Зацепило?
Поделись!

Несколько этюдов о свободе

опубликовано 24/02/2004 в 13:41
рисунок Анастасии Рюриковой-Саймс


Понятие.

Времена кризисов, переворотов, потрясений дурны тем, что людей засасывает в пучину событий. То есть они настолько погружены в наблюдение за изменчивыми обстоятельствами, так заинтересованы логикой сиюминутного развития, что забывают о собственно человеческом бытии - между Богом, машиной и зверем. Поэтому именно тогда, когда повседневная жизнь рушится и уязвимость индивидуального бытования обнаруживается с предельной ясностью, имеет смысл напомнить об уязвимости более высокого порядка, о нашем пограничном и глубоко двусмысленном месте в мире. В сущности каждому предложено пройти по волоску бессмертия, острию ножа, и попытки обрести некоторую устойчивость, найти, наконец, надежную обитель, слишком часто кончаются катастрофой. Пессимист бы заметил, что мы живем в хаотичном мире, и только для ориентации ищем в нем некоторые законы. Впрочем эти законы - не более, чем длительная череда совпадений.

Однако не стоит называть обстановку за пределами моей (твоей, его) кожи хаосом (это не всегда и не до конца верно), - назовем ее вечной проблемой. Окружающие вещи погружены в реальность как в сумерки и, не замечая друг друга, лишены малоприятного и в то же время льстящего самолюбию самосознания. Кажется, что самосознание есть только у человека, оно неотделимо от права выбора.

Возможность выбора среди множества путей и объектов принято называть свободой.

Выбор - основа любого сюжета, энергия история. Ветхозаветное предание делает его осью тварного мира: Бог предпочел оставить человеку свободу, пожертвовав гарантированным совершенством. Быть может поэтому свобода - свойство и проблема западного мира. Дзен-буддист рассмеется, - он свободен сам по себе и ему надо двигаться дальше (так нам, при взгляде с запада на восток кажется, они же, грешные, глядят с востока на запад с вожделением).

Основное свойство.

О свободе написано так много, что само понятие грозит исчезнуть, стать заболтанным. Порой свободу определяют через несвободу, отсутствие выбора, - и это значит, - нами хотят манипулировать. Манипулировать можно с разными целями.

Свобода - осознанная необходимость, - цитировали последние семьдесят лет своего учителя-основателя преподаватели научного коммунизма, и каждому, кто принимал их логику, становилось ясно, что существующую реальность необходимо поощрять и приветствовать потому, что она неотвратима. Подобным выбором, настоянным на гегельянски обоснованном страхе (оказаться на пути всемирно-исторических законов страшнее лагеря и ссылки), советские обыватели сами делали ее неотвратимой. Запускался простой механизм стабильности, люди в некотором смысле становились вещами. Долгое время уловка, очевидная, как секрет Полишинеля, работала без сбоев, а дело было всего лишь в подтасованных определениях.

Свобода - отсутствие абсолютной истины и сверхзадачи, бесконечное купание в океане относительности, - твердили вслед за Карлом Поппером противники коммунистов, проповедники идеи всевозможных гарантий и прав. И это простительно, ведь они желали, чтобы потребители со всей душой восприняли молчалинскую стратегию истеблишмента, ценности семейной городской пост-протестантской культуры.

Прагматики и реформисты, предпочитающие не искать внеположенных целей, а руководствоваться исключительно логикой ситуации, в самом деле не ведали или делали вид, что не знают, насколько природе человека противно искать оптимальное решение в рамках произвольно очерченного пространства возможностей. Такая свобода скорей напоминает домашний арест, где герой сам имеет право выбрать: спать ему или шарить по холодильнику в поисках продуктов, стражники же всего лишь не пускают его на улицу.

Права заключенного кончаются там, где начинаются права охранников.

Зато на улице покой и порядок, ни войн, ни революций, на кушетке можно отдаться чтению приключенческих романов, на компьютере сыграть в "цивилизации", посмотреть, наконец, фильм ужасов по кабельному телевидению.

