Зацепило?
Поделись!

Скрещенье судеб: Жан Жорес и Рауль Виллен

опубликовано 23/05/2014 в 21:35
«Я не хочу быть умнее своих снов…»
Дмитрий Блаженов

Молодой человек из Реймса

Реймс, северо-восток Франции, столица шампанского, но не Шампани. Город королей и коронаций. Здесь, на том самом месте, где потом будет возведен Реймский собор, апостол франков Ремигий крестил Хлодвига. Здесь же больше десяти веков подряд короновались французские монархи, от Людовика Святого до Карла Десятого. Отсюда совсем недалеко до Эльзаса и Лотарингии, несчастных провинций, попавших в 1871 году под власть Германской империи. Что ж, горе побежденным. Таковы унизительные условия, продиктованные Бисмарком после франко-прусской войны. Они породили Третью Республику, где в 1885 году, через четырнадцать лет после этих печальных событий, суждено было родиться Раулю Виллену, романтичному молодому человеку, пусть без особых умственных интересов, но зато с острым чувством любви к родине и ностальгии по ее утраченному величию…

…Отец Рауля, Луи Мари Густав Виллен, всю жизнь служил государству. Он трудился директором канцелярии местной служебной палаты. Должность, конечно, не совсем замечательная, но все же видная. В городе отца уважали, еще бы, от него зависел каждый, если попадал в переплет.

Уважение уважением, но счастья в семье, увы, не было и в помине. Матушка Рауля, Мари-Адель Коллери, страдала тяжелым умственным расстройством и умерла в приюте для умалишенных. Не все в порядке с головой было и у бабки по материнской линии. Добрая, в сущности, старушка по имени Эмили прожила почти сто лет, до самой первой мировой, но страшные головные боли и приступы неконтролируемого ужаса терзали ее с нежного возраста. Отцу следовало внимательней присматриваться к семейству своей избранницы, но у молодости свои резоны, и поздние сожаления вряд ли имеют смысл. Впрочем, Луи Мари Густав легко находил утешение в объятиях прислуги.

Увы, двум сыновьям почтенного чиновника пришлось сложнее. Душевное нездоровье матери, что понятно, оказалось секретом Полишинеля. Мальчиков донимали распроссами и ненужным сочувствием, и они рано научились охранять свой внутренний мир от посторонних. Впрочем, и в этой подростковой скрытности не присутсвовало особого надрыва и болезненности. То, что могло стать травмой, обошлось почти без последствий. Свидетельством тому старший брат-погодок Рауля. Марсель пошел по стопам отца, несколько десятков лет прослужил в судебной канцелярии, прожил долгую и спокойную жизнь, и скончался совсем в другую эпоху, в 1972 году, заслужив орден Почетного легиона. Вполне положительный человек, порядочный.

Хорошим мальчиком рос и сам Рауль. Правда, учился он неважно, школьная премудрость давалась с трудом. Сперва он занимался у отцов-иезуитов, потом в лицее своего родного города. Но до бакалавреата не дотянул и записался в сельскохозяйственную школу. В характеристике, которой дали ему оттуда накануне армейского призыва, записано, что он являет собой « очень положительного, весьма серьезного, доброго и хорошо воспитанного молодого человека, у которого нет никаких дурных наклонностей, то есть он не посещает ни кафе, ни спектаклей»…

После армейской службы, которая длилась не слишком долго, - часть быстро расформировали и новобранцев распутили по домам, - Рауль решил вернуться к теме бакалавреата. Он-таки получит его, но довольно поздно, только в 1912 году. Его преподаватель по риторике аббат Шарль будет рассказывать, что в ту пору наш герой казался молодым человеком, жизнь которого решительно не задалась. В любви ему не везло, девушки проходили мимо. С образованием тоже возникли явные трудности. В его сочинениях не было ни глубины, ни логики, ни последовательности. Зато с избытком присутствовал горячечный патриотизм. Однажды, - признавался аббат, - мне довелось при Рауле говорить об ужасах войны. Неожиданно молодой человек вспылил и воскликнул: «Внутренние враги гораздо опасней внешних!».

