Зацепило?
Поделись!

Работники одиннадцатого часа

из цикла «Русские вилы»

опубликовано 18/12/2006 в 14:13


”Можно быть беременной только собственным ребенком”
Фридрих Ницше

В самом первом памятнике русской литературы, "Слове о законе и благодати" митрополит Киевский Илларион вспоминал знаменитую евангельскую притчу о "работнике одиннадцатого часа":

"Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой и, договорившись с работниками по динарию на день, послал их в виноградник свой; выйдя около третьего часа, он увидел других, стоящих на торжище праздно, и им сказал: "идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, дам вам". Они пошли. Опять выйдя около шестого и девятого часа, сделал то же. Наконец выйдя около одиннадцатого часа, он нашел других, стоящих праздно, и говорит им: "что вы стоите здесь целый день праздно?" Они говорят ему: "никто нас не нанял". Он говорит им: "идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, получите". Когда же наступил вечер, говорит господин виноградника управителю своему: "позови людей и отдай им плату, начав с последних до первых". И пришедшие около одиннадцатого часа получили по динарию. Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но получили и они по динарию, и получив, стали роптать на хозяина дома и говорили: "эти последние работали один час, и ты сравнил их с нами, перенесшими тягость дня и зной". Он же в ответ сказал одному из них: "друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли я договорился с тобой? Возьми свое и пойди: я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен делать, что я хочу? или глаз твой завистлив оттого, что я добр? Так будут последние первыми и первые последними, ибо много званых, а мало избранных" (Мф., 20, 1 – 16).

В этой надежде на доброту Хозяина, на то, чтоб оказаться избранными в среде званных – вся полнота смысла исторического существования первых поколений русских христиан, от Владимира Святого до Андрея Боголюбского. Русь никак не могла рассчитывать на ”общую участь”, потому что осознавала, что пришла в Церковь среди последних, дабы встать среди первых.

Смиренное самоуничижение, - знаем, что явились в одиннадцатом часу, - с острым предчувствием особенной участи, - для чего-то, да были званы, и дорого были оплачены, - сопровождали нас на протяжении всей истории. Быть может отсюда и та редкая интимность, с которой Святая земля изображена в народной поэзии и на рисунке. Кажется, речка Иордан всегда текла возле Рязани, а страдал Господь и явился апостолам в провинциальном городке где-то во Владимирской губернии. Такой "соприродности" Евангелию не знала ни одна другая православная культура – ни великолепная Византия, ни гордая Иверия, ни пленительная Сербия...

Осознание собственной, ни на кого не похожей судьбы, боговдохновенной роли, сопровождало нас и в дни монгольского завоевания, и под игом, и тем более после исчезновения Золотой Орды, когда, оглянувшись, увидали, что пала Византия, и Русь осталась одним единственным православным царством. Сейчас, конечно, трудно представить, с каким историософским пафосом писались все эти сочинения, - о Москве как о Третьем Риме, о семи холмах, на которых стоит русская столица, о царе Иоанне, законном заместителе Кесарева трона - с каким пафосом и каким одиночеством. Первые государи Московской Руси Иоанн Третий, Василий Третий, Иоанн Грозный почти сгибались, - за ними не было никакой национальной почвы, кроме вселенской православной, - под тяжестью исторической ответственности. Они мыслили свое царство последней крепостью, еще не разрушенной под напором метафизического зла...

Это ощущение удивительным образом перекинулось в XIX век, - в эпоху буржуазных революций оно аукнулось у славянофилов и в уваровской триаде "православия, самодержавия, народности". Как ни странно, у сектантов, даже у русских нигилистов, были почти те же идеи. То русский народ объявлялся богоносцем, и тщательно выписывались портреты всяких там Платонов Каратаевых, способных одолеть себялюбие и гордыню Наполеона, то крестьянская община противопоставлялась частнособственническому эгоизму и виделась зародышем будущего социалистического рая... В любом случае, никогда почти Россия не мыслила себя "своей среди своих" в среде других стран, она не желала и не могла жить, как другие...

Если не брать во внимание мировоззрение диссидентов, презиравших и ненавидевших свою отчизну, а таковые существовали почти всегда, - от Котошихина в XYII–м до Печорина и Боткина в XIX–м столетии, - за тысячу лет убеждение в особенной национальной миссии было у русских поколеблено только дважды. И оба раза, в те самые, уже много раз оговоренные нами сроки – за последнее ХХ столетие.

