьба человека, освещенная смыслом, верой и счастьем, соучастьем в доле ближних, и бесцельное блуждание по дням, которое само для себя не видит просвета - никак не могут быть подведены под единую бухгалтерию. Исторические потрясения, сколь бы страшны они ни были, освящают прожитое время. Даже отчаянье способно составить достойное содержание истории. Преодоленное отчаянье – тем паче. В современном же потребительском обществе история постепенно исчезает (в чем-то Фукуяма прав, «конец» ее актуален), в рыночных сводках и изменениях конъюнктуры нет ни вчера, ни завтра, только вечно длящееся «сегодня» огромного муравейника.

Сталинский СССР со всей его готической красотой и серофасадным уродством, - и в приятии его, и в противостоянии ему, - обладал гигантской смыслообразующей силой. В том его невероятная притягательность, которая, с увеличением временной дистанции, будет только расти.

…В либеральной нынешней российской фразеологии присутствует еще одно постоянное передергивание. Касается оно роли государства. Дескать, чиновник ли, государство ли в России постоянно мешают людям жить. Если б не они, уж не как Америка, но как Испания мы бы точно процветали…

Не знаю по поводу процветания Америки или Испании (на этот счет возможны самые разные взгляды), но в отношении России подобное утверждение грешит и незнанием отечественной истории, и незнанием собственной страны. Наше население, - в большинстве своем, - очень пассивно. Причин тому можно найти множество: и масштабы территорий, и их слабая заселенность, и богатство самой земли, и давнее подсечное земледелие, и чуть более актуальное крепостное право…

Как бы то ни было, русский человек готов обеспечить себе самые грубые условия для физического выживания и на этом успокоиться. А если хочется чего-то большего – существует дорога в разбойники, в хотьковские леса.

Модернизацию же, преобразование общественного уклада у нас всегда осуществляло именно государство, умевшее увидеть общий интерес за совокупностью частных желаний. Разумеется, государство действовало через чиновников – корыстных, неумелых, часто преступных. Но даже глупая и непрофессиональная бюрократия часто становилась теми дрожжами, на которых всходило тесто народной инициативы. В России многое делалось в противовес, думалось наперекор, но когда внешнее давление исчезало, в толще народной жизни пропадало и всякое желание действовать. «А что, нам и так нормально» (или – «и без того хреново»), - вот железная логика русского обывателя…

…Конечно, сталинщина очередной раз вздернула Россию на дыбу. Может, то была самая страшная пытка в нашей истории. И этого никто не отменит. Но никто не отнимет у нас и права взглянуть на вещи с другой стороны.

В начале 90-х годов я вычитал во французской «Юманите» выражение «эпоха пламенного сталинизма», и не был готов принять его. Теперь, кажется, я вижу ситуацию яснее.

Ницше как-то сказал: «Человек – нечто, что следует преодолеть». Справедливо сие или нет, но обыденное существование обыденного человека в обыденных условиях чудовищно – и экзистенциально, ибо абсурдно, и эстетически, ибо уродливо, и относительно самого себя, ибо не знает насыщения.

В сталинской России была сделана попытка преодоления человеческой природы, попытка, которая не только увлекла весь современный ей мир, но и поставила Россию в центр истории.

Дело в том, что в старой коммунистической философии скрывается трагическое противоречие. С одной стороны, предлагается утопический идеал, невероятное, пусть и недостижимое будущее, и во имя этого идеала личности предлагается презреть эгоизм и естественные слабости, сжечь себе в прометеевом пламени самоотречения. С другой, провозглашается последовательный материализм, а вместе с ним и крайне унылые, мощеные политэкономическими выкладками дороги к чаемому преображению Вселенной (особенно это прозрачно у Ленина с его убеждением, что социализм победит, если добьется более высокой, нежели у капиталистов, производительности труда и т.д.).

И только сталинизм снимал это противоречие, снимал невероятным, почти всегда военным напряжением, невиданными жертвами, религиозным горением производственных подвигов, полным и окончательным отрицанием равнинного течения жизни – под страхом расстрела.

ХХ съезд уничтожил прежде всего это люцеферианское ощущение осмысленной жертвы, невиданной страсти, накала решающей исторической битвы. И «реальный социализм» в СССР оказался обречен.

В теплохладном обществе коммунистическая идея не выживала, сразу становились видны грубые швы пропаганды, пустота фразеологии и скука государственных праздников. Частный человек, таков, каков он есть, казался интереснее этого коллективного Титана, из которого вдруг выкачали кровь и в жилы залили водопроводную воду. Поздний советский социализм – своего рода двуликий Янус, с изумлением глядящий на свое героическое, хоть и основательно адаптированное прошлое, и с завистью – на плотно завтракающий Запад.

Коммунисты всего мира, выходившие тысячами из партий после 1956 года, были потрясены не кошмаром объявленного культа личности, а этим неожиданным обессмысливанием своей деятельности. Примерно то же самое чувствовал и Мао, и Энвер Ходжа, и ультра-левые на Востоке, по существу покинутые и преданные. Они все оказались заложниками страхов и комплексов Никиты Сергеевича Хрущева.

…При этих словах любой либерал подскочит и завопит: А как же людские судьбы? Миллионы, вышедшие из лагерей?

Ирония истории в том, что для амнистий и реабилитаций совершенно не обязателен был тотальный отказ от прошлого. Он оказался необходим только для сохранения власти и личной безопасности некоторых влиятельных членов ЦК. Лаврентий Берия в 1953 году шел в своих преобразованиях значительно дальше, и мыслил с большим размахом. У такого Советского Союза могло быть блестящее будущее…

ХХ съезд не только убил «пламенный сталинизм», он уничтожил и перспективы России, с ним связанные. Ни холодная война, ни противостояние СССР и США в 60 – 70 годы не сумели вернуть ощущения, что судьбы мира вершатся именно здесь, по адресу Москва, Кремль.

…Слова главной песенки 90-х годов: «Как хорошо жить в нормальной среднеевропейской стране, с умеренно упитанными гражданами, без особых претензий» звучат фальшиво, хотя б уже потому, что Россия – пока она не распалась на мелкие области – всегда будет вызывать раздражение у всех среднеевропейских стран вместе взятых. Но серьезнее другое. Парадокс это или банальность, но при следовании нынешним нормам «прав человека», вообще стереотипам западной либеральной философии последних двух столетий у нас нет никаких перспектив – мы будем медленно умирать под сонное бормотанье более или менее материально обеспеченного населеньица – пока наши территории не поделит исламская умма, Китай и Польша с Украиной.

Но при разрыве с этими нормами наше будущее вполне оптимистично.

Пятнадцать лет назад я говорил, что Россия не выдержит еще одной революции. Теперь я убежден, что России необходима революция. Но лучше, если она придет сверху.

Андрей Полонский
февраль 2006, Ялта