Впрочем, о мере молодости этого кандидата в бакалавры можно было спорить. К моменту получения степени ему исполнялось уже 27 лет. Но лучше поздно, чем никогда…

…Эпоха царила как никогда неблагоприятная для спокойной размеренной жизни. До большой европейской войны оставалось всего два года. Франция страдала от обиды, нанесенной ей утратой Эльзаса и Лотарингии, от множества других обид, виновницей которых была все та же самодовольная Германия. Пресса с каждым днем сильней и сильней раздувала огонь геополитических страстей. Благородная Антанта против мерзких бошей и австрияков. Родину все обманули, Родина оскорблена, Родина взывает к отмщению. Мало кто чувствовал это острее, чем парни типа Рауля, наследники хороших семей, не сумевшие найти себе место в жизни. У них просто все кипело внутри от приобщенности к большой национальной судьбе и поруганному некогда знамени. И главное, тут же раздавались голоса сторонников «всечеловечества», часто непонятного рода-племени, говоривших о каких-то идеалах интернационализма, классовой солидарности, братских чувствах и сострадании. Все на фоне информации из Берлина, где просто ненавидели и повсюду поносили и французов, и англичан, и русских. Как железом по стеклу. Нужно было действовать, и немедленно. Рауль быстро нашел себе единомышленников. Он вступил в группу Эльзас-Лотарингия, объединившую ультра-правых студентов, которые поставили себе целью реванш, реванш и только реванш. Но реваншу мешали, причем мешали откровенно. Особенно докучал этот газетный прохиндей, парламентский краснобай и социалист Жорес, который на глазах всего честного народа выступил против увеличения срока воинской службы до трех лет. Да еще обещался устроить всеевропейскую стачку в случае военных приготовлений. То есть хотел навсегда закрепить поражение прекрасной Франции, предавал скопом Эльзас и всех эльзасцев. Даже слепцу было ясно, что так действовать мог лишь германский агент. Не зря ж его называли в патриотической прессе герр Жорес. Нет, терпеть публичную измену не было никаких сил. Для себя Рауль уже все решил. Соратники его одобрили, и Кристина, за которой он безуспешно ухаживал последние полтора года, теперь смотрела на него, как на героя…

Лучший из лучших. История Жореса.

Итак, Жан Жорес – объект ненависти Рауля Виллена. Совсем другой человек, из других земель, другой эпохи. Хотя, казалось бы, их детство с Вилленом разделяют всего 16 лет и тысяча километров. Что это для истории и пространства? Сущая безделица…

…Жорес родился в Лангедоке, прекрасном краю трубадуров и менестрелей, катарских замков и провансальской поэзии. Еще в первой половине 19 века здесь говорили на окситанском языке, почти не понимали парижан и тех, кто жил северней столицы. Унификация времен Наполеона Третьего, конечно, многое изменила, но свободный дух французского Юга не выветривается до сих пор…

Жан Жорес, полное имя которого займет целую строчку и дышит не только французским 19 веком, европейским средневековьем, но и римскими республиканско-имперскими древностями – Август Мария Иосиф Жан Леон Жорес – родился в Кастре в 1859 году в небогатой, но старой и достойной буржуазной семье.

Родители Жана и брата его Луи, Жюль Жорес и Аделаида Барбаза владели небольшим поместьем в 6 га в окрестностях Кастра. Ни о каком стабильном доходе от такого надела не могло идти и речи. Семья не то, чтобы нуждалась, но Жан и Луи знали долю простого люда не понаслышке. Они росли в мире, где ежедневная забота о хлебе насущном казалась простым и естественным занятием.