Свобода - это одиночество, - утверждали экзистенциалисты и, будучи людьми последовательными, добавляли: "жизнь - это тошнота, другие - это ад". Без пяти минут дзен-буддисты, и все-таки совершенные европейцы, не мыслящие себя без раздвоенности и колебаний, они хотели оправдать собственную затерянность и бесстрастность, разрывающую ночь автоматной очередью: из ниоткуда в никуда, сизифов камень на гору, сизифов камень с горы.

Но побег так же ограничивает наши возможности, как и домашний арест, а самоопределение не всегда сводится к независимости. Радикалам, конечно, выгоден человек бунтующий, но порою личностное переживание экзистенциальной ситуации выражается в желании поваляться одному в постели, пусть даже и с какой-нибудь весьма скандальной книгой. Кстати, Альбер Камю, автор сочинений о самом независимом человеке в мире, жителе города Алжира по фамилии Мерсо, и самом одиноком императоре, жителе города Рима по имени Калигула, захотел рассказать в другом своем романе под названием "Чума", как люди выбирают ответственное служение, требующее полной зависимости и от сверхзадачи и от других, оставаясь при этом одинокими и свободными.

Впрочем, под какой бы личиной ни скрывалась свобода, за нее гибнут весело, как-то даже с охотой.

По крайней мере о перспективе такой смерти с удовольствием говорят, - достаточно вспомнить Вольтера: мол, ваши принципы мне противны, но за ваше право их исповедовать я бы не задумываясь отдал свою жизнь (длительное плавание по времени вне выбора, в сетях несвободы - это всегда процесс смерти, "процесс" Кафки).

Иерархия.

Каждый из нас реализует свой выбор относительно объектов внешнего мира и относительно себя самого: свобода бывает потребительская и творческая. Безусловно, существует множество промежуточных типов: человек не творит из ничего, он творит из существовавших до него частей мироздания, распоряжается вещами, распоряжаясь собой (его собственная природа тоже ведь часть мироздания, не так ли?).

И все-таки политические и экономические свободы могут быть более или менее обеспечены механически, системой социальных противовесов и гарантий, творческая - только ценой личного усилия, часто через жертву, отказ от вещей, независимость от социальных благ.

Вся аскетическая традиция основана на парадоксе: чем значительней внешние ограничения, тем выше степень внутренней свободы. В сущности каждый из нас оплачивает право выбора на более высоком уровне отказом от выбора на предыдущем (и наоборот), - банально, но чем серьезней открытие, значительней высказывание, тем труднее получить за него деньги. В хрестоматийной цитатке из "Фауста" черт выразил это свойство мироздания довольно грубо: "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой".

Как ни странно, боя подчас не требуется, свободный человек почти неуязвим, так как не боится расстаться со свободой более низкого порядка. У него меньше трагедий, он легче, и хотя порою грустит, почти не тоскует.

Он вполне готов "век свободы не видать" ради собственной внутренней свободы.

Здесь можно привести пример из уже начавшей нам надоедать российской истории: в свидетельствах тех редких персонажей, которые действительно СОПРОТИВЛЯЛИСЬ сталинскому режиму мы не найдем сокрушений и ламентаций, характерных для большинства документов эпохи. И ученик десятого класса Юрий Динабург, арестованный в 45-м (впоследствии прославленный персонаж из подполья 70-80 гг.), и студент Анатолий Жигулин, арестованный в 48-м (впоследствии известный советский поэт), и другие люди сходной судьбы и той же закалки, попав в лагеря, не лишились свободы, - лишить их свободы было не в силах власти, судей и вертухаев (обратный пример - история Пастернака и Ольги Ивинской, грустный роман с "Доктором Живаго", когда страх, неготовность платить за собственный текст "полной гибелью всерьез" отняли у замечательного человека разум, творческую силу и, вероятно, саму жизнь).

Реальным правом выбора обладает лишь тот, кто готов в любой момент оплатить своеволие.

