Зацепило?
Поделись!

Блок пост

Воспаленное сердце

опубликовано 20/11/2006 в 22:35


В разгар Гражданской войны в Петрограде был составлен список лиц, которые подлежали бы немедленному аресту в случае успеха антисоветского заговора. Первым в этом списке стояло имя Владимира Ленина, вторым – Александра Блока. Казалось бы, почему именно Блок – перед Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Сталиным и Дзержинским? Где здесь логика политической мести или попросту элементарная последовательность?

Вдохновителями этих, так никогда и не осуществленных арестов, были известные русские писатели Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Проскрипционные списки они сочинили по просьбе своего давнего друга, террориста и тоже талантливого литератора Бориса Савинкова.

На первый взгляд можно предположить, что Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич оказались в плену собственных обид и разочарований. Не смогли простить Блоку, которого полагали одним из своих, поначалу учеников, а потом собеседников и друзей, сотрудничества с большевиками, поэмы ”Двенадцать” и статейки о том, с какой безмерной радостью обязана интеллигенция воспринимать революцию. Чисто личный выпад, и не больше того.

Но на самом-то деле у Савинкова и Мережковских существовали к Блоку куда более серьезные претензии. Он считался самым сильным и самым ”светлым”, - в противовес ”темным” Брюсову и Соллогубу и ”путанному” Андрею Белому, - поэтом их поколения. Его любили за честность и сердечность. Та же Гиппиус не раз повторяла, что Блок «предпочитал правду – счастью”. По всему строю внутренней жизни, мысли и чувства он был верен этой «правде», наследовал давней традиции народолюбия, идущей от Герцена и Белинского к Чернышевскому и Владимиру Соловьеву. Он был влюблен в ”демос” со всей силой и отвлеченностью романтика, нисколько не зная и не понимая его. Также он был влюблен в вечную женственность, и воспел вереницу женских фигур, почти теней в удивительно музыкальных, неповторимых по ритмическому рисунку стихах. Он - со всеми своими ”прекрасными дамами”, ”снежными масками”, ”оперными дивами в роли Кармен” в чем-то выразил их всех, все поколение предреволюционных интеллектуалов. Превратил в песню их лирические метания, сексуальные перверсии, ожидания и страхи. Все это было мило, мило, мило...

И вдруг сочувствие Октябрьскому перевороту, глумящейся улице, насилию, грязи, убийствам, явному вранью:

”Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!»

Эти стихи выбивали почву из-под ног. Лишали последнего оправдания. Блок, со свойственной поэтам лирической яростью, делал предельный вывод из их общего духовного и человеческого опыта. Если быть последовательными, этот опыт приводил сюда, в грязь, в голод, в гибель, к насилию и разрухе 1918-19 года.

Осуждая поэта, Мережковские и Савинков подписывали приговор также и себе. Они прощались с той русской интеллигенцией-богемой, которой все вместе принадлежали. Ведь именно ее слабые черты и далеко не безобидный душевный строй с таким талантом и такой бескомпромиссностью выразил своей жизнью и своей поэзией Александр Блок.

Хороший мальчик.

Если в России 19 века существовала «интеллектуальная элита», Саша Блок принадлежал к ней по праву рождения.

Его отец, Александр Львович, потомок личного врача царя Алексея Михайловича, служил профессором государственного права в Варшавском университете. Всю жизнь он занимался классификацией наук, но так и не успел издать окончательную версию своих многолетних трудов…

Матушка, Александра Андреевна, урожденная Бекетова, была дочерью Андрея Николаевича Бекетова, крупнейшего русского ботаника и ректора Санкт-Петербургского университета.

В этом семействе не одни только естественные науки, но и искусства были почти домашним делом. Еще бабушка Блока, Елизавета Григорьевна, много и плодотворно занималась литературой. Она переводила на русский Теккерея, Диккенса, Мопассана, Флобера, Гюго, Бальзака, - в общем, почти весь франко и англоязычный Запад 19 века. Александра Андреевна также увлекалась переводами. Бодлер, Верлен, Рембо, - новая французская поэзия, которая так заинтересует юного Сашеньку, была в ту пору издана именно в ее переложениях. Печатала она и самостоятельные стихотворения для детей…

Маленький Блок воспитывался в доме матери, которая в 1889 году развелась с Александром Львовичем и второй раз вышла замуж, - за гвардейского офицера Ф.Ф.Кублицкого-Пиоттух. Детство Саши прошло в Петербурге и в Шахматове Клинского уезда Московской губернии, где почти каждый год Бекетовы-Кублицкие проводили лето.