При относительной бедности из семьи вышло немало замечательных деятелей Республики. Родной дядя Жана, адмирал Веньямин Жорес, занимал пост морского министра в 80-х годах. Луи Жорес тоже дослужился до адмирала и стал депутатом парламента уже в новом веке. Многие родственники участвовали в местной общественной жизни, и, главное, никто из Жоресов не чувствовал себя в республике чужим. Это была их страна, рожденная революцией и революциями, их власть, хорошая или дурная. И они ощущали себя не жертвами национальной истории, а людьми, ответственными за ее повороты…

Понятно, что круг умственных и политических интересов семейства всегда оставался очень широк. Пусть Кастр и далек от Парижа, но здесь не замыкались и не концентрировались на частных домашних интересах. Старших и младших Жоресов интересовал мир, Революция, будущее, любовь. Об этом говорили дома, об этом спорили с друзьями, без конца обсуждая книги, политические новости, куртуазные сплетни. Окситания есть Окситания…

Достойный сын своих родителей, Жан учился легко, свободно и с удовольствием. Уже в колледже в Кастре мальчик показал блестящие результаты, и главный инспектор образования Лангедока Филипп Делтур уговорил отца оторвать ребенка от дома. «Юноше с такими способностями нужно продолжать учиться в школе, где готовят элиту Республики», - говорил он.

Не будем забывать, что нашему герою повезло, - время Жореса-подростка пришлось на первые годы после Наполеона Третьего и Парижской Коммуны. Третья республика – в борьбе с монархистами и ретроградами - была полна самых человеколюбивых амбиций в духе деклараций Великой Французской революции. В итоге Жан получил именную стипендию и закончил колледж Людовика Великого – лучший во Франции. Любопытно, что когда он поступал на философию в Ecole normale, он шел первым, вторым был знаменитый в будущем философ Бергсон. На выпуске Бергсон уже опережал Жана, однако Жорес дышал ему в спину…

…Свою преподавательскую деятельность Жан Жорес начал в лицее Лаперуза в Альби, но вскоре мы застаем его уже в Тулузском университете, профессором риторики на филологическом факультете. Он также читает курс психологии в женском лицее. Девушки в восторге. Еще бы, ведь его единственное педагогическое кредо он формулирует эффектно и просто: «Невозможно преподать и тем более передать то, что ты знаешь и то, что ты умеешь. Можно передать и преподать только то, что ты есть».

Был республиканцем, стал социалистом…

Жорес не только преподавал ораторское мастерство, он был ритором по призванию в старом, самом высоком смысле этого слова. Современники говорили, что фигуры и пассажи его речи граничили с поэзией и философией, но никогда не казались перегружены. Жан прекрасно понимал аудиторию и, давая ей увлечься, не пугал излишними сложностями ассоциаций. Это было настоящее французское красноречие, с его обращением к высоким гражданским образцам, благородным ценностям, и быстрыми, точными, в меру поверхностными политическими выводами и решениями. Казалось, ветер республиканского Рима свистел в ушах лучших людей первых десятилетий Третьей республики. Они еще не боялись пафоса и были убеждены, что сумеют изменить мир к лучшему.

Понятно, что такому человеку немыслимо было оставаться в рамках университетских аудиторий в ту классическую эпоху, когда общественная жизнь еще не наполнилась пессимизмом и разочарованием, а модернизм и декаданс базировались исключительно на территории искусства. В 25 лет мы видим его уже яростным политиком. В 1885 году он проходит в парламент, и примыкает к фракции республиканцев-«оппортунистов», поддерживая президента Жюля Ферри. Однако в 89-м проигрывает выборы, долго не грустит, с удовольствием возвращается в Тулузу, занимается местным образованием и пишет докторскую диссертацию о реальности чувственного мира. К тридцати двум годам Жан Жорес - доктор философии. Уважаемый, но отнюдь не почтенный, быстрый, решительный, красноречивый, ловящий на лету всякое новое слово и перетолковывающий его на свой лад.