Известная пословица: бесплатный сыр бывает только в мышеловке, имеет к природе человеческой свободы самое прямое отношение. В конце концов (в начале начал) наша история запущена грехопадением, искажением Божьего замысла, и по сравнению с этой ценой все иные ценности - чепуха и пух лебяжий.

Быть может беда современной России, что мы до сих пор не хотим жертвовать временным и ускользающим благополучием за обладание самыми грубыми и элементарными свободами - национальной, политической и гражданской. А ведь чем выше свобода, тем серьезней счет, предъявляемый за нее (к нам).

Свободны ли ангелы?

Популярный в средние века на Запада вопрос о свободе ангелов, демонов и т.п. существ, в новое время представлялся совершенно схоластическим, лишенным реального содержания. Между тем дело обстоит несколько тоньше. Речь ведь идет о природе "чистых" и законченных, односоставных тварей, об их отличии от человека, занимающего по существу пограничное (если кому-то больше нравится - центральное) положение в мироздании.

Согласно преданию, ангелы когда-то воспользовались правом на выбор, - некоторые из них восстали против Творца. Однако эта свобода обладала одним любопытным свойством - восставшие тут же теряли ангельскую природу. Духовный мир полон перевертышей, идеи и мифы можно раскручивать как угодно, тасуя виды, категории и наименования, - и только человек с его двойственностью (тройственностью, множественностью) остается человеком вне зависимости от того, убийца он или святой, или святой убийца невинных младенцев.

Каждый из нас свободен, но только до тех пор, пока не отождествляет себя с какой-либо определенной идеей, ценностью, пока колеблется и не кладет свою жизнь на алтарь (алтарь кого? чего?, - никогда доподлинно не бывает известно), пока не становится семантически ясным, морально устойчивым, открытым перед товарищами и беспощадным к врагам.

Жертвовать можно чем угодно, но только не собственной идентичностью.

Хотя, быть может, правильно пожертвовав идентичностью, человек открывает нечто большее, нежели просто свободу, пространство качественно иного порядка, мир до грехопадения?

Следует признать, что вольность всегда несколько напоминает произвол, и средневековый схоласт не так уж далек от истины, когда утверждает, что возможен лишь один вид чистой свободы: сказать Богу "да". И все наши разговоры о выборе - злокачественная подмена.

Желая спасти мир от страданий, принц Гаутама спас себя от радости, зато достиг нирваны. При первом приближении нирвана - это ничто. В несколько иной трактовке ничто - это все (или возможность всего). Еще один вариант осознанной необходимости.

Любое решение - свобода. Любое решение - бегство от нее.

Метафора.

В середине 80-х гг. один московский поэт составил "Несколько этюдов о счастье":

Забор дощатый. За забором два иль три
воспоминанья притулились возле
беседки старой. Так врачует осень.

Здесь в прошлые года сидел старик,
курил махру и говорил, что гроздья
рябины, в перемать, ему всегда
напоминают кровь.
Тускнел Георгий,
и с каждый годом становилась гимнастерка
белее и белей.
Но этот опыт -
не опыт вовсе, а скорей начало
бродячей жизни, ведь забор дощатый
не охранял нас даже от собак
бродячих.
Святой Георгий,
как колдует осень!

И листья ластятся, как нежные щенки -
язык шершав, а плоть хрупка.

Язык шершав, а плоть хрупка,
ты не прочнее мотылька,
распятого на поздних травах.
Как он летел, как ты рыдал,
как шел в атаку тот солдат,
как жадно властвует закат
над рыжей осенью и ржавой.

Умрешь? А если я умру?
Нет, лучше умереть вдвоем нам.
Весеннее окно огромно,
осенний глаз щадит деталь.

И филин ухает над домом.
Он не желает улетать.

В конце концов счастье или свобода, - разница только в словах. "Дым есть житие сие", - говаривал один из самых пронзительных русских святых Нил Сорский, - сладкий и горький осенний дым.