В 1917 году как карточный домик рассыпались представления об ангелоподобии смиренного русского мужика и силе православного царства. Под страхом расстрела людей заставляли слыть "интернационалистами". Любить "русское", свою религию, историю и культуру стало преступлением. Само слово "родина" было под запретом до начала 30-х годов...

Но после смерти Ленина, расправы с Троцким, Зиновьевым, Каменевым и их присными подобные настроения постепенно начали сходить на нет. Сталин окоротил Демьяна Бедного и заступился за русские былины. Были реабилитированы новогодняя елка и сказки. А Великая Отечественная война вернула народу понятие патриотизма во всей его полноте, со Святым Благоверным князем Александром Невским, Нахимовым, Суворовым, Кутузовым, Багратионом...

Тогда же понемногу выяснилось, что самоощущение государства в эпоху "высокого сталинизма" в чем-то созвучно привычному русскому, сформировавшемуся за века национальной истории. Провозгласив возможность "победы социализма в одной отдельно взятой стране", Сталин стал представлять свою державу последним оплотом справедливости в охваченном злом и ненавистью мире. На этот образ работала вся советская пропаганда и до, и после войны; он продержался, правда, в карикатурном виде, до последних, совсем уже бесславных десятилетий большевистской эпопеи.

Любопытно, что первыми перемену в характере советской власти ощутили националисты. В. В. Шульгин писал о ней еще в конце 20-х годов. Евразийцы делали на нее основную ставку в предвоенные десятилетия, но, увы, проиграли. Где-то на последнем рубеже коммунисты всегда оставались коммунистами. Материализм, атеизм и узкое доктринерство, заложенные в основание партийной диктатуры, делали их систему на редкость неразворотливой. Она почти не оставляла свободы для маневра...

В самом начале 90-х годов в одном из прибалтийских журнальчиков, занимавших пародийно-западнические позиции, появилось эссе Татьяны Щербины ”Большой смысл России”. Поэтесса с легкой постмодернистской иронией доказывала, что долгие столетия главным нашим проклятием было желание обрести центральную роль в истории, обеспечить своему существованию оправдание, "большой смысл". Стоит только расстаться с этой шизоидной задачей, и жизнь наладится. Люди заживут частной жизнью, а власть перестанет охотиться на граждан. Воцарится мир, придет в порядок хозяйство, дети будут счастливы, а старики довольны.

Сочиненьице Щербины, яркое и потому запомнившееся, стояло в ряду сотен примерно таких же, доказывающих, что вся беда – в наших претензиях. Не надо-де больше выдумывать велосипеда, попробуем жить нормально, есть, пить, покупать автомобили...

Подобный призыв имел успех. Вся нехитрая, но искусительная домашняя философия начала 90-х была заимствована с Запада. Строилась она на двух понятиях: "цивилизованное общество" и "норма". Беда, однако, не только в том, что "цивилизованное общество" расползалось по швам, а "норма" оставалась термином по преимуществу из сферы психиатрии, да и то весьма условным. Это, в конечном счете, проблемы западной цивилизации, пусть она ими и занимается.

Но даже те регулирующие механизмы, которые, худо ли, бедно ли, работали в Европе и Америке, в России стали сразу же давать устрашающие сбои. Карикатурные политические партии и предвыборные блоки, опереточные злодеи-олигархи, воры-образованцы, дорвавшиеся до власти и казны, постоянная сдача национальных интересов... И как следствие всего этого хаос, в котором только одни братки более или менее знали, как им себя вести...

Путинская стабилизация потому хотя бы отчасти спасла положение, что на внешнем уровне, в каких-то самых общих формах, удалось вернуться к привычным рычагам управления Россией, через "завтра будем жить лучше, чем сегодня!", ”братва, прорвемся!” и ”Отечество в опасности!”. И пусть внутри властной элиты, как и десять лет назад, господствует частный эгоистический интерес, помноженный на ложь и лицемерие, политологи что-то бормочут о новом экономическом кризисе и дальнейшем распаде страны, а реальная Россия, половина которой лежит за границами РФ, стала гораздо дальше от Москвы, чем в начале 90-х годов, - все это можно пережить. Главное, что у народа появилась надежда, что будущее все же наступит. И для наших детей мы оставим живую страну, а не живописные исторические развалины.