В 1892 году всю Францию потрясла забастовка шахтеров в Кармо. В тот год горняки впервые в истории избрали мэром города своего товарища рабочего, социалиста и профсоюзного лидера Жан-Батиста Кальвиньяка. Это, разумеется, не понравилось хозяевам шахт и их представителям в политическом истеблишменте страны. Они обвинили Кальвиньяка в пренебрежении своими обязанностями – он не мог постоянно присутствовать в мэрии, так как вынужден был зарабатывать себе на хлеб насущный в шахте - и добились его отставки. Горняки объявили стачку, защищая своего избранника. Власти послали войска…

…Жорес, в то время писавший аналитическую колонку в газете Depeche, яростно бросился на защиту бастующих. С его точки зрения, действия правительства и капиталистов подрывали самую суть республиканского строя – гражданские права человека. В итоге хозяева были вынуждены уступить. Кальвиньяк получил бессрочный оплачиваемый отпуск на время исполнения обязанностей мэра. Справедливость восторжествовала. А Жорес вышел из этой политической схватки подлинным социалистом, борцом против мира капитала и социальной несправедливости. И как независимый социалист был уже в 1893 году снова избран в парламент, - от тех же шахтеров Кармо, - и с небольшими перерывами остался депутатом до самой своей смерти…

Французский социализм и дело Дрейфуса.

Лобовые и непреложные интерпретации советского времени сделали многие ключевые события европейской истории рубежа 19 - начала 20 века не интересными и не актуальными для современной русской образованной публики. К таким явлениям, как социализм и социалистический интернационал, дело Дрейфуса, рабочее и левое движение налипло столько ярлыков и определений, что они сидят в печенках и надоели пуще пареной репы. Так оно и было, году примерно в 90-м. Но прошло двадцать с лишним лет, и ситуация, контекст, - экономический, политический и просто интеллектуальный, - изменились настолько, что давно пора взглянуть на историю индустриальной эпохи по-новому, освободиться от старых штампов…

Социалистическое движение, - и утопический его извод, и марксистский, - явились грандиозной попыткой изменить саму суть взаимоотношений людей в большом мире. Мы сознательно не станем употреблять тут слово «эксплуатация» из-за его крайней затрепанности, полной потери первоначального значения. Скажем точнее, больше по-русски. Речь шла о том, чтобы сделать использование человека человеком в корыстных эгоистических целях невозможным. Организовать общую жизнь так, чтоб каждый мог осуществить лучшие способности в общей гармонии и борьбе интересов, страстей и желаний. Привычный нам Маркс видел в этом процессе прежде всего экономические стороны, но существовало и множество других, - политических, эстетических, душевных и духовных. Мир капитала, власть денег отрицалась социалистами не только потому, что они казались несправедливыми и несовершенными с точки зрения хозяйства, но еще и потому, что были уродливыми, пошлыми и отвратительными для каждого совестливого человека. Можно просто не замечать этих сторон жизни, но заметив их раз, отделаться от этого впечатления без потери самоуважения немыслимо.

Настроение эпохи иногда ускользает от потомков и историков. Однажды Жорес заметил: «Классовая ненависть – источник мощнейшего творческого вдохновения». В самом начале ХХ века это было сильно, но естественно сказано. В контексте эпохи. В 1918 году казалось банальной истиной. В 1990-м выглядело ангажированной глупостью, злым абсурдом. Сейчас вновь заставляет задуматься.

Сам Жорес прекрасно понимал такую смену угла взгляда. У него, в отличие от его товарищей и оппонентов марксистов, никогда не существовало принципиальных, раз и навсегда занятых позиций, продиктованных идеологическим выбором. И это качество, самое, вероятно, существенное и для политика и просто для думающего человека, делает его фигуру особенно обаятельной. Ситуация стремительно меняется, и незыблемыми в ней остаются только живые мертвецы, клинические идиоты или персонажи, обслуживающие чьи-либо корыстные интересы. «Союзник ненадежный союзничкам своим», - как сказал поэт, - единственное состояние, которое отличает живое от мертвого, если рассматривать человека как игрока на поле общественной жизни.