Можно попытаться восстановить этот чудесный быт. Мальчик учится в гимназии, поступает на юридический факультет Петербургского университета, потом переводится на филологический. Однако основные события его жизни происходят в родительской гостиной и на усадьбе. Здесь издается рукописный журнал ”Вестник”, здесь играются домашние спектакли, здесь Блок знакомится с несравненной Любочкой Менделеевой, будущей невестой, женой и Прекрасной Дамой. В «Автобиографии» Блок напишет: ”Жизненных опытов не было долго. Смутно я помню большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками, елками, и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы”.

Сочинять Сашенька начал лет в пять. Еще бы, все вокруг что-нибудь, да сочиняли. В ту пору он увлекался Жуковским, Яковом Полонским, Тютчевым. Некоторое время в отрочестве думал пойти играть на театре, готовился в актеры; с упоением, - как сам пишет, - декламировал Майкова, Фета. И только в университете ”всем существом его” овладела мистическая поэзия Владимира Соловьева. Самого Соловьева Блок видел только один раз в жизни, да и то издалека, в 1900 году, на похоронах какой-то дальней родственницы...

Серьезные стихи, - как рассказывает поэт, - начались примерно тогда же, на рубеже веков. За три-четыре года их накопилось очень много, где-то около 800 (сотня этих текстов составила основу сборника ”Стихов о Прекрасной Даме”).

Долго, почти три-четыре года восемнадцати - двадцатидвухлетний Александр не показывал свои стихотворные опыты никому, кроме мамы и тетки. Они были для него не только первыми, но и самыми важными слушателями. Любимым маменькиным сыночком Блок оставался всю жизнь... советовался по любому, сколько-нибудь существенному бытовому вопросу, делился влюбленностями, жаловался на женщин.

Характерна такая запись поэта из «Дневника”, открывающая 1910 год (Блоку тридцать лет): ”моя мать – то есть моя совесть”.

Какая чудесная картинка - почтенная Александра Алексеевна благосклонно внимает примерно таким стихам вдохновенного сына:

Влачим мы дни свои уныло,
Волнений далеки чужих,
От нас сокрыто, нам не мило,
Что вечно радует других…
Влачим мы дни свои без веры,
Судьба устала нас карать…
И наша жизнь тяжка без меры,
И тяжко будет умирать…

Идеальный влюбленный.

Впервые в печати стихи Блока появились в марте 1903 года у Зинаиды Гиппиус в петербуржском журнале «Новый путь», и, чуть позже, у Валерия Брюсова, в московском альманахе ”Северные цветы”. Тогда же началась и переписка поэта с москвичом Андреем Белым, и его общение с питерскими символистами…

Однако советские критики недалеки были от истины, когда доказывали, что Блок всегда где-то в стороне от символизма. Даже в самой молодости символисты для него – всего лишь умные люди, которым понравились его стихи. Сама философия и эстетика символа – пустой звук. Пусть Блок и воспринял образы Владимира Соловьева, вздыхал о Прекрасной Даме и Вечной Женственности, но он при этом ничего не взял от отвлеченно-мифологического мышления Мережковского, симфонической теософии Белого или жреческих обрядов Брюсова.

Если что и привлекло Блока в символизме, так это особое состояние сердца, когда оно бьется часто-часто, и стихи слышатся, угадываются в каждом дуновении ветерка.

Именно экзальтацию, бледность, воспаленные сухие губы и бьющееся сердце он будет всю жизнь ценить как свидетельство Музы; скучая и тоскуя в спокойной обстановке, когда завтракал, обедал и ужинал без истерики… Ему требовалась постоянная опьяненность, душевная нетрезвость. Она - повод к поэзии, не только основание эстетики, но и стержень всей жизни.

Чтоб достичь ее – все средства хороши, но самое доступное и верное – вечная влюбленность или влюбленность в Вечную.

Свои страсти по Афродите Небесной, по Вечной Женственности, одновременно близкой и недостижимой, Блок пытался воплотить и в повседневной жизни. Женившись на Любочке Менделеевой, дочери создателя знаменитой химической таблицы, он заставил ее играть Прекрасную Даму за чашкой утреннего чая. Актриса, хоть и не слишком успешная, Любовь Дмитриевна с удовольствием приняла правила этого театра, полагая, что в один прекрасный день спектакль закончится. Но спектакль все длился и длился. А Александр Александрович к тому же время от времени спускался с высот поэзии на землю, туда, где «по вечерам над ресторанами осенний воздух дик и глух”, и отдавался, - как он сам это формулировал, - ”порочной страсти”. И это тоже было обидно.

Что, если я, завороженный,
Сознанья оборвавший нить,
Вернусь домой уничиженный, -
Ты можешь ли меня простить?