Однако окончательный прорыв возможен только в том случае, если будет осуществлена миссия России в истории, если мы, свободно и соборно, сумеем вернуться к нашему ”большому смыслу”.

Помимо очевидной внешней, все последнее столетие существовала и иная, тайная Россия. Она жила в церковной ограде, в катакомбах и монастырских келиях, на зонах и в лагерях. Тут свято хранили пророчество Серафима Саровского о воскрешении Царства, тут долгими ночами молились перед образом Божией Матери Державной...

В.Н.Эрн писал почти сто лет тому назад: "Для христиан будущее – не мирный культурный процесс нарастания всяких ценностей, а катастрофическая картина всерастущих взрывов; наконец, последний взрыв, последнее напряжение – и начало абсолютного Царства Божия".

И преображение России – не сглаживание и умасливание бесконечных разрывов и столкновений, не пресловутая медиация конфликтов, а напротив, полное приятие истории во всей ее трагичности, вопиющей несправедливости; острое переживание боли и радости, покаяние, смирение и духовное усилие.

И сегодня дело не в том, что Россия сумеет найти выход из собственной, подчас весьма плачевной ситуации. Даже больше того, нюансы этой ситуации не слишком-то значимы. Но, буде такой выход обретен, он неизбежно окажется прорывом и для всей христианской ойкумены, обеспечит новое обоснование исторического творчества.

В том числе и для "западного мира", для так называемого "золотого миллиарда" только отсюда, с христианского Востока, может прийти избавление от тупиков пост-пост-пост модернизма, из ловушек информационного общества1.

"Я верую, потому что абсурдно", - в этом, не совсем точно сохраненном потомками высказывании Тертуллиана, вся энергия нашего упования2. Россия, единственная страна ”большого смысла” из присутствующих в современной истории, способна и призвана похоронить потребительское общество и его идеалы. Но путь от Колеса к Царству трагичен и опасен. Он, как привычно для нас, идет против течения, и на нем явится еще много борьбы, ярких и безумных людей, чарующих и ужасающих сюжетов, мрачных и обольщающее-привлекательных стран и земель...

И речь тут не о некоем промысленном, рациональном развитии, а именно о разрыве, скачке – из одного состояния – в качественно иное.

Но на самом-то деле русской культуре такой скачок свойственен был всегда3. Из глубочайшей древности дошло до нас предание об св. Илье Муромце, который с печи – да на поле брани, громить проклятого супостата.

А если заниматься тридцать лет и три года культуризмом – богатырем никогда не встанешь, только грыжу наживешь.

Ницше, который, при всех своих романтических заблуждениях, был все-таки в предельном значении слова поэтом, говорил: «Я зову вас не в страну ваших отцов, а в страну ваших детей!»

С веранды своего ялтинского дома, куда по преданию захаживал поиграть в шахматы сам Государь Император Николай Александрович, я иногда, когда смотрю на горы, вижу ее, страну наших детей. Под сенью райского сада, в лучах незаходящего Солнца Славы, радуется и веселится она, Преображенная Россия.

1) ...из ловушек информационного общества

То есть фактически мы возвращаемся к тем же самым задачам, о которых говорил Достоевский больше ста лет тому назад.

2) ...нашего упования

Речь идет не о банальном иррационализме, а об ожидании мгновенного озарения, преображения. То, что познание – не постепенный и поступательный процесс, а серия скачков к пониманию, знают сегодня не только богословы, но и специалисты по истории науки, и конечно же сами ученые-естествоиспытатели.

3) ...свойственен был всегда

Подробнее я рассматривал эту тему в эссе «Русская культура как прыжок или Апология Ивана-дурака».


Необязательные примечания:

1) То есть фактически мы возвращаемся к тем же самым задачам, о которых говорил Достоевский больше ста лет тому назад.

2) Речь идет не о банальном иррационализме, а об ожидании мгновенного озарения, преображения. То, что познание – не постепенный и поступательный процесс, а серия скачков к пониманию, знают сегодня не только богословы, но и специалисты по истории науки, и конечно же сами ученые-естествоиспытатели.

3) Подробнее я рассматривал эту тему в эссе «Русская культура как прыжок или Апология Ивана-дурака».

Андрей Полонский
15 декабря 2006 года