Эта способность – разрушить сложившийся в собственной голове штамп и изменить позицию – очень ярко проявилась в подходах Жореса к знаменитому «делу Дрейфуса». В этой полузабытой теперь уже истории корни многих противоречий, споров и кровавых развязок ХХ века, тут при желании можно найти пробные идейные конструкции и для правого национализма, и для фашизма, и для национал-социализма, и для большевизма, и даже для сталинской борьбы с космополитами. Все зависит только от того, с каким тщанием анализировать материал.

Итак, Дрейфус. В 1894 году из французского генерального штаба пропали важные секретные документы. Разведка донесла, что в бумагах какого-то немецкого полковника было найдено сопроводительное письмо к этим документам, написанное якобы капитаном Альфредом Дрейфусом, евреем по происхождению. Дрейфус попал под военный трибунал и был приговорен за государственную измену к пожизненной ссылке на Чертовом острове (Кайенна). Однако довольно быстро обнаружилось, что есть сомнения в подлинности свидетельств, по которым капитан был осужден. Французское общество раскололось на «дрейфусаров» и «антидрейфусаров», газеты наполнились антисемитской и юдофильской истерией. Масла в огонь подлило знаменитое выступление Эмиля Золя «Я обвиняю!». Ожесточение в обществе нарастало с каждым месяцем. Раздел прошел через семьи и дружеские кампании. Родные братья готовы были бросаться друг на друга с оружием…

Дрейфус в конце концов был помилован, а потом и вовсе оправдан. Хотя справедливость восторжествовала и даже как бы был найден подлинный предатель, некто Эстерхази, юридические основания для всех этих решений выглядят достаточно скользко. Но зато «дело Дрейфуса» обязывало интеллектуалов определить свою позицию. И они делали это с пугающей прямотой.

Не было единства и среди французских социалистов. Только что вернувшийся из пожизненной ссылки старый коммунар Анри де Рошфор выступил решительным обвинителем Дрейфуса, а заодно и еврейского паразитического капитала. На этом поприще он быстро сблизился с националистическими кругами и до конца своих дней публиковался в правой республиканской печати, которой придал неожиданно новую, социальную, даже почти социалистическую интонацию. Это была первая ласточка право-левого, или как мы теперь говорим «красно-коричневого синтеза», столь актуального в истории ХХ и особенно ХХI века.

С другой стороны Жюль Гед, - вождь французских марксистов, - утверждал, что дело Дрейфуса – типичные разборки буржуазии, и рабочих оно не касается. Чем хуже у них обстоят дела, тем лучше. Любопытно, что из-за границы Геда поддержал и Вильгельм Либкнехт, основатель немецкой Социал-демократической партии.

Жорес в этом отношении стоял поначалу на еще более радикальных позициях. Выступая в парламенте в конце декабря 1894 года, он заметил, что «простого француза за такое преступление сразу бы приговорили к смерти, а Дрейфусу, благодаря мощнейшему еврейскому влиянию, сохранили жизнь».

Однако к концу 90-х годов, по мере того, как становились известны дополнительные обстоятельства всего дела, точка зрения Жореса коренным образом переменилась. Он увидел в казусе Дрейфуса не только частный юридический случай, а проблему уязвимости человека под давлением общества. Жан говорил: «Если Дрейфус был несправедливо обвинен, если, на самом деле, как я покажу это позже, он невиновен, он больше не офицер и не буржуй. Здесь нет никакого вопроса о социальном статусе, о классовом и национальном происхождение. Он просто человек, оболганный и несчастный, в той степени несчастья и отчаянья, которую только можно себе представить. Тут надо отказаться от классовой борьбы и просто услышать вопль о сострадании. Социализм немыслим без человечности, точно так же, как человечность немыслима без социализма».

L`Humanite

Выступления в защиту Дрейфуса сделали Жореса национальным лидером. Он участвовал в создании Французской социалистической партии, а в 1905 году вместе со все тем же Жюлем Гедом возглавил Французскую секцию Второго Интернационала. Последовательный интернационалист, Жорес видел в классовой борьбе вернейшее средство утверждения прав и свобод человека во всемирном масштабе. Но при этом он же утвеждал: «Дать людям свободу силой – дурное мероприятия с очень сомнительными перспективами. Давая ее таким образом, мы тут же отнимаем ее назад».