Ситуация разрешилась самым нелепым образом. Любочку увел другой поклонник Прекрасной Дамы, в те поры друг Блока Андрей Белый. Увел, а потом вернул. И до самой смерти получалось так. Она уходила в поисках свободы, а возвращалась в соседнюю комнату.

Для самого же Блока крушение романа с Прекрасной Дамой стало вызовом, но не к реальной жизни, которую он хоть и приветствовал ”звоном щита”, но совсем не знал... а к жадному изучению окружающих его декораций. Он ходил и ходил по своему городу, заглядывал в потаенные его уголки, обследовал рестораны и дешевые закусочные, театральные подмостки и пляжи. Город как театр, жизнь, как театр, мир как театр. Все в рамках стереотипа и роли. Он – влюбленный рыцарь, она – чарующая незнакомка. Он – идеальный любовник, поэт и драматург, она – актриса, роковая женщина, пожирательница сердец.

"Я неверную встретил у входа,
Уронила платок, и одна,
Никого. Только ночь и свобода.
Только жутко стоит тишина"...

"Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
Если жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута"

… и так далее.

Удивительно, но в стихах, драмах и в записных книжках Блока никогда не встретишь реального человека. Все, женщины ли, мужчины, возлюбленные, враги, - проходят тенями, вереницами. Они упомянуты только в связи с чувствами, мыслями, желаниями, которые возникли у почтенного господина автора. Это часто влюбленность, но никогда не любовь. Люди эти – вообще, но не в частности. Дальние (кто в ту пору не увлекался Ницше?), но никак не ближние. Ситуация как бы до христианства – есть образцы, но нет личностей. Потому что ничьей свободы, кроме своей, Блок не видел в упор.

Из «Записных книжек»:

«Как редко дается большая страсть. Но когда приходит она, ничего после нее не остается, кроме всеобщей песни... Когда страсти долго нет (месяцами), ее место заступает поганая похоть, тяжелая мысль; потом «тоска во всю ночь» знаменует приближение... И мир тогда – мой. Радостно быть собственником в страсти – и невинно».

И где-то тут же, рядом: «Всякий мужчина, высоко поднявшись, связавшись с обществом, проникается все более проблемами, бабе недоступными»...

Серьезный человек.

Не принимая и не смиряя себя перед свободой своего ближнего, Блок не мог и не хотел становиться созерцателем, изучать, да и просто видеть окружающее таким, какое оно есть, само по себе. Он и к обществу, товарищам своим, к России прежде всего относился, - с позиций своих чувств, идей, мнений. Среда, воспитание, прочитанные в юности романы дали несколько мыслей, позиций, ценностей, на которых он строил истолкование действительности. Все в этом истолковании было типично для определенного слоя и поколения - пейзаж уныл, но распахнут до горизонта, народ несчастен и страдает, к тому ж, по возможности, богоносец, бюрократия невыносима и позорна, царская власть отвратительна и полностью себя исчерпала.

То же самое и в поэзии. В очаровательных, музыкальных, по-своему сильных и ставших классическими строфах опять штампы:

«Русь моя, жизнь моя, долго ль нам маяться,
царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма»...

”Молчали желтые и синие,
в зеленых плакали и пели...”

И все это на фоне совершенной серьезности. В ”Записных книжках” у Александра Александровича немало страниц посвящено тому, как вреден смех, отвратительно хихиканье, ”особенно в нашу эпоху, когда творится великая несправедливость”, и так далее, и тому подобное...

И при этом – полное ощущение выделенности, своей обособленности, отдельности и отдаленности от того, что считается русской традицией, просто от народа в празднике, в радости, а не в угнетении и беде. От хохочущих размалеванных девок, от розовощеких парней, от гулянок и пьянок, даже от случайного обывателя, зашедшего помолиться в церковь... Характерно и то, что 15 апреля 1908 года Блок пишет матери: ”Я только что отошел. Эти два больших христианских праздника (Рождества и Пасха) все больше унижают меня: как будто и в самом деле происходит что-то такое, чему я глубоко враждебен”.

И эмоционально, и интеллектуально поэт не был способен воспринимать то, с чем не был согласен. Слух его навеки был замкнут. Блок вступил, было, в Религиозно-философское общество, но тут же воскликнул, что «с духовенством ему разговаривать не о чем». Его сводная сестра Ангелина пыталась рассказывать ему что-то о церковной жизни, но он спасал ее от мракобесия. Чуть только даже его близкие знакомцы, Мережковский или, с других совершенно позиций, Клюев, пытались оспорить какие-то привычные идеи, он не в этих идеях сомневался, а в самих Клюеве и Мережковском.