Любимым его детищем в эти годы стала единая социалистическая газета «L`Humanite” (“Человечество”), которую он основал в 1904-м и редактировал до конца своих дней. С самого начала L`Humanite не была «журналистским» изданием и чуралась чисто репортерского подхода к быстроменяющейся реальности. Она объединила вокруг себя самых заметных левых интеллектуалов той поры – Анатоля Франса, Октава Мирбо, Жюля Ренара, Аристида Бриана, Леона Блюма, Альбера Тома – и претендовала на то, чтоб не только описывать действительность, но и действовать, активно преображать ее. Сам Жорес писал в первой редакционной колонке: “наша главная задача – дать всем свободно мыслящим людям способ понять мировые события и вынести о них свое суждение”. “Революция, - продолжал он, - может победить только там и тогда, где торжествует ясное, свободное и незамутненное сознание”.

Против войны, против течения.

Балканские конфликты 1912-1913 года до предела накалили обстановку в Европе. Старые противоречия между ведущими европейскими державами, некоторое время лежавшие под спудом, вновь подчиняли своей логике не только политиков, но и художников. Повсюду велись споры о внешней политике, каждый считал своим долгом казаться знатоком дипломатии и военного дела. Жан Жорес, - один из немногих первых фигур в Европе, - в этих обстоятельствах смело пошел против течения. Он понимал Интернационал прежде всего с пацифистских позиций: рабочие, все угнетенные ни в коем случае не должны стрелять друг в друга. Националистический пафос – не их пафос, амбиции государств – не их амбиции, надвигающаяся война – не их война. В 1910 году он продумал чисто оборонительную реформу французской армии. Предлагалось провести военную подготовку всего населения и создать своего рода отряды милиции для действий на местах. А от широких военных доктрин и профессиональных вооруженных сил отказаться вовсе. Нечто подобное для большевиков сочинил Троцкий в 18-м: знаменитое “ни войны, ни мира, а армию распустить”. Понятно, что проект Жореса всерьез даже не обсуждался. Зато был предложен закон о переходе на трехлетнюю обязательную военную службу по призыву (1913). Против этого закона Жорес вывел на площадь 150 000 человек. Но все напрасно. Закон приняли, в том числе и голосами части левых депутатов.

В начале 1914 года, казалось, националистическая истерия во Франции постепенно стала спадать. Балканы замирились, в самой стране на выборах социалистам сопутствовал большой успех. Но убийство эрц-герцога Фердинанда в Сараево 28 июня вновь накалило обстановку до предела. Австрийский ультиматум Сербии поставил европейские державы на грань мировой войны.

Жорес обратился к немецким и австрийским секциям Второго Интернационала, грозил общеевропейской стачкой. Обстоятельства складывались так, что скорей всего его могли услышать. Интернационал, фактически, уже принял принципиальное решение, забастовка была назначена на час, когда могла быть объявлена война…

Убийство и убийца.

В эти дни не было во Франции националиста, патриота и просто запрапагандированного обывателя, который бы не ненавидел смертельно Жореса. Жан признавался, что получает каждый день десятски оскорбительных писем с угрозами. “Меня убьют скорей всего, - говорил он. – Хотелось бы только умереть сразу, без лишних страданий”.

День 31 июля Жорес провел в парламенте и в Министерстве Иностранных Дел, пытаясь остановить военные приготовления. Все было тщетно. К вечеру он уехал в L`Humanite и начал писать заранее анонсированную колонку «Я обвиняю!» - против войны, против непомерный аппетитов крупной буржуазии, против кровавой алчности мещан, против всего их мерзкого мира. К вечеру вся кампания решила сделать перерыв в подготовке номера и отправилась поужинать в свое любимое Caf? du Croissant на rue Montmartre. Жорес сидел спиной к открытому окну. Где-то без двадцати десять Рауль Виллен отодвинул занавеску и дважды выстрелил.