Пленник последней страсти.

Февральскую революцию с восторгом воспринял не только один Блок, но и все люди его круга. Александр Александрович сразу оказался востребован новым государством, - он был назначен Редактором Чрезвычайной Следственной Комиссии по расследованию преступлений царизма. На этой работе поэт очень тревожился, чтобы стиль стенографического отчета о следствии, который следовало подготовить к Учредительному Собранию, отвечал всей важности исторического момента. Одновременно Блок много беседовал с подследственными, готовился к написанию своего главного исторического труда, ”Последние дни императорской власти” (1918). Но очень утомлялся (в 17-м году им не было сочинено ни одного стихотворения). Все же присутствие на государственной службе не слишком соответствовало всей его предыдущей жизни. Вот что он писал Любови Дмитриевне: ”Дело мое страшно интересное, но оно действительно трудное, берет много времени и все силы... Я устал от многих неизгладимых впечатлений, особенно в камерах Трубецкого бастиона – у Вырубовой, Протопопова, у Воейкова, у директора департамента полиции и многих других”...

Однако вскоре Февральская революция перестала Блока удовлетворять. В ней слишком много было от либерализма, стремления к компромиссу, равновесию, - и мало от стихии. Он сокрушался: «А была революция или не было ее вовсе?»

Другое дело – Октябрьский переворот. Настоящая буря. Все шиворот-навыворот.

В самом начале ноября Блок приходит в Смольный по приглашению ВЦИКа – заявить о своей готовности работать с новой властью. 9 января 1918 года пишет статью ”Интеллигенция и революция”, где призывает ”всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушать Революцию”. Тут же, отвечая на вопрос интервьюера, может ли интеллигенция сотрудничать с большевиками, утверждает однозначно: «Может, и обязана».

И потом являются «Двенадцать», - по поэтической силе, скорее всего, лучшая вещь Александра Александровича. Здесь тот же перепляс, та же цыганщина, та же метель, что во всех его знаменитых стихах, но суше, четче. Действительно, музыка русского бунта…

”У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа,
У тебя под грудью, Катя,
Та царапина свежа!
Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!"...

”В белом венчике из роз Впереди Исус Христос!”

Кстати, о Христе. Работая над поэмой, Блок записывает в дневнике:

”Что Христос идет перед ними – несомненно. Дело в нем, ”достойны ли они его”, а страшно то, что он опять с ними, а Другого пока нет. А надо бы – Другого!”

”Двенадцать” были написаны и изданы до поэмы ”Хорошо” Маяковского, даже до ”Главной улицы” Демьяна Бедного. По существу, это была первая крупная художественная акция, приветствовавшая большевиков…

Смерть.

Роман Блока с большевиками стал выдыхаться в 1919 году. Еще недавно поэт радовался, что Луначарский пожимал ему руку и обращался ”товарищ Блок”, а теперь сам именует эпоху ”газетной”. Он уже готов произнести: «Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл», - как скажет в 1921 году в пушкинской речи.

Действительно, Советская власть была совсем не той дамой, которой можно было бросить, как в 1908-м Наташеньке Волоховой, эффектное стихотворение:

Теперь, когда мне звезды ближе,
Чем та неистовая ночь,
Когда еще безмерно ниже
Ты пала, униженья дочь,

Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, -
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень…

С благоволеньем? Иль с укором?
Иль негодуя? Иль скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором?
Не знаю: я забыл тебя.

Нет, на этот раз прошла страсть совершенно другого рода. И никуда былая опостылевшая возлюбленная исчезать не собиралась. Она стучала сапогом в дверь и лезла в душу. Так что уходить следовало самому.

Александр Александрович серьезно заболел весной 1921 года. Врачи долгое время не могли поставить ему точный диагноз. Но физическое и психологическое состояние Блока ухудшалось с каждым днем. Летом он жег архивы, просил уничтожить все сохранившееся экземпляры «Двенадцати». Но поэма уже разошлась, - и запомнилась.

Скончался Блок 7 августа 1921 года и был похоронен на Смоленском кладбище в Петербурге.

Владислав Ходасевич тогда написал: ”Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, - и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то "вообще" оттого, что был болен весь... Oн умер от смерти".

”Умер от смерти”, - очень поэтическая фраза. На самом деле существует и заключение медиков. По реконструкции М.М.Щерба и Л.А.Батуриной, Блок страдал ”воспалением внутренней оболочки сердца”, которое в те времена не умели толком ни диагностировать, ни лечить...

Когда речь идет об Александре Александровиче Блоке, воспаленное сердце – это тоже очень сильная метафора.