Убийство Жореса более всего способствовало национальному единству. Никто из других противников войны во Франции, да и по всей Европе, не обладал ни его влиянием, ни его харизмой. Ни о какой общеевропейской стачки больше не шло и речи. Второй Интернационал фактически распался. Сомневавшиеся в эти последние недели французские социалисты и немецкие социал-демократы поддержали свои правительства…

…Рауль Виллен пытался скрыться, он быстро удалялся по rue Reaumur, но его заметил Тиссье, верстальщик L`Humanite, и сбил с ног одним ударом. Вместе с полицейским они зафиксировали убийцу, который только верещал: «Не прижимайте меня так сильно, я не собираюсь никуда бежать. Возьмите лучше револьвер, он у меня в левом кармане и не заряжен»…

…Всю войну Виллен провел в тюрьме, ожидая процесса. Оттуда он писал брату: «Я уничтожил знаменосца, великого предателя, который покрывал грязью всех борцов за свободу Эльзаса и Лотарингии. Я его наказал, и это стало символом новой эры, и для Франции, и для всей Европы».

…В марте 1919 года, почти через год после окончания мировой войны, дело Виллена было передано коллегии присяжных Сены. Одиннадцатью голосами против одного они его оправдали. Что поделать, патриотический подъем!

Анатоль Франс писал в те дни: «Трудящиеся! Жорес жил для вас и умер за вас. Чудовищный вердикт объявляет, что его убийство не было преступлением. Этот вердикт ставит вне закона вас и всех, кто защищает ваши права. Трудящиеся, вставайте!»

6 апреля Объединение профсоюзов и Социалистическая Федерация Сены устроили грандиозную манифестацию. Двести тысяч человек прошли от проспекта Виктора Гюго к Пасси, где жил Жорес. Но это ничего не могло изменить. Виллен был оправдан и освобожден…

…Свобода не принесла Раулю Виллену счастья. Он пытался жениться, но неудачно, вдрызг разругался с отцом и в конце концов отправился из Франции прочь – в Лондон, оттуда в Гамбург, оттуда на Испанскую Ибицу. На Ибице он жил на деньги, полученные в наследство от бабки, и строил причудливый дом на берегу океана, который сохранился до наших дней, но так и не был закончен. Его тамошние друзья, Лореано Боро, испанский импрессионист, и Поль Рене Гоген, внук знаменитого художника, помогали ему в этом деле. Видимо, романтизм и определенная артистичность натуры у Рауля все-таки присутствовала. Иначе откуда такие друзья?

…В сентябре 1936 года, в разгар Гражданской войны в Испании, на Ибицу десантировались анархисты. Не долго думая, они расстреляли Виллена, обвинив его в шпионаже. Вероятно, никто из них даже не догадывался, что перед ними убийца Жореса…

Посмертная слава.

В 1917 году Лев Троцкий опубликовал панегирик Жану Жоресу, где писал: «Жорес - воплощение личной силы. Духовный облик его вполне отвечал его физическому складу: изящество и грация, как самостоятельные качества, были ему чужды, - зато его речи и действиям была прирождена та высшая красота, которая отличает проявления уверенной в себе творческой силы. Если прозрачную ясность и изысканность формы считать исчерпывающими чертами французского духа, то Жорес может показаться мало характерным для Франции. Но на самом деле он в высокой степени француз. Наряду с Вольтером и Буало, наряду с Анатолем Франсом - в литературе, героями старой Жиронды или нынешними Вивиани и Дешанелем - в политике, Франция знала Рабле, Бальзака, Золя - в литературе, Мирабо, Дантона и Жореса - в политике. Это - раса людей с могучей физической и духовной мускулатурой, с действенным бесстрашием, с великой силой страсти, с сосредоточенной волей. Это - атлетический тип. Достаточно было услышать зевесовский голос Жореса и увидеть его озаренное внутренними лучами мясистое лицо, властный нос, упорную, не гибкую шею, чтобы сказать себе: Ecce homo! (вот человек!)». И еще - «Жорес, как атлет идеи, умер на арене, в борьбе против величайшего бедствия, которое когда-либо обрушивалось на человечество и человечность - l'humanite - в борьбе против войны. И в памяти человечества он останется, как провозвестник, как предтеча того более высокого человеческого типа, который должен родиться из страданий и падений, надежд и борьбы».

…Во Франции, как только схлынул патриотический угар, как только опомнились и стали думать о жертвах массовых убийств и кошмарах мировой бойни, Жорес был возвращён в число любимых национальных героев. В его родном городе Кастре, колледж, где он учился, и главная площадь с 1920 года носят его имя. В Париже именем Жореса названы две станции метро – Jaures и Boulogne Jean Jaurais. Во многих французских городах стоят памятники Жоресу. И даже далеко от его родины - в Аргентине и Тунисе - в честь него названы главные улицы городов.

В ноябре 1924 года прах Жореса был перенесен в Пантеон. В 1988 году Франсуа Миттеран открыл Центр и Музей Жана Жореса в Кастре. Социалистическая партия также основала специальный Фонд Жана Жореса для своих социальных программ…

…В СССР Жорес также был чрезвычайно популярен, вопреки тому, что никогда не считался последовательным марксистом и постоянно полемизировал с марксистскими ортодоксами. Ареол славы затмевал все проблемы и противоречия. Его имя носили пароходы, заводы и школы. И это отнюдь не была дань официозу. В честь Жореса называли детей, и мы хорошо знаем имена некоторых из них. Например, знаменитого историка и диссидента Жореса Медведева и академика Жореса Алферова, последнего русского физика, получившего Нобеля…

Личное и частное…

Жорес никогда не считал себя атеистом, а в молодые годы был даже религиозен. Хотя он и разочаровался окончательно в Католической церкви в дни споров по «делу Дрейфуса» и стал одним из соавторов закона «Об отделении Церкви от государства» (1905 год), ему всегда был чужд пафос безбожия многих его товарищей по социалистическому движению. Впрочем, незадолго до смерти он официально принял буддизм.

Сын Жана Жореса, Луи Поль Жорес, 1898 года рождения, в 1915 году добровольцем ушел на фронт и был убит в 1918-м в Пернан, том самом месте, где решалась судьба второй битвы на Марне, добывшей французам решительную победу в мировой войне.

С 1920 до 1994 года L`Humanite - официальный орган Французской коммунистической партии и, соответственно, единственная крупная газета, которую можно было свободно купить в Советском Союзе. В старших классах школы я старался начинать с нее каждый свой день. Я покупал L`Humanite в киоске у станции метро Проспект Мира кольцевая. Именно оттуда я впервые узнал не только о Сартре, Камю и Борисе Виане, но и об Аллене Гинсбурге, Ките Ричардсе, Джиме Моррисоне и Джеке Керуаке. Больше того, именно газета, основанная Жоресом, сообщала мне о смерти Высоцкого, парижских концертах Окуджавы и премьерных показах фильмов Андрея Тарковского.

18 мая 2014 года на телеканале France 5 прошла премьера документального фильма Филиппа Тураншо «Кто хотел крови Жана Жореса?». Тураншо доказывает, что к убийству был причастен русский посол Извольский, активно финансировавший милитаристскую прессу в Париже.

Двумя месяцами раньше, 2 марта 2014 года, когда Совет Федерации разрешил Путину вводить на Украину войска, и мы с друзьями ночью вышли на свой первый пикет, я вдруг задумался об образе и судьбе Жореса. И не могу отделаться от этих мыслей с тех самых пор. Какая-то просто подростковая, почти школьная ситуация – новый взгляд на хрестоматийного героя.

Жорес говорил: «История учит нас, как трудно ставить великие цели и как невыносимо медленно продвигается решение больших задач. Но она же утверждает, что надежда непобедима».

Вот, собственно, и все.

Андрей Полонский, Челюскинская, 17-18 мая 